коммуникативных свойств через жизни и: обобщённый опыт книги — и собственный. Безликих, инертных, равнодушных на уроках Общения нет. Каждого пришедшего на урок (сотрудников, обычно приехавших издали, подростков из соседних школ, ПТУ) стремлюсь включить в духовную работу общения. «Послушать возможно?» — задают вопросы. В нехитром «послушать» — тайная надежда на помощь, познание, сочувствие. Не уходя от учебного, программного, с еще громадным жаждой акцентирую нравственное, духовное, то, к чему идут! Раз от разу и с каждым разом все больше, откровеннее. Идут к тому, что не должно уйти от нас, — к человечности. На ее базе формируется личность, и другого фундамента нет.
И как, возможно, ни парадоксально, присутствие бессчётных гостей на уроке не мешало, а кроме того помогало мне в этом, помогало учить благородству, душевной щедрости. Само собой разумеется, тяжело, в то время, когда практически любой урок — открытый. Но хотелось, дабы парни верно относились к нашей общей работе. А также был разговор с ними, в то время, когда почувствовал, что они от гостей устали и кто-то как словно бы упрекнул меня: рекламу, дескать, делаем, себя показываем… «Парни! Понимаете, чем это все кончится, — было нужно сообщить как-то на уроке. — Тем, что я поднимусь перед вами на колени. За ваше терпение, великодушие. Но так как мы не показываем себя, правда? Мы себя передаем».
Я и в действительности готов был подняться на колени перед учениками, каковые, в то время, когда гостей особенно довольно много, сидели кто где: часто на подоконниках, партах, отодвинутых к стенке, а время от времени — находились. Да и как в противном случае. Бывало, учителя либо студенты всего лишь на сутки и на один урок приезжали. Как тут не потесниться? И по большому счету нельзя забывать, где живем: в Ленинграде! В самом гостеприимном из городов, оттого, возможно, что когда-то вся страна помогала. Вот и примем на собственный урок «страну». Пускай заметят и осознают: на уроке литературы нет ни учеников, ни гостей, а имеется люди, которым ни в чем нельзя отказать — ни в добром слове, ни в ухмылке, ни в собственном стуле. Гости помогали мне воспитывать в учениках внимание и интерес к человеку, перенимающему опыт. И вдобавок — бесстрашие быть самим собой в огромной аудитории. Какими вторыми методами организовать в ребятах речевое мужество, такое нужное им? Да и обществу. Мастерство общения с незнакомым человеком — по-своему забота урока литературы. К тому же нет ничего для того чтобы, о чем бы я имел возможность сообщить
лишь ребятам и умолчать, в то время, когда в классе гости. Камерность, интимность никоим образом не разрушались публичностью урока. Наоборот. Больше людей — больше и возможностей реализовать себя. При гостях не опасался идти на конфликт с кем-то из ребят, в случае, если тот разрешал себе недостойную выходку. В общем, мы не показывали себя, а передавали. Уча вторых, обучались сами: еще нераспознанному мастерству коммуникативного урока, где главенствующую (но не авторитарную!) роль так же, как и прежде играется преподаватель; не раздробляя урока анархической, либо по-научному «полифонической», неразберихой. Однако ребятам да и мне в далеком прошлом уже хотелось урока, что именуется, при закрытых дверях, где учишь грамотности, произведениям, кое-каким мелким «хитростям», словом, на время становишься репетитором, дабы ни в мае, ни тем более в августе не разочаровались в тебе. Но, парни знали: май будет «закрытым».
В последних месяцах года неизменно даю произведение: «Пара нужных советов преподавателю», т. е. мне. Подписывать не обязываю. Однако все до единого ставят собственную фамилию, кроме того те, кто подчас дает резкие, «неокругленные» рекомендации. Знают: не обидеть, а посоветовать нужно. Осознаёт это и сам преподаватель, не без печали просматривая тот либо другой совет, как надежнее протянуть юному человеку собственную руку, оказать помощь ему выйти на основную дорогу судьбы, получить собственный громадное, духовное «я», дабы, строя дома, автомобили, мосты, он не забывал и о том мире, что в нем самом и около и за что, как за себя самого, он, человек, в ответе.
Спору нет, расстояние между учеником и учителем нужна. И она имеется. Большая. Но это не стенки и не барьер, каковые нельзя перешагнуть, а более высокая ступень, на которую тебя подняли сами ученики (в противном случае смогут н опустить), и поднявшись на которую, ты протягиваешь руку тем, кто идет за тобою, вернее, поднимается. Непременно, нужно видеть всю «лестницу» (и ребят, и книгу), дабы знать, с кем и как проходить «ступени» — где, помедлить, где ускориться, а где и постоять, поджидая либо пропуская. Мастерство демократического урока конкретно в таковой инициативе преподавателя. Личные подходы как неприятность снимаются сами собой. Молчит ученик либо говорит — всего лишь различные варианты актлвности: душевной. Не знаю, как другие, но я угадываю по ходу урока, кому и какое количество нужно помолчать, как бы они ни вытягивали собственные руки.
Контакт не помешает ли выполнить программу? — усомнится другой. Не помешает. Для того и контакт, дабы выполнить. И не только программу. Урок выше нас! — говорю ребятам, в то время, когда в нем участвуют все. Это урок совместного думания, общения как приобщения друг к другу и к книге, урок единства. В основном, чем мастерство, он рождает искры духовного, потому что любой в нем участвует не для себя — для всех и, обогащаясь потенциалом всех, вырастает в себя. Тут ученик не иллюстрирует заблаговременно подготовленную преподавателем схему, а вместе с ним, время от времени вопреки ему, ищет и находит истину.
Неоднократно приходилось просматривать и слышать о трех китах, на которых да и то стоит, и это. Имеется они и у меня. Гуманизм, демократизм, художественность.
Но возвратимся к способам. В то время, когда их два, нужна некая перемычка, снабжающая синхронность. Так как общение и анализ книги с учеником — процесс одновременный. Что же связывает то и второе в неразъемную фактуру урока? Художественная подробность! Не та, которая есть штрихом, нюансом, подробностью и т. д., а масштабная, конструктивная, главная. Она-то и раскрывает, с одной стороны, книгу, с другой — творческий потенциал ученика.
ДИАЛЕКТИКА СОПРЯЖЕНИЯ
…Открыв «Поднятую целину», прочёл классу всего лишь пара шолоховских строчков:
«Сраженный, покалеченный осколками гранаты, Нагульнов погиб мгновенно, а ринувшийся в горницу Давыдов, все же успевший два раза выстрелить в темноту, попал под пулеметную очередь.
Теряя сознание, он падал на пояснице, мучительно запрокинув голову, зажав в левой руке шероховатую щепку, отколотую от дверной притолоки пулей».
«Ну сообщите, — задал вопрос я ребят, — для чего пригодилась Шолохову эта щепка в картине, где все так крупно, быстро, жутко?» Изобрази ту же сцену другой автор, быть может, я бы и не обратил внимания на эту мелочь. Но Шолохов!
Пытливо вникая в одну из ужасных сцен романа, парни задумались. Щепка становилась «занозой», не вытащив которую, не успокоишься. Стали извлекать и — заметили всю притолоку, кроме того дом и больше — хутор, а в общем роман.
Правильно, прошитый пулями Давыдов всячески желает устоять, не
упасть, кроме того в то время, когда притолока делается щепкой. Теряя сознание и падая, он так же, как и прежде ищет опору. Любой ценой, любыми упрочнениями подняться… желание и Тут (I), и ответственность (I) жить. Целехоньким собрать другой первый урожай; заметить Варюху-горюху: так как в осеннюю пору — свадьба; школа, школа не отремонтирована; да и библиотеки в хуторе нет: выходит, лишь наобещал секретарю райкома; а собственные, путиловские, разве не ожидают…
Щепка помогала «заметить» и вторую жертву утреннего поединка, о которой в большинстве случаев забывают, — покалеченного цитатой Нагульнова, что первым ворвался в горенку… Он в любой момент первый, живет с ускорением, лишь вот не перестроился… Еще и за Нагульнова нужно бы встать… И за тех двух чекистов, убитых в степи, и за Хопровых, шерски казненных… Трактор не так долго осталось ждать отправят — кто, не считая него, наладит и отремонтирует… Да и жизнь-то, в сущности, еще лишь начинается… Но поздно, поздно… Он так же отколот от нее, как щепка от притолоки…
Глубины шолоховской трагедийности во всю ширь внезапно раскрывались перед нами. Не я, а парни, по-давыдовски ухватив щепку, выбирали страницы романа, уточняя, споря, находя новые «мелочи», кличущие в текст. Кто-то, не пряча досады, от души пожалел, что не до конца прочёл книгу, в противном случае бы отыскал еще один «стимул», заставлящий Давыдова встать. Разговор внезапно зашел по большому счету о стимулах, импульсах, побуждениях, каковые, даже в том случае, если в руках «соломинки», «ниточки», «щепки», кличут метать на ноги…
Но и старая женщина-процентщица, уже мертвая, прочно держит «заклад» Раскольникова. Правильно. Это — ее опора. Окакажись мельчайшая возможность, в миг встала бы жадная до денег ростовщица. Что-то совсем иное происходит с Ленским. Отыщем в памяти дуэль, роковой выстрел Онегна: «…поэт Роняет без звучно пистолет, На грудь кладет тихо руку И падает».
Как видно, щепка — не мелочь, не кусочек дерева, случайно появлявшийся в «засвинцованной от общения с металлом» давыдовской ладони, а та маленькая росинка, в которой блеснуло солнце; капелька, несущая в себе океан; клеточка, связанная живым нервом с целым организмом. Возможно бы и дальше увеличивать сравнения, но механизм подробности как методического ключа, которым раскрываются ученик и книга, думаю, понятен. Разве не раскрылись темперамент Давыдова, инициатива ребят, мастерство Шолохова, которому, образно говоря, не нужна вся притолока, хватило только щепки, дабы мы поверили, ему и вместе с ним
пережили катастрофу? Целый мой учительский опыт в различных типах школ, параллелях, с ребятами различных поколений показывает, что нет таковой такого ученика и книги, где бы ломался данный ключ. Отыскать подробность да и то нее пойти к целому — потребность каждого, а не только учителя. В этом смысле какое количество учеников, столько и дорог к книге. Чей вернее, перспективнее — примет решение ypoк, где разговор отправится не только о том, что мы знаем о книге, но что определили о себе самих и о овоих дорогах к ней, какую степень умения «выдали», какой творческой находкой поразили. Просчетов не опасаемся. Литература — не математика. Кроме того идя не совсем правильным методом, в итоге приходи к хорошему результату: прочитываем а также перечитываем книгу, следовательно, знаем. медленное чтение и Тут, и выборочное, и просмотровое, да и то, о котором ученики говорят с юмором: от подробности — по диагонали.
Склонен думать, что подробность не просто скрепляюще звено, перемычка. По-своему — способ. В случае, если класс и вся книга динамично и увлекательно раскрываются ключом подробности, то какие конкретно сомнения смогут быть на данный счет? Науке предстоит еще изучить и доказать информативные возможности художественной подробности. Как снежный ком, в то время, когда его катишь, делается глыбой, так и подробность, в случае, если вести ее через всю книгу, обрастает книгой. Одно время эту операцию мы именовали «раскручиванием» подробности; вернее сообщить — книги.
Подробность! Она — и идея, и чувство, и творчество, рождающее не холодный кристалл отвлеченного, умозрительного интеллектуализма, а теплый сплав несложных людских исканий с электронными запросами века. «Этика социализма, — писал М. Пришвин, — малому вдохнуть душу громадного». По сути данной этике обучаемся, принимая книгу через художественную подробность: малому – душу громадного». По сути, данной этике обучаемся, принимая книгу через художественную подробность: малому – душу громадного! Малому – и как элементу текста, и малому – как ученику, представителю людей. Только синтез того и другого дает нам сложное, постоянное перемещение от книги к цченику, от ученика к книге и после этого – в литературу, где преподаватель выступает не виртуозным репетитором собственного предмета, а инициатором сложного интеллектуального процесса, талантливого длиться всю жизнь.
Урок литературы — не неприятность знаний, а неприятность метода мышления, т. е. пути (!) к потребности и знаниям (1) в них. потребности и Способ во многом определяются спецификой предмета. Да, сокровище — это целостность. Но как прийти к ней и освоить ее, не
узурпируя свободы ребенка, его заинтересованностей? От целого к целому — не путь школы. Целое пугает, отталкивает, манит и ведет его часть. От части как сгустка образной конкретики и отправимся, сделав ее отправной точкой. Диалектическое несоответствие между целым и частью по сути и стало способом анализа, что наполнил живительной драматургией в большинстве случаев бесконфликтный, прямолинейный и плоский урок литературы. Самое меньшее претендует на самое большее, а целое, в то время, когда приблизишься к нему и освоишь его, «внезапно» оказывается конкретнее части, — один из парадоксов диалектического подхода к книге.
Ввожу такое понятие, как «чувство текста», чувство, вне которого немыслим творческий читатель. Так вот, подробность не только обостряет, развивает это чувство, она рождает его таинственным смыслом художественной сути. В «подробностях» не потеряны ли «возможности»? — говорю себе и ребятам, в то время, когда читаем книгу. И еще. Художественная подробность — не жевательная резинка, и через чур продолжительно мусолить ее запрещено. Нужно знать территорию ее действия. Обычно это кусочек текста; время от времени — целый образ; а не редкость — и вся книга. Как органы относятся ко всему организму, так и подробность к целому. Имеется органы крайне важные, без которых организм существовать не имеет возможности, а имеется и такие, отсутствие которых не нарушает его жизнедеятельности. Так и в совокупности подробностей нужно выяснить иерархию сокровищ. Орган либо соединительная ткань? В случае, если орган, то как велико его значение в жизни целого?
Говорят, подробность — тот же опорный сигнал. Заблуждение. Подробность (попытаюсь сформулировать) — концентрированная (!) поэтическая (!) сущность (!), несущая в себе пафос и атрибуцию целого. Несложнее говоря, художественный образ, разрешающий без заморочек и фокусов получить собственный(!), личностный (!) метод анализа текста, не быть пленником расхожего штампа, чьей-то заготовки. Это конкретно вещество, талантливое к саморазвитию; душа книги, а не ее графика; источник ассоциативного, образного размышления, значит, и творческого запоминания, наполненного громадный духовной работой, а не механическим, стереотипным усвоением информации. Две эйфории — общение и познание, соединенные художественной подробностью, рождают третью — творчество. «Сейчас и я буду искать в собственной работе шолоховскую щепку», — пишет мне мой сотрудник. Что ж, дам совет ему и всем осмотрительнее искать «щепки», а
отыскав — заострить творческим приемом, укрупнить броским вопросом. Метод введения ученика в структуру художественного текста через подробность — прием — вопрос универсален и возможно использован всеми.
ВЗДОР, НЕ ЛИШЕННЫЙ СМЫСЛА
В то время, когда в Останкине я заявил, что за четверть часа могу, «выдать» всего (!) А. Блока, то в выступлениях и статьях замелькали упреки: как возможно о великих — минутами! Тут не то что часов, месяцев — судьбы мало! А ведь была-то преувеличение, рождающая идею. За четверть часа Блока, само собой разумеется, не «выдать», но вынудить всех и на всегда полюбить его стихи — это возможно, в случае, если разбирать художественное творчество средствами поэтической формулы. В ее основе — та же подробность, лишь с громадным потенциалом. Принципиально не согласен, словно бы с великими нельзя разговаривать минутами. Формулы дают эту возможность, за которой к тому же и насущная потребность: увеличить круг великих. какое количество их, значимости и разной величины, остаются за рамками урока?! Многих не знают кроме того по имени. Все оттого, что «часов» не достаточно, а трудиться «минутами» — не можем. Вот иди на факультатив, в том месте и определишь, что И. А. Гончаров никак не меньше значим, чем И. С. Тургенев, а Лесков и Короленко только рядом с Толстым и Чеховым появились в тени. Да, их «эпохальное» значение не столь громадно. Но так как не только же историю изучаем в художественной книге — и человека. А родной язык? У Лескова он не меньше богат, чем у Льва Толстого, и, пожалуй, еще «роднее».
Замечательно осознаю, как необходимы словеснику часы. На уроках литературы духовно формируется человек, зреет и мужает личность. На то и второе нужно время, в силу того, что это — процесс, что нельзя сокращать. Однако ускорить, т. е. уплотнить, возможно и необходимо. Конкретно эту функцию и выполнит формула. Представьте: «мир и Войну» (в порядке нелепого фантастического опыта) вместо 15 отпущенных часов дадим за три урока. На первом — все значения «войны» в романе; на втором — в том же ключе осмыслим символику «мира»; на третьем — не меньше таинственное толстовское «и» во всех его несоответствиях. Вот вам и формула! Она толкнет к разгадке романа, т. е. к чтению. Сами парни проинформируют себя о храбрецах, событиях, сюжетных линиях, коллизиях толстовской эпопеи. Учебник окажет помощь им разоботаться в тех тонкостях и
сложностях, на каковые не хватило времени.
Само собой разумеется, три у рока на «мир и Войну» — это кроме того и не преувеличение, а вздор. Однако…
какое количество разгромов в «Разгроме»? Посчитаем, раскроем, подтвердим. Тут уж практически одного-двух уроков достаточно, дабы фадеевский роман раскрылся как на ладони.
По какой причине песня, которую поют ночлежники, для каждого из них — «любимая»? («На дне»). Снова же «минутами» раскрывается план, кроме того художественные средства.
В одной из собственных книг («Рождение урока») я писал, как в один раз (вынужденно!) за 45 мин., применяя формулу и подключив ребят к уроку, поведал практически все о «Храбрец отечественного времени».
Независимо, каким средством пользуемся (прием, подробность, формула), так или иначе оно делается вопросом. Такова уж природа литературы — вопрошать. Нескончаемые «для чего», «по какой причине», «какое количество». То ли оттого, что век технический и всяк может и обожает вычислять, либо по какой-то другой причине, но в моих вопросах все чаще звучит арифметическое «какое количество».
«Имели возможность дать «наказание и Преступление» за один урок?» — такую записку взял в один раз от студентов филфака. Извольте! — принял вызов. Лишь с условием: вы уже не студенты, а мои ученики. Урок так урок, по всем правилам! Вынул часы: засекайте время. Звонок не оборвет меня на полуслове: уложусь 60 секунд в 60 секунд. Этому меня научила формула. Святое дело — звонок! Среди вторых опытных истин мои «педагогические» парни эту усвоили в особенности. От меры отдыха зависит и степень работы. Итак, урок.
Что знаем о романе Достоевского? И довольно много, и мало. Да, Раскольников нарушил «меру» разрешённой крови. Не пологал, что лезвие простого дворницкого топора окажется столь огромным. какое количество же убил он? Посчитаем.
Ясно, старая женщина-процентщицу. Уже мертвая, она приснилась ему и — смеётся. По какой причине? Хохот данной (!) старушонки еще коварнее, чем злая ухмылка дамы пик. Кстати, что неспециализированного между Родионом и Германном?
Вторая жертва также очевидна — Лизавета. Но не забывает лишь старая женщина. В то время, когда и в связи с чем память воскресит Лизавету? Без текста запрещено. Но, не заглядывая в книгу, возможно ответить на другой вопрос. В случае, если
бы Раскольников не забыл закрыть за собой дверь на крюк, и Лизавета не вошла бы в помещение, и второй самой ужасной жертвы не было бы, имел возможность он «перешагнуть» и идти дальше?
И третья жертва, как и две прошлые, на поверхности. «Я себя убил!» — сообщит Раскольников. Неоспоримо. Как да и то, что «наказание» пришло на 6 месяцев раньше «правонарушения», в то время, когда, еще сидя в собственной каморке, он «перешептывал» план, слышал диалог Шиллера и Наполеона, рассудить которых имела возможность лишь «проба». Но объясните, по какой причине Раскольников опять пришел к дверям старая женщина — подергать колокольчик? То так, то эдак ищет встреч со Свидригайловым? Наконец, по какой причине один из них (Свидригайлов) выбирает пулю, а второй (Раскольников) — «Владимирку»?
Скрестив руки, совершенно верно философ, стоит у самой двери (не досталось стула) парень в спортивной куртке. Коль «философ», пускай тогда растолкует, по какой причине из «преступников» (старушонка, Лужин, Свидригайлов) мы, не оправдывая, вместе с Достоевским открыто симпатизируем Рас-кольникову? А также (в случае, если уж сравнивать) чуть больше, чем его другу Разумихину? в один раз он и Раскольников, идя по различным сторонам улицы и заметив друг друга , прошли мимо. «Встреча» была, но — не состоялась. Еще одно «по какой причине».
Четвертая жертва — неискупаемая. Оттого и нереально, в принципе, продолжить роман, не смотря на то, что кое-какие «надежды» на данный счет автор высказывает.
Два человека знают, что Раскольников «окровавился». Правильно, Порфирий Петрович, располагающий «психотерапевтическими черточками-с». Любопытно собрать их (задание!) и выстроить очень доказательную улику, с одной стороны, изобличающую преступника, а с другой — свидетельствующую о незаурядном таланте следователя-«охотника», сумевшего поставить капкан на той тропинке, которую не обойдешь. Поединок двух сильных характеров: следователя, живущего веяниями эры, и новоявленного «экспериментатора» с топором, пожалуй, наилучшие страницы романа, обойти каковые — наподобие как утратить билет на спектакль либо концерт.
Имеется и второй «следователь» — интуитивный всевидец, не ведая, все опытный. Да, это мать Раскольникова. Безотчетные слезы поминутно наполняют ее глаза. То, что не принимает мама, отвергнет и человечество, какой бы солидной «математикой» ни была аргументирована «теория».
Роденька! первенец! — по сути матереубийца.
Ну, а пятую жертву (не так долго осталось ждать звонок!) поищите дома. Она — имеется. Но только эстетически (!) грамотный читатель, постигший тайны художественного мышления, законы творчества, не только осознавший Достоевского, но и вставший до него, отыщет ее. Тут нужно быть просматривающим живописцем. Может, и пишущим? Но, непременно пишущим, в силу того, что «находку» обоснуем домашним произведением.
— Пятая жертва, — выкрикнул кто-то из студентов, — это ваш ученик! Желает либо нет, а роман прочтёт.
Мой класс расположен на четвертом этаже; на третьем — библиотека, на втором — буфет. Другой раз по окончании бурного урока спускаюсь на третий этаж: взглянуть, куда отправятся парни. Кто-то остается наверху; иные толпятся у библиотеки; ну, а кое-какие спускаются в буфет. Так вот «иных» намного больше. Библиотека кличет, перехватывает ученика на пути в буфет. Книга-то, выясняется, вкуснее булочки!
Никто из моих слушателей-студентов, кроме того их умелые наставники, пятой, интригующей жертвы, не нашли. Больше того, удивились, пожимая плечами, в то время, когда я обратил внимание на подробность, в большинстве случаев не подмечаемую: «Ли-завета поминутно была беременна…» Может, и сейчас, в то время, когда (не обухом, а лезвием!) был занесен над нею топор, она была в таком состоянии? В противном случае Достоевский не дал бы этих строчков либо употребил бы в каком-то другом контексте. Ничего случайного, внутренне не связанного с основной «темой» у великих мастеров слова не бывает.
Продолжительно еще гудел зал, и веря, и не веря художественной подробности.
— Если бы Раскольников убил старая женщина несколько, а с кем-то, мучился бы он? — задал вопрос студент.
-Ты же сам осознаёшь, — вмешался второй, — а с кем-то он не отправился бы — личность!
Выяснилось: роман просматривали не все. Вот если бы на каждой странице убивали по старухе… Сейчас захотелось рочитать, многим — перечитать. В действительности, от одного «какое количество» — десятки «по какой причине» и «для чего», на каковые ответит лишь текст.
Отыскать сущностную структуру урока и продолжить его добирающим заданием — функция формулы, действенного, динамичного и сжатого, как
пружина, учебного средства. В случае, если Маяковский практически за четверть часа написал собственный известный «Левый марш», по какой причине, спрашивается за такое же количество мин. не разобрать его — по оттенкам рефренирующего слова «левой»? Оттенков — двенадцать! Уясним сходу: на второстепенные неприятности частные вопросы никаких часов не хватит, сколько бы ни увеличивали их. Формула разрешает рационально бороться за минимум, зная цену минутам.
В любой момент я рад подметить разность
Между Онегиным и мной, —
пишет Пушкин. За два-три часа эта «разность» разрешает раскрыть сложнейшее из произведений.
«Вышла у меня не драма, а комедия», — пишет Чехов о «Вишневом саде». В одном вопросе: как вышло? — вся пьеса. Что опоздали в классе, доскажем дома: книжкой, дополнительной литературой. Нет, это не перегрузка, а чуть громадная плотность занятости. В принципе я за такую занятость.
Инструментом формулы возможно трудиться и с литературой, а не только с отдельной книгой. Всяк по-своему «пробу» делают Сальери, Печорин, Базаров, Рахметов, Болконский, Корчагин… Свести их воедино – опять-таки дать уроку концентрированную сущность.
Само собой разумеется, общаться с мастерством минутами — вздор Но — не лишенный смысла. жизнь и Школа требуют расширенной, значит, уплотненной информации. За подробностями найдем формулы! Прямо в руки дают они надежный и современный метод сущностного изучения литературы.
«РОМАШКОВЫЙ» СПОСОБ
Везде печальные приметы той «методической» работы, какая проделана в течение десятилетий на поприще «эстетического действия» средствами художественного слова. За воздаяние и — воздействие: социально инертный (!) нечитающий (!) инфантилист, в соответствии с свидетелльству о среднем образовании «зрелый». Как словесника меня корежит мельчайшее пренебрежение к книге, к художественному слову по большому счету. Вот информация, что именуется, самая свежая, с доски объявлений.
Клуб
производственного объединения «Ленинградский железный завод» объявляет комплект в коллективы:
1. Музыкально-поэтический театр.
2. Молодежный театр комедии.
3. Ансамбль народного танца.
4. Ансамбль современного эстрадного танца.
5. Певческий ансамбль.
6. Студию художественного слова.
7. шитья и Кройки.
Объявление номенклатурно достаточно совершенно верно отражает темперамент сегодняшних запросов молодежи: студия художественного слова рядом с шитьём и кройкой. Охотников петь, играться, танцевать куры не клюют, а вот собери-ка студию слова, в то время, когда у большинства падает интерес к нему.
В чем угодно возможно не соглашаться со мною, спорить, но уверен, что умение разбудить живой интерес ученика к поэтическому слову и вынудить это слово звучать, а ученика жить этим словом — база баз словесника. Видели, как обрывают ромашку, гадая? Художественное слово, в сущности, та же ромашка, где любой лепесток — значение. Погадаем? Не одной рукой, а многими. Всяк оторвет собственный «лепесток» и, положив на ладошку, растолкует. Работа над словом — основное в анализе. Вот и будем сообща искать и обрывать ромашки. Занятие само по себе необычное, захватывающее. Особенно в то время, когда остается последний лепесток, и уже ничья рука, не считая моей, не оборвет его я — не тороплюсь… Попадая, как бы сообщил Есенин, в «ромашковый луг», жиденьких, не высокий не берем. Ищем самую приметную, с большим венчиком, и — неторопливо добираемся до желтой, солнечной сердцевины. Лепестков на ветер не бросаем, а прячем их в уголках памяти — иного материала растолковать книгу, написать произведение, выстроить устный ответ, пожалуй, и не нужно. Обойдемся двумя-тремя ромашками, видя все поле.
Вместе с Татьяной, совершенно верно на экскурсии, незаметно входим в опустевший дом Онегина. Первое, что кидается в глаза, — «стол с померкшею лампадой». Поэт, но, имел возможность бы сообщить и по-второму: с погасшею, потухшею. Звучит! Но парни, все как один, за померкшую. Что-то тут такое… При свете данной лампады еще сравнительно не так давно за столом сидел Онегин, просматривал и мыслил, значит, жил… Ее свет падал и на Ленского, в то время, когда зимними вечерами он приезжал в данный дом. А сейчас — собственной «тенью» вытеснил хозяина. Померкла, но жива и страдает душа самого Онегина, которая на
смерть Ленского отозвалась с не меньшей болью, чем Татьяны. В лампаде — и мертвенный мороз камина: «Погасший пепел уж не вспыхнет» (вряд ли Онегин в то время, когда нибудь возвратится ко мне, но не сильный надежда до конца не утеряна); и печальная торжественность неожиданного (1) для самой Татьяны появления в доме собственного кумира; и чувство чего-то невозвратно потерянного, непоправимого; и предчувствие неизбежных, родных изменений в ее судьбе… Поразились изумительной свойстве Пушкин не просто отражать, изображать, но еще и поэтизировать по словам Белинского, окружающий мир, обстановку, в которой живем. Онегина в данной главе нет, но он незримо, присутствует в том, какими видит и принимает его вещи Татьяна. Померкли (но — не погасли!) «обманы» ц Ричардсона, и Руссо… Прежнее наивно-романтическое отношение к Онегину исчезает. Вот-вот — и «ум проснется». Но не холодом, а теплом веет от лампады, которая внезапно осветилась для нас огнем поэзии.
…Печорин и Мери на прогулке. В нарочито сгущенных тонах он на данный момент кое-что поведает о себе, дабы привести (к эксперименту!) сочувствие, сострадание. А после этого мельком посмотрит на Мери.
— «… В ее глазах», — пишет Лермонтов… Вот как бы ты написал, Саша: показались слезы (не хорошо!); Нина, разумеется, сообщила бы по-второму: сверкнули либо блеснули (уже лучше!); а вот как у Лермонтова…
Задние и передние парты совершенно верно сдвинулись. Ну! Ну! Не торопясь открываю книгу: «в ее глазах бегали слезы». Нужно же выкопать такое словечко! Неожиданное! И весьма правильное! Имеется над чем поразмыслить! Оборвем ромашку? Помоги и ты нам, читатель. Лепестков на всех хватит. Тогда тебе и нам понятнее и ближе станут строки: «И на очи в далеком прошлом уж сухие набежала, как искра, слеза».
«Рабочий» Молчалин («Горе от ума»); «тёплая» Катерина («Гроза»); «обтерханные» мужички («Отцы и, дети»); «особый» Рахметов («Что делать?»); «осанистая» Матрена («Кому в Киевской Руси жить отлично»); «круглый» Каратаев («Война и мир»); «глазастый» Кутузов (в том месте же); «незаметный» Ленин («Владимир Ильич Ленин»); «драгоценная» морковь («Отлично!») и т. д.— все эти слова-«ромашки» из того огромного луга, имя которому— книга. «Ромашковым» способом исследуем и художественную подробность, раскрываем формулу, ищем ответа на вопрос, дискутируем около той либо данной неприятности. Многое-многое в моей педагогической концепции от этого необычного цветка.