Но описание аналогичных фактов может дать и полезный ключ для терапии. В случае, если тетя не разрешала больному делать то, что он желал, то его детство было постоянной чередой прерываний, как внешних – со стороны тети, так и внутренних – прерываний самого себя. В случае, если отечественный больной узнает, как осуществлялись эти прерывания в прошлом и как они осуществляются в настоящем; если он вправду испытает это прерывание самого себя и найдёт, как именно он это делает, – он может проработать собственные прерывания, сделать их собственным настоящим достоянием в качестве действий, каковые он может как делать, так и не делать.
Успешная терапия окажет помощь больному получить свойство опираться на самого себя, выведет его из-под власти прерывающих сил, которыми он ранее не имел возможности руководить.
Помимо этого, неприятности вызываются не только подавлением тех либо иных качеств себя, но и тем, что прерывания не дали нам возможности обучиться определенным вещам. Многие трудности невротика связаны с отсутствием сознавания – слепыми пятнами, с тем, что каких-то вещей и взаимоотношений он просто не подмечает. Исходя из этого мы предпочитаем сказать не о бессознательном, а о несознаваемом сейчас; данный термин значительно шире, чем бессознательное. Несознаваемое содержит не только вытесненный материал, вместе с тем материал, что ни при каких обстоятельствах не сознавался, либо провалился сквозь землю, либо вошел в более широкие гештальты. Несознаваемое включает в себя навыки, методы поведения, двигательные и вербальные привычки, слепые пятна и т.п.
Потому, что сознание есть чисто умственным (mental) по собственной природе, таково же и бессознательное. Что касается сознавания и несознаваемого, они не являются чисто умственными. С позиций отечественного определения их возможно разглядывать как свойство чуть ли не протоплазмы, из которой состоят все живые существа. В таком сложном существе как человек области несознаваемого весьма широки. Мы не сознаем собственные вегетативные процессы, силы, каковые вынуждают нас дышать, имеется и выделять продукты распада. Мы не сознаем многие процессы роста. Но в случае, если области несознаваемого широки, столь же широки и области сознавания; они включают не только явную сенсорную и двигательную деятельность, вместе с тем и многие исчезающе не сильный действия, каковые мы именуем умственными.
Школа психотерапии, претендующая на целостный подход к целостному организму, не имеет возможности ограничиваться только умственными процессами – вытесненными либо показанными. Она обязана заниматься целостными стереотипами поведения и стремиться оказать помощь больному сознавать их в таковой мере, в какой это нужно для психологического здоровья.
Так, в противоположность ортодоксальным школам, каковые делают упор на том, чего больной не знает о себе, мы делаем упор на том, что он знает – на областях его сознавания, а не на тех областях, которых он не сознает. Отечественная цель пребывает в том, дабы его сознавание себя последовательно расширялось на всех уровнях.
Значение этого различия в подходах эргономичнее всего разглядеть на одной из самые модных сейчас в психиатрии и околопсихиатрической болтовне тем – психосоматике. Что такое психосоматическое проявление? В случае, если мы придерживаемся тела и старого разделения ума, с которым тесно связано ограниченное понятие бессознательного, мы можем обрисовать его или как соматическое нарушение, случившееся в следствии психологического события, или как психологическое нарушение, вызванное соматическим событием. Но с отечественной целостной точки зрения, избегающей ловушки причинности, психосоматическим есть такое событие, в котором неотёсанное физическое нарушение больше кидается в глаза, чем нарушения умственного либо эмоционального замысла.
Законы помощи, прерывания и контакта применимы ко всем уровням; нереально совершить границу между психосоматическим проявлением и психосоматически заболеванием. Забывание, к примеру, – это психосоматическое проявление, но я не думаю, дабы какой-нибудь доктор, сколь бы холистическими ни были его взоры, счел данный симптом принадлежащим к собственной области. Иначе, во многих случаях острые психосоматические проявления, такие как язва, астма либо колиты, требуют медицинского внимания и медикаментозного лечения.
Разглядим такое хорошее психосоматическое проявление как головная боль. Головная боль употребляется в качестве оправдания для ухода в тысячах случаев повседневной судьбе. Но если не иметь в виду закоренелых лжецов, головная боль – не просто оправдание. В большинстве случаев, это – настоящее физическое чувство, язык тела, говорящий: Эта обстановка доводит меня до головной боли, либо: Ты делаешь меня больным. Головная боль – часть целостного прерывания контакта.
Любой фрагмент возбуждения организма, появляющийся в любой этот момент, обязан давать нам возможность обходиться с наличной обстановкой при помощи трансформации возбуждения в эмоции и соответствующие действия. Но в случае, если возбуждение направляется против самого себя, поддерживающая функция преобразовывается в подавляющую; так появляется психосоматическое проявление либо кроме того симптом.
Мы стараемся иметь дело с головной болью в ее целостности. Мы не сбрасываем ее со квитанций как тривиальный симптом, и не предлагаем всегда избавляться от нее посредством лекарств. Мы думаем, что такое психосоматическое проявление заслуживает внимания в психотерапии. Как мы заметим дальше, нам вместе с тем не требуется и истолковывать бессознательную мотивацию больного, дабы обходиться с ней.
Для ортодоксального терапевта объяснением терапевтического процесса есть перенос. Невротик, по Фрейду, переносит на терапевта последовательность эмоциональных установок и реакций, каковые он когда-то проявлял по отношению к людям в собственном прошлом. Так, при переносе больной действует с позиций иллюзии: то, что он вычисляет личностным контактом с терапевтом, в конечном итоге есть событием в организма, созданным им самим. Он не находится в контакте (в силу того, что контакт предполагает учет того, чем второй вправду есть, а не догадок о нем); контакту что-то мешает.
Но это объяснение, не обращая внимания на его громадную сокровище, не охватывает абсолютно тех эмоций, каковые довольно часто появляются у больного по отношению к терапевту в ходе лечения. направляться ли нам дать согласие, что в этих эмоциях вправду нет ничего настоящего, что все, что больной ощущает, невозможно, и разъясняется только его личной историей?
В случае, если применить к обстановке переноса понятие катексиса, созданное Фрейдом, мы придем к прямо противоположному выводу. В терапии действует не то, что имело место в прошлом. Наоборот, значимо то, чего не было, – недостаток, что-то такое, чего не хватало. То, что уже случилось, представляет собой завершенную обстановку; при помощи интеграции и удовлетворения человек уже включил его в себя. Наследием прошлого, остающимся в настоящем, являются незавершенные обстановки, в которых не удалось пройти путь развития от потребности опираться на окружение до возможности опираться на самого себя.
Иными словами, мы полагаем, что перенос, проявляющийся в настоящих эмоциях больного, его ожидании поддержки и фантастических надеждах, которую больной вычисляет само собой разумеющейся, появляется из недочёта бытия (lack of being), а не из того, что имело место в его личной истории и было забыто.
Отечественная история образовывает фон отечественного существования; это не комплект фактов, а запись того, как мы стали тем, чем мы являемся. Лишь нарушения равновесия, каковые мешают поддержанию отечественной теперешней жизни, выдвигаются в этом фоне на заметное место и становятся для нас фигурой, так что на них возможно обратить внимание. Тогда они смогут из недостатка (незавершенных гештальтов) превратиться в поддерживающие функции.
В начале терапии мало кто из больных требует громадной помощи от терапевта. Больные полны собственного энтузиазма, в случае, если лишь мы даем им такую возможность. Недочёт бытия проявляется понемногу, по мере продвижения терапии, и больной начинает потребовать и манипулировать. Терапевт обретает все больший катексис – хороший либо негативный – по мере того как он все в основном символизирует то, чего недостает больному.
Это что может значить для лечебного способа? Давайте заберём больного, перенос которого ортодоксальный терапевт назвал бы весьма сильным; я бы заявил, что терапевт воображает для него все его отсутствие бытия. Таковой больной довольно часто демонстрирует следующий стереотип поведения: он желает стать терапевтом; он жаждет пользоваться терапевтическим жаргоном; он перенимает манеры и стиль терапевта.
В случае, если терапевт исходит из хорошего определения переноса, он будет искать исторические корни этих действий, будет искать в прошлом больного кого-то, по отношению к кому больной проявлял подобного рода интроецирующее поведение. Иными словами, он будет искать соответствующую субстанцию, а отыскав ее, будет сохранять надежду, что больной понемногу обучится отделять себя от интроецированного другого (это возможно его папа либо мать).
Мы же будем обращать внимание на процесс, а не на содержание. Мы сосредоточимся на том, что больной – в качестве интроектора – ищет легких дорог, ленится усваивать мир, мешает самоосуществлению и собственному росту. В силу того, что , пока больной интроецирует чужое содержание, он не есть собой, не имеет возможности опираться на себя, и испытывает недостаток в дополнительной опоре. В той мере, в какой интроекция есть для него главным методом взаимоотношений с миром, успешное изгнание одного-двух интроектов (мамы и папы, к примеру) не помешает ему набирать другие. Нам необходимо разрешить ему увидеть, как он проглатывает, не жуя, как он всегда прерывает усвоения и процесс разрушения.
В отечественном целостном подходе мы можем обходиться с данной проблемой как на уровне фантазии, так и на уровне действительности. Как я отмечал ранее, в случае, если организм проглатывает что-то, что он не в состоянии усвоить, его в большинстве случаев оторвёт непереваренной пищей. В эмоциональной жизни физической рвоте соответствует отвращение. Строя внутренний барьер против собственного отвращения, больной перестает его испытывать.
Как больной сооружает данный барьер? Он или десенситизирует себя (другими словами притупляет собственную чувствительность), или избегает переживания при помощи сложной совокупности сверхэстетизма.
Больному, что действует по интроективной схеме, направляться освоить переживание отвращения, потому что именно благодаря прерыванию этого эмоции он проглатывает чужие содержания. В случае, если мы можем содействовать тому, дабы он обучился сознавать собственное отвращение и увидел, что оно позвано проглатыванием непережеваных ценностей и советов вторых людей, – мы расчищаем ему путь к настоящему освобождению от отвращения, к формированию собственного настоящего я, принятию собственных ответов, выработке ролей, осуществлению возможностей.
Это не сокращает важности того, дабы больной осознал, что терапевт не есть его мамой либо папой, либо что по большому счету имеется различие между ним и другими людьми. Но это различие он постигает, обучаясь видеть собственный интроецирование и подмечая, как именно он интроецирует. Обнаруживая это, он в один момент обнаруживает, что его интроекты не есть его настоящее я.
Чтобы абсолютно опираться на себя, дабы преодолеть потребность искать опору в окружающем, нужно творчески применять ту энергию, которая ранее употреблялась для блокирования опоры на себя. Вместо того, дабы вычислять себя пассивно переносящим что-то из прошлого, больной может принять на себя ответственность за прерывание себя и задаться вопросами: Как я мешаю себе?, либо: Что именно я не даю себе сделать?
В случае, если терапевт дает больному ту опору, которую тот ищет в собственной среде, другими словами поддерживает его в его потребности переноса, – он играется на руку его неврозу. В случае, если же он дает больному возможность усвоить блокирование и блокируемый материал при помощи отождествления себя с ним и отделения себя от него, он содействует формированию больного.
Подобный же подход мы должны применить по отношению к снам, этим очаровательным произведениям людской творчества, каковые в ортодоксальном анализе дают терапевту и пациенту предлог для сотен часов бесед. Фрейд обрисовывает сон как выполнение жажды, предполагая, что значение сна возможно прояснить, неизменно переходя от содержания сна к свободным ассоциациям и обратно. Потому что, не смотря на то, что мы знаем, что сон есть отечественным созданием, его значение в большинстве случаев для нас неясно; он как бы приходит из необычного собственного мира.
Но объяснение сна легко как выполнения жажды и сведение его к последовательности неотёсанных вербальных знаков противоречит самой сущности живого сновидения. Заберите, к примеру, кошмар. Само собой разумеется, если вы разобьете его на последовательность статических кусочков, вы имеете возможность изолировать желание, скрытое среди кошмаров. Либо вы имеете возможность подойти ближе к фрейдовскому убеждению, что целый сон есть выполнением жажды, назвав его скорее прерыванием жажды. Но в случае, если брать сновидение как таковое, нелепо именовать кошмар в целом выполнением жажды.
Сновидение (это относится к любому сну, а не только к кошмарам) скорее есть попыткой отыскать разрешение кажущегося парадокса. Сон – это произведение искусства, в котором два, по видимости несовместимых, рвения сопоставлены между собой. При кошмаре парадокс не осмысляется, не интегрируется. В повседневной жизни невротика парадоксы кроме этого остаются на данный момент. Х.С.Салливен показывал, что если бы мы имели возможность разрешить наши проблемы в течение дня, нам не необходимы были бы сновидения ночью.
Чтобы выяснить суть сновидения, нам лучше не толковать его. Вместо того, дабы заниматься спекуляциями по поводу сновидения, мы предлагаем отечественным больным прожить его более экстенсивно и интенсивно, дабы найти парадокс.
В ортодоксальном анализе больной расширяет собственный сновидение при помощи ассоциаций. Из маленького описания одного из собственных сновидений Фрейд извлекает довольно много толкований и страниц ассоциаций. Но дабы интенсифицировать сон, постараться прожить его снова, больной должен быть открытым не только к чисто словесным толкованиям и к тому, что приходит ему в голову. Он обязан кроме этого принять ощущения, эмоции и жесты.
Больной может осмыслить сновидение и прийти к разрешению парадокса только методом повторного отождествления, а также, с теми качествами сна, каковые есть препятствием.
Большая часть психиатрических школ соглашается с тем, что сновидение – это проекция, что все объекты и действующие лица, каковые в нем появляются, в конечном итоге являются самим сновидящим, и что воздействие сна – это довольно часто попытка дать добро парадокс при помощи снятия с себя ответственности за желания и собственные надежды. Сон о том, что неприятель сновидящего убит кем-то вторым – красивый пример этого.
Я приведу два примера того, как мы трудимся со снами. И в том и другом случае читатель может подметить, что мы просим больного отождествиться со всеми частями его сна, попытаться найти парадокс, что он воображает, и разрешить его.
Первый сон в собственности юный пациентке: Я поднимаюсь по лестнице с узелком в руках. – Ее фантазии по ходу того, как она отождествлялась с разными объектами сна, были такими: В случае, если я – лестница, кто-то применяет меня, дабы встать наверх. Это, очевидно, мой супруг, что честолюбив, а на данный момент обучается. Он зависит от моей денежной помощи. В случае, если я узелок, то это ему приходится меня нести. Это кроме этого справедливо. Ему необходимо нести меня к интеллектуальным высотам, которых он планирует достичь. – Тут мы видим, что думается пациентке парадоксом ее жизненной ситуации: она несет груз, и в один момент сама есть грузом.
Во втором примере мы хотели попасть в терапевтической сессии отыскать разрешение парадокса, заключенного в следующем сновидении. Больной видел во сне мужчину, проталкивающего какой-то мусор, засоривший унитаз в туалете. Он толкал его , пока целый туалет не провалился через пол.
Тут допустимо множество толкований; это воздействие отлично соответствовало отношению больного к неприятному. Но вместо того, дабы толковать его сновидение, я задал вопрос больного, что он имел возможность бы делать – если бы был человеком из этого сна – вместо проталкивания застрявшего мусора. Он ответил, что имел возможность бы забрать крюк и вытащить то, что засорило унитаз.
Фантазируя об этом, он представил себе перед глазами целый данный ужасный мусор. Срочно за этим он почувствовал, что у него сжалось горло, что соответствовало шейке в трубе унитаза. Сжимая горло он удерживал себя от рвоты, от извлечения наружу того, что приводит к отвращению. Так, содержание сна, психосоматический симптом и реальное поведение были осмыслены.
Лежащий в базе этого парадокс – парадокс интроектора, что проглатывает что-то, что вызывает у него отвращение и должно было бы быть отвергнуто его вкусом, – не мог быть разрешен на данной сессии. Мы мало поработали над ним, но тут у больного имелись слепые пятна. Его вкус был полностью десенситизирован.
Из всего сообщённого читатель может заметить кое-какие значительные различия между гештальттерапией и более привычными способами терапии. Но самоё существенное отличие нами еще не было продемонстрировано.
Глава 4
Тут И по сей день
Ортодоксальная психотерапия основывается на неявном предположении, что невротик – это человек, у которого когда-то были неприятности, и что целью терапии есть разрешение этих неприятностей, прошедших в прошлом. Это предположение, на которое показывает обращение к воспоминаниям и памяти, очевидно противоречит всему, что мы замечаем относительно невроза и невротиков. С позиций гештальта неприятность невротика не только имела место в прошлом, но существует и в настоящем, тут и по сей день.
В полной мере быть может, что невротик ведет себя в некотором роде на данный момент, в силу того, что что-то случилось с ним в прошлом; но его сегодняшние трудности связаны с тем, как он действует сейчас. Он не имеет возможности совладать с настоящим, и до тех пор пока он не обучится обходиться со собственными проблемами по мере их происхождения в настоящем, он не сможет справляться с ними в будущем.
В случае, если так, то цель терапии обязана быть в том, чтобы обеспечить больного возможностью разрешить собственные теперешние неприятности и те, каковые появятся у него на следующий день либо через год. Такую возможность может дать ему свойство опираться на себя (self-support), которую больной обретает, используя – прямо на данный момент, в настоящем – к самому себе и своим проблемам все средства, имеющиеся в его распоряжении.
В случае, если больной начнет в любой момент вправду сознавать себя самого и собственные действия на всех уровнях – на уровнях фантазий, действий и слов, – он может заметить, как он сам формирует собственные трудности и каковы его трудности в настоящем; и тогда он сможет обеспечить себе возможность в настоящем же – тут и по сей день – разрешить их. Любая трудность, которую он разрешает, облегчает разрешение следующей, в силу того, что любой раз, в то время, когда больной справляется с какой-либо трудностью, он усиливает собственную свойство опираться на себя.
В случае, если терапия успешна, больной непременно позаботится о том, что осталось от его прошлых неразрешенных неприятностей, в силу того, что эти остатки прошлого причиняют ему беспокойство в настоящем. Они неизбежно под тем либо иным покровом проявятся на протяжении терапевтической сессии: в виде диссоциаций, нервных привычек, фантазий и пр. Но эти остатки прошлого являются кроме этого текущими проблемами, каковые мешают больному принимать участие в настоящем.
Невротик, в соответствии с общепринятому определению, – это человек, чьи трудности делают его текущую судьбу неуспешной. Помимо этого, по отечественному определению, это человек, что хронически прерывает сам себя, у которого искажено чувство самотождественности (sense of identity), и что, так, неспособен адекватно отличать себя от остального мира. Невротик не может опираться на самого себя, его психотерапевтический гомеостаз не в порядке, а поведение определяется попытками его вернуть.
Исходя из сообщённого, мы можем осознать, что необходимо сделать. Невротику тяжело абсолютно находиться в настоящем; ему мешают незавершенные в прошлом дела. Его неприятности разворачиваются тут и по сей день, но обычно только часть его присутствует наряду с этим, пробуя совладать с ними. Благодаря терапии он обязан обучиться полнее жить в настоящем, и его терапевтические сессии будут его первой практикой в данной еще неосвоенной им задаче. Исходя из этого гештальттерапия разворачивается тут и по сей день, и мы просим больного на протяжении сеанса обращать все внимание на то, что он делает в настоящем, прямо тут и по сей день, в течение самого сеанса.
Гештальттерапия основана на переживаниях, а не на словах либо толкованиях. Мы просим больных не сказать о собственных проблемах и травмах в отдаленной области воспоминаний и прошлых напряжений, но снова пережить (re-experience) травмы и свои проблемы – каковые до настоящего являются незавершенными обстановками – тут и по сей день. В случае, если больной планирует в итоге закрыть книгу собственных прошлых неприятностей, он обязан сделать это в настоящем. Он обязан осознать, что если бы его прошлые неприятности вправду были прошлыми, они уже не были бы проблемами, и их, очевидно, не было бы в настоящем.
Гештальттерапия требует от больного, дабы он в любой этот момент сознавал себя так полно, как он может. Мы просим больного сознавать собственные жесты, собственный дыхание, собственные эмоции, собственный голос, выражение лица, равно как и давление собственных мыслей. Чем больше он сознает себя, тем в основном он определит, что он собой воображает. Если он переживет в собственном опыте, как он мешает собственному бытию, прерывая себя, он начнет волноваться да и то я, которое он прерывает.
В этом ходе терапевт руководствуется собственными наблюдениями за больным. Роль терапевта мы более детально обсудим в следующей главе. Тут достаточно заявить, что терапевт должен быть чувствителен к поверхности, которую воображает ему больной, так что его более широкое сознавание может стать средством расширения сознавания больного.
Главная фраза, с которой мы просим отечественных больных затевать терапию, и к которой мы обращаемся неизменно – причем не только к словам, но и к ее духу – это несложная фраза: на данный момент я сознаю… (Now I am aware…).
на данный момент поддерживает нас в настоящем времени и напоминает о том факте, что лишь в настоящем допустимо какое-то переживание. А настоящее само по себе – это, очевидно, неизменно изменяющееся переживание. Применяя слово на данный момент, больной легко будет сказать в настоящем времени, трудиться на феноменологической базе и, как я покажу потом, сделает дешёвым тот материал прошлого опыта, что нужен для завершения гештальта, для усвоения воспоминаний, для удовлетворительного организмического равновесия.
Слово я употребляется как противоядие против оно и формирует у больного чувство ответственности за собственные эмоции, мысли и симптомы.
Глагол-связка имеется (am) – экзистенциальный знак. Он обращает внимание больного на то, что его переживания – часть его бытия и, вместе с его настоящим, – его становления. Он скоро обнаруживает, что каждое новое на данный момент отличается от прошлого.
Слово сознаю (aware) снабжает больному чувство собственных возможностей, поворачивает его к собственным чувственным, двигательным и интеллектуальным свойствам. Оно обращено не только к сознанию (consciousness), которое представляется чисто умственным и, так сообщить, просеивает переживаемое через сито слов и ума. Сознавание снабжает что-то большее, чем сознание. Будучи обращенным к тому, чем больной располагает, к его наличным средствам манипулирования, а не к тому, что он не сумел развить либо утерял, сознавание предоставляет как терапевту, так и больному наилучшую картину имеющихся в его распоряжении ресурсов.
Сознавание постоянно имеет место в настоящем. Оно открывает возможность действия. привычки и Рутина – это установившиеся функции, и каждая необходимость поменять их требует того, дабы они заново стали предметом сознавания. Сама идея об их трансформации предполагает возможность других действия и способов мышления. Без сознавания не может быть представления о выборе:
Сознавание, присутствие и контакт – это только разные нюансы одного и того же процесса – процесса самоосуществления. Лишь тут и по сей день можем мы сознавать имеющиеся у нас возможности выбора, от небольших патологических ответов (лежит ли данный карандаш достаточно прямо?) до экзистенциальных ответов посвятить себя какому-то делу либо профессии.
Как же трудится эта терапия, основанная на тут и по сей день, пользующаяся фразой на данный момент я сознаю…?
Заберём пример невротика, незавершенное дело которого пребывает в том, что не проделана работа печали по поводу смерти одного из своих родителей. Сознавая либо не сознавая это, таковой больной фантазирует, что руководящий им папа либо направляющая его мать все еще где-то поблизости. Он действует так, словно бы они все еще живы и определяют его жизнь собственными устаревшими указаниями. Дабы получить свойство опираться на себя и полно принимать участие в настоящем, каково оно в действительности, ему направляться совсем отказаться от этого управления, расстаться со своим наставником, совсем проститься с ним.
Дабы вправду сделать это, больному необходимо отправиться к гробу и прочувствовать расставание. Он обязан трансформировать собственные мысли о прошлом в действия в настоящем, каковые он пережил бы так, как словно бы на данный момент – это тогда. Он не имеет возможности сделать этого, легко пересказывая сцену, он обязан заново ее пережить. Он обязан пережить собственные прерванные эмоции – это возможно сильное горе, но не без элементов успеха, вины и многого другого – и усвоить их.
Слишком мало о прошедшей ситуации, необходимо возвратиться к ней психодраматически. Говорение возможно сопротивлением против переживания; рассказ о воспоминании оставляет само воспоминание изолированным, лишенным жизни, как развалины Помпеи. Вы приобретаете возможность интеллектуальных реконструкций, но не имеете возможность оживить их. Воспоминания невротика – это что-то большее, чем охотничья территория для археолога людской поведения, именуемого психоаналитиком. Это незавершенное событие, которое прервано, но все еще быстро, которое ожидает интеграции и своего усвоения. И это усвоение должно случиться тут и по сей день, в настоящем.
Психоаналитик, исходя из громадного количества собственных теоретических знаний, может растолковать больному: Вы все еще привязаны к собственной матери, в силу того, что вы ощущаете себя виноватым в ее смерти. Вы желали этого в юные годы, и это желание подверглось вытеснению, а в то время, когда оно исполнилось, вы ощущаете себя как бы убийцей. – И в том, что он говорит, смогут быть элементы правды. Но для того чтобы рода символическое либо интеллектуальное объяснение не задевает эмоций больного, потому, что они появляются не из-за переживания вины при смерти матери, а из-за его прерывания. Если бы больной разрешил себе тогда абсолютно пережить собственную вину, он бы не испытывал больных переживаний на данный момент. Исходя из этого в гештальттерапии мы предлагаем ему психодраматически поболтать со своей погибшей матерью.
Потому, что невротик не может жить и волноваться себя в настоящем, ему будет непросто придерживаться требований способа тут и по сей день. Он будет прерывать собственный участие в настоящем воспоминаниями прошлого, будет настаивать на том, дабы сказать о них так, как словно бы они вправду находятся в прошлом. Ему легче предаваться ассоциациям, нежели сосредотачиваться на переживании себя.
Сначала невротик может счесть задачу сосредоточения на теле, ощущениях либо фантазиях пустяком, но его незавершенные дела будут весьма мешать ему в этом. У него до тех пор пока нет ясного эмоции упорядоченности потребностей, он как бы придает им всем однообразную значимость. Он похож на того молодого человека из рассказа Стивена Ликока, что быстро встал на собственного коня и с безумным скоростью помчался сходу во всех направлениях.
За отечественным требованием сосредоточенности стоит вовсе не мелочная придирчивость. Дабы больной имел возможность приближаться к полному участию в настоящем, предпринять первый ход к продуктивной судьбе, он обязан обучиться направлять собственную энергию, а это и имеется концентрация. Он сможет переходить от того, что считает необходимым одновременно, к тому, что сочтет нужным в следующий, лишь если он вправду способен пережить каждое сейчас и каждую потребность.
Помимо этого, методика сосредоточения (фокусированного сознавания) дает нам возможность терапевтического перемещения вглубь, а не вширь. Сосредотачиваясь на каждом симптоме, на каждой области сознавания, больной очень многое определит о себе и о собственном неврозе. Он сталкивается с настоящим содержанием собственных переживаний, и с тем, как именно он его переживает. Он обнаруживает, как его эмоции и поведение в одной области связаны с его поведением и чувствами в второй области.
Возвратимся еще раз к хорошему психосоматическому проявлению – головной боли. Больные довольно часто жалуются на нее, как на один из самый тревожащих признаков. Говоря на терапевтической сессии, что головная боль лишает их спокойствия, они желают своим симптомом лишить спокойствия нас. Очевидно, мы предоставляем им такую возможность. Но мы возвращаем им это беспокойство, предлагая принимать больше ответственности и меньше аспирина: мы прелагаем им попытаться пережить то, как они сами создают себе головную боль. Ага-переживание, открытие – один из замечательнейших инструментов исцеления.