Глубочайшее заблуждение вычислять, что язык
зеркально отображает мир, потому, что он его формирует.
Лешек Колаковски
В случае, если все истины относительны и зависят от совокупности
координат, … то я желаю быть определяющей совокупностью
координат, я сам решу, что назначить истиной.
Чеслав Милош
Неприятность отношения семиотической действительности к онтологической (процесс отображения мира в символах) неизбежно выводит нас на вопрос о степени истинности отображения мира. Одно из направлений семиотического анализа – установление соответствия в это же время, что «имеется» в мире, и тем, как верно это для нас представлено в символах.
Семиотическая истинность – это некий верный, тождественный метод выражения мира в символах. Казалось бы: в совершенстве носитель символа (сама форма языкового высказывания) обязан соотноситься со своим референтом однозначным образом и воображать для нас все его свойства-чёрта. В этом случае мы зафиксируем полную полноту описания референта, либо подлинное его представление. Но действительность практики потребления языков и создания текстов сталкивает нас с рядом неприятностей, заставляющих вычислять истинность не полной категорией, а относительной.
Начнем с того, что в истории людской культуры в один момент существуют и развиваются пара теорий истинности. Обстоятельство неосуществимости выведения некоей полной теории истинности в том, что «правильность» символа (некий символ х подлинен в определенном языке L тогда и лишь тогда, в то время, когда…) обеспечивается рядом условий.
Истинность как соответствие возможно устанавливать довольно:
o объекта мира, ситуации и референта его существования (корреспондентная истинность);
o правил потребления символа в некоей совокупности (когерентная истинность);
o точки зрения субъекта, создающего высказывание (субъектная истинность).
1. Логику и аналитическую философию занимают вопросы соответствия символа / атомарного (факта) действительности и неделимого высказывания. Это сугубо корреспондентное познание истинности, основанное на соответствии символа некоему положению дел в мире. Истинность при корреспондентном понимании имеется констатация условий, при которых символ оказывается верным образом приложимым к миру. Так, у У.Куайна высказывания Ветрено, Холодно и др. рассматриваются как предложения случая (occasion sentences), подлинные лишь в соответствующих обстановках произнесения, в то время, когда вправду ветрено либо холодно. То же в отношении высказывания Снег бел. Оно действительно (truth sentence) в том случае, если белизна снега нами отмечается.
Во всех примерах значение символа неизбежно выводится из обозначаемой обстановки. Потому, что это значительным образом ограничивает отечественную возможность «верно» использовать язык, корреспондентная истинность допускает и те высказывания, каковые не выводятся только из данной обстановки, но результат обобщения всех тождественных обстановок. Примером для того чтобы высказывания в логике есть: для всех индивидов х не может быть так, дабы они владели качеством Р и в один момент не владели этим качеством – (х) ~ (Рх ~ Рх).
Так, корреспондентная истинность устанавливается относительно обстоятельств порождения символа. Она предполагает, что мир переводится на язык адекватным образом независимо от точки и намерений зрения субъекта высказывания.
2. Главная трудность, с которой сталкивается корреспондентное познание истинности, пребывает в том, что «употребление» знака и правильное значение определяется соответствием символа некоему настоящему факту в мире. Так, (пример А.Тарского) высказывание идет снег владеет подлинным значением лишь тогда, в то время, когда идет снег. Но потому, что ситуативные факты смогут владеть разной онтологической природой, оказывается достаточно затруднительным подтвердить истинность высказываний Всевышний имеется либо Я проснулась в незнакомой мне постели и в чужом языке, похожем на русский (М.Павич).
Кроме соответствия референту в мире, истинность символа может определяться в заданных совокупностях координат. Одну из них обозначим как контекст разного рода «грамматик» – научных теорий, грамматик языков и др., т.е. комплект правил, существующих независимо от конкретного говорящего, но предопределяющих знаковую форму высказывания. Высказывание возможно действительно в рамках определенной теории кроме того вне ситуации яркого указания на какое-либо положение дел в мире. Это так именуемое когерентное познание истинности. Мерой истинности тут кроме этого есть некоторого положения и соответствие знака дел, но оно устанавливается относительно системы принятых представлений, а не относительно объекта мира. Возможно сказать и о том, что когерентная истинность имеется истинность для любого рода вероятных текстовых миров.
Дабы символ считался «верным», языковое сообщество должно разделять некую конвенцию об применении этого символа. Так, высказывание на языке любого типа должно быть выстроено в соответствии с грамматикой этого языка, т.е. быть подлинным относительно грамматики. Теорема о параллельных прямых, не пересекающихся ни в каком случае, оказывается подлинной в контексте геометрии Эвклида, но не Н.Лобачевского. Понятие отрицательных и мнимых размеров действительно в математике, но не владеет корреспондентной истинностью, потому, что эти факты мы не можем проверить эмпирически.
При когерентном понимании истинности значение символа не зависимо от обстановки его точки и употребления зрения создателя символа. Истинность наступает в языкового каркаса, либо определенной совокупности языковых выражений. В отличие от корреспондентного подхода к истинности, где принята эмпирическая проверка правильности знаков, тут правильность проверяется аналитически – через интерпретацию символа знаком в совокупности.
3. В субъектной теории истинностипредставление о степени «верного» соответствия символа миру определяется точкой зрения самого субъекта как создателя высказывания. Истинность тут в основном связана с конкретным языковым субъектом (автором либо интерпретатором), с совокупностью его личных представлений. Мы снова говорим о том, что истинность имеется соответствие, но тут это соответствие не миру и не разделяемой обществом совокупности представлений, а соответствие совокупности взоров самого субъекта, его вероятному миру. Из этого положение Нельсона Гудмена: «истины для разных миров разны» (Гудмен 2001: 134).
Любое высказывание может интерпретироваться как подлинное либо фальшивое в зависимости от точки зрения субъекта. Наряду с этим подлинное высказывание не должно предполагать необходимой возможности эмпирического подтверждения, как это происходит при корреспондентном понимании. Примером высказывания, владеющего истинностью в совокупности идиостиля, либо совокупности личных авторского способа и представлений потребления языка, есть: В ответ на эти слова продавец улыбнулся на чистейшем иврите (М.Павич).
Обстоятельство существования субъективного измерения истинности в том, что текст, отображающий мир, не создается в отрыве от интерпретатора и автора: отображение происходит с позиций того, кто формирует символы. Конкретно потому в семиозисе знаков культуры сосуществуют целые множества «верных» описаний одного и того же фрагмента мира, каковые смогут, по отношению друг к другу, выступать как синонимичные и/либо как конфликтующие (Н.Гудмен).
Совершенный пример аналогичного положения дел представлен в новелле Х.Л.Борхеса «Три версии предательства Иуды». Борхес предлагает веер вероятных интерпретаций, либо объяснений поступка Иуды. Наряду с этим каноническая трактовка (предательство из-за жадности) кроме этого рассматривается не как полная истина, а как одна из вероятных интерпретаций известного факта. Борхес, предваряя собственные версии, подмечает: «Супруг, столь отличенный Спасителем, заслуживает, дабы мы толковали его поведение не так дурно».
Первая версия. Иуда имеется некое «отражение Иисуса»: «Слово опустилось до смертного», т.е. вошло из вечности в мир, и ученик Слова кроме этого опустился до предательства, чтобы подтвердить – миропорядок земной имеется зеркало горнего миропорядка.
Вторая версия. Подобно тому, как аскет, для славы Божией, умерщвляет плоть, Иуда делает то же, но со своим духом, отрекаясь от чести, демонстрируя этим грандиозное смирение.
Третья версия самая парадоксальная: Иуда имеется не кто другой, как сын Божий. Этим доказывается, что Спаситель был подлинным человеком, способным к совершению и противоречиям греха. Спаситель, по Борхесу, «избрал самую презренную судьбу: он стал Иудой».
Наличие уже четырех предположений (включая каноническую) о том, кем же был каковы мотивы и Иуда его поступка, обосновывает относительность категории истинности в людской истории – возможность существования нескольких подлинных утверждений, каковые либо существуют в один момент (как истины для разных эр, миров, субъектов), либо сменяют друг друга в истории. В этом контексте в качестве подлинного существует следующее положение: «Композиция, которая «неправильна» в мире Рафаэля, возможно верной в мире Сера» (Гудмен 2001: 255). Добавим, что теоремой о том, что не может быть никакой истины без носителя истины (Лебедев, Черняк 2001:65), подтверждается существование прагматического измерения семиозиса (см. 2.1.).
В контексте теорий подлинного отображения мира возможно разглядеть философско-культурологическую работу Мишеля Фуко «Слова и вещи» (Фуко 1994). Разглядывая все возможно вероятные типы взаимоотношений знаков (слов) и вещей (неприятность vox et rex), Фуко сводит их в три главных парадигмы – модели отображения, либо (в его терминологии) «эпистемы». Интеллектуальную историю Фуко разглядывает как процесс последовательной смены семиотического метода отображения мира. Для каждой эпистемы (с позиции отечественного времени, необходимо заметить, что они не обязательно сменяют друг друга в истории и смогут сосуществовать в один момент) характерено преобладание собственного – индексального / иконического / символического типа взаимоотношений между миром и текстом, а соответственно, и собственный познание истинности.
В «эпистеме подобий» (по Фуко, до XVI в.) преобладает категория сходства. Это мира «сопричастности» и эпоха языка: символ, текст выступает как зеркало мира, где видимое на следующей ступени повторяется в высказываемом. Тут тексты иконически воспроизводят пространство: поэт обучался траве, дабы поймать соответствие звука (слова) и цвета (А.Тарковский).
К эпистеме подобий применимокорреспондентное познание истинности. В этом же контексте может рассматриваться и понятие мимесиса как «изображения» (representation), либо как «правдоподобия». Сущность языковой игры с миром – создание его текстовых двойников. Языковой символ делает роль «клейма на вещах», либо иконы отсутствующих вещей. К сущности данной эпистемы приложимо определение поэзии как «страстной погони за действительностью» (Ч.Милош). Символы разных уровней (слова, типы предложений, элементы наррации) стремятся к воспроизведению объектов ситуаций и мира. Так, сюжет может повторить линейный движение жизненных событий, а правильная детализация, либо описание – атрибуты предметов мира.
Не обращая внимания на то, что в эпистеме подобий текст обращен к миру, текстовые «удвоения» не являются полными, зеркальными и в этом смысле подлинными (ср. у Ч.Милоша: река, создающая символ-отражение туч, страдает, потому, что отражения не смогут стать самими тучами). Удваивая мир, текст все же не достигает его. Кроме того говоря о источниках собственного порождения (исторические события и реальные люди, эпизоды судьбы автора, зафиксированные в его памяти), текст не дает их в зеркальном отражении, а отображает, давая фактам мира личностную трактовку (семиотический процесс отображения референта как процесс смыслопридавания).
В «хорошей эпистеме» (по Фуко, это период рационализма XVII – XVIII вв.) символ и отображаемый им предмет лишаются яркого сходства и соотносятся лишь через пространство априорно заданных (языком, наукой) представлений о предмете. К данной эпистеме применимокогерентное познание истинности. Тут символ обязан воспроизводить не внешние атрибуты означаемого, а его инвариантные характеристики – повторяющиеся в мире закономерности, универсальные законы. Символ, слово силится отвлечься от явлений (А.Тарковский), дабы выйти в область закономерностей, а текст формирует не варианты я-здесь-на данный момент видения, а инварианты, как будто бы не имеющие отношения ни к я, ни к тут, ни к на данный момент.
С семиотической точки зрения, подобный тип мышления предполагает, что символ, в первую очередь, делается составной частью совокупности знаков и существует постольку, потому, что входит в определенную совокупность (ср. с эпистемой подобий, где символ существует для вещи, для ее воспроизведения).
Главная задача хорошей эпистемы – построение общей науки о порядке, «общей грамматики», говорящей о совокупности различий и тождеств как основании отечественного мира. Инструментом таковой науки становятся не естественные, а формальные языки, разрешающие выводить из несложных элементов все более сложные. Подобный тип мышления может обходиться без яркого обращения к означиваемому миру: видеть – это не обозначать вещь словом, не получать тождественности символа и вещи, а истолковывать в некоей совокупности координат.
Кроме того в литературе референтом текста выступает не конкретная обстановка, а представление об совершенном положении вещей (Фуко пишет, что конкретная людская катастрофа на весах мироздания уравновешивается длящейся судьбой). Этим разъясняется формульность литературы классицизма – применение репертуара предлагаемых традицией приемов (устойчивых метафор, сравнений). Так создается соразмерная структура, отвечающая канонам красоты (ясность и соразмерность) и имеющая в качестве референта совершенное. «Плюсы» аналогичной семиотической стратегии в литературе пребывают в том, что создатель находится со собственными читателями в общем пространстве мысли и восприятия. Референтами текстового отображения в классицизме являются мифологические сюжеты либо настоящие истории, получившие черты мифа. Для автора эти пресуппозиции уже «предуготовлены» культурой. Но в один момент они замечательно известны и читателю, что ожидает от автора не столько новой истории, сколько мастерского и опытного метода представления уже известного.
В данной эпистеме, по Фуко, случилось «вещей отношение и разделение»: слов символа к вещи не обусловлено порядком самих вещей (на этом же основано отличие логического анализа предложения от грамматического анализа высказывания в современной грамматике). В случае, если в эпистеме подобий язык употреблялся для удвоения и описания, то в хорошей эпистеме язык получил свойство создавать новую действительность.
В «эпистеме современного мира» (финиш XIX в. – по настоящее время) между знаком и миром стоит пространство вторых знаков – «языка», «жизни», «литературы». Тут языковые совокупности выявляют свойство к фактически независимому (от мира) существованию. Означивая мир, мы обращаемся совсем не к нему, а к пространству вторых знаков-текстов. Литература начинает высказываться только о себе самой, ставя под сомнение положение о том, что язык обращается к бытию (Фуко 1994: 327).
С данной эпистемой в основном соотносимо субъектное представление об истинности. Между миром и текстом стоит действительность прежде (в литературе) сообщённого: конкретно в ней создаваемый текст черпает и собственные сюжеты, и метод детализации. Так, в сюжетной организации «Имени Розы» У.Эко принимают участие «сюжет судьбы» (биографические моменты) Х.Борхеса и вся созданная им совокупность знаков, структурирующих мир – «библиотека», «книга», «сад расходящихся тропок» и др. В еще большей степени связкой цитат и сюжетов есть «Остров незадолго до», где Эко скомпоновал сюжеты о потерпевшем кораблекрушение (Д.Дэфо), о безнадежно влюбленном, о потерянных и случайно отысканных исходниках, части из научных трактатов авторов XVII в. (Джовано Баттисто Марино, Анастасиуса Кирхера и др.), сюжеты красивых полотен (Вермеера, Веласкеса) и т.д. Все заглавия глав этого романа, еще прежде его написания, функционировали в европейской культуре как имена научных художественных произведений и трактатов: «Зверинец чудес света» (книга Томазо Гарцони), «Неслыханные необычайности» (книга французского оккультиста Ришелье Гаффареля), «Экстатический небесный маршрут» (произведение отца Кирхера) и др. Так, «Остров незадолго до» – это еще и зашифрованный библиотечный каталог. В последней главе Эко говорит, что ни он, ни его роман не испытывают «страха влияния» (anxiety of influence – название и тема философа и знаменитого текста литературоведа Харолда Блума).
В данной эпистеме истинность высказывания, текста соотносима с совокупностью представлений самого говорящего субъекта.
Так, истинность, как соответствие высказывания некоему объекту, появляется и рассматривается всегдаотносительно некоей совокупности координат. Истинность – это «вопрос соответствия тому, к чему осуществляется та либо другая референция» (Гудмен 2001: 253): объекту мира либо глобальному контексту, в котором происходит отображение (языку, научной парадигме, представлениям субъекта). Потому, что мы не можем устанавливать подлинное соотнесение высказывания одновременно и с миром, и с языком, и с совокупностью конвенционально принятых / субъективных представлений, постольку мира и полный изоморфизм языка оказывается неосуществимым.
Попытаемся выразить последнее положение на формальном языке, не забывая о том, что семиотика имеется сфера поисков правильных определений.
o Культура в целом – это семиотическая совокупность, в которой мир, либо представления о нем, делает роль означаемого, а означающее (замысел выражения символа) создается при помощи потребления языка. Так, язык L обрисовывает действительность R.
o Но действительность как таковая неоднородна. Возможно сказать о том, что она содержит бесконечное множество дискретных областей {r1, r2, r3, … rn}, каковые становятся ярким предметом отображения в акте потребления языка. Со своей стороны, любая предметная область r включает в качестве собственных элементов множество объектов {о1, о2, о3, …оn}.
o Язык L как инструмент отображения кроме этого неоднороден и включает в себя множество подъязыков, либо языков в языке {l1, lя2, lя3, …ln}, соотносимых с предметными областями {r1, r2, r3, … rn} и потом (через имена объектов) с объектами этих областей {о1, о2, о3, …оn}.
o Возможно высказать предположение, что язык L будет соответствовать действительности R в том случае, если все эти соответствия будут одно-однозначными. К примеру, l1 r1 о1 . Но для того чтобы рода соответствия неосуществимы по обстоятельству нелинейного характера самой действительности. В частности, ни один объект не существует вне собственных множественных особенностей. Создавая в символе имя объекта, мы не в силах в том же символе отобразить и совокупность его изменяющихся во времени особенностей. К тому же в семиотической практике отображения мира субъект выбирает / формирует тот вариант языка, что соответствует задачам отображения и его личным устремлениям. Выбор соответствующей модели и моделирующего языка Мира зависит от системы координат и субъективной перспективы определенного пользователя языка. Отображение мира в символах носит вероятностный темперамент.
Синонимом относительной истинности выступает вероятностность. Отображение мира довольно истинностно, либо вероятностно. Все узнаваемые на сегодня модели языка вероятностен (Налимов 1979). К примеру, условность символа имеется реализация одной из вероятных связей между означающим и означаемым. Термины философского и религиозного дискурсов Л.Колаковски разглядывает как «неточности», «заболевание» языка, потому, что не все их значения поддаются верификации и актуализации (проверке на эмпирическое соответствие). Значения таких терминов, как и значения метафор, знаков владеют целым спектром возможностей интерпретации. По Колаковскому, термины esse, ego – собственного рода «черная дыра», талантливая всасывать в себя все и ничего не производить на поверхность. Эти понятия не разрешают отобразить себя через сферу чувственно принимаемой предметности. Но при помощи знаков, имеющих вероятностный спектр значений, философ открывает двери, показывающие дорогу «из языка» (Kolakowski 1999: 196, 248).
Языковые совокупности в ходе отображения выявляют вероятностный и возможностный потенциал мира, в один момент расширяя и собственные возможности, заложенные в структуре каждого из языков.
Промежуточные выводы
Сформулируем кое-какие обстоятельства относительной истинности мира и отношений текста. В один момент это и ответ на вопрос, отчего же языки не смогут стать зеркалом мира.
1. онтологическая действительность и Знаковые системы – это взаимозависимые, но разные миры. В акте речи устанавливается соответствие между «вещами» разной природы: символами, относящимися к языку, и фактами, относящимися к действительности. Каждая попытка сопоставить явления, существующие в разных плоскостях, ведет к неадекватности отображения.
2. Изначальное существование несоразмерности между реальностью и языком заставляет нас с «пониманием» относиться к правилам языковых игр – к примеру, стилистическим формулам определенных исторических периодов. По Милошу, формульность языка, стилистические методы создают границы, в которых и литератор, и читатель чувствуют себя в относительной безопасности. Серийность воспроизведения разного рода «формул» – грамматики, словоупотребления, стилистики – снабжает восприятия и возможность создания разного рода вероятных текстовых миров.
3. Довольно подлинное языковое отображение мира обусловлено способом и природой именования. Мы, по существу, создаем символ не для вещи, а лишь для представления о ней. Потому, что символ постоянно обращается к предмету настоящей действительности через пространство априорных (задаваемых пространством и языком культуры) представлений, символ ничего в мире не отражает, он не соотносим с сущностью конкретного предмета отображения. Подлинное именование, быть может, находилось лишь в адамическом языке (о возможностях создания «подлинного» имени см.: Х.Л.Борхес. «Роза Парацельса»).
4. Мы не владеем возможностью выйти из языка в мир и проверить истинность референта отображения и соответствия знака.
5. Как показывает история знаковых совокупностей, они всегда изменяются в сторону все большей абстрактности. Их символы все дальше отдаляются от своих референтов, увеличивая несоответствие между объектом мира и воплощенным в знак отображением.
6. Играясь со языками и знаками, мы создаем вероятные текстовые иную реальность и миры – семиотическую. Человечество всегда совершенствует языки как инструменты создания семиотической действительности: языковые совокупности упорядочиваются, очищаются от «шумов» (разного рода избыточностей, исключений) и др. Наряду с этим увеличивается разрыв между миром и языком. И чем идеальнее совокупность (формальные языки), тем меньше она способна подстраиваться под нескончаемый последовательность трансформаций, происходящих в конечном итоге. Так, отодвигаясь и абстрагируясь от онтологической действительности, знаковые совокупности, как ни парадоксально, совершенствуются в собственных возможностях не обрисовывать иконически, а аналитически растолковывать онтологическую действительность.
7. Все инструменты отображения мира (типы знаков и комбинаций, типы языков) владеют ограниченными (в каком-либо отношении) возможностями. Знаковые совокупности характеризуются принципом неполноты: ни одна совокупность не имеет возможности обрисовать себя в собственных же терминах.
8. Преимущественная линейность известных нам языков оказывается несоразмерной нелинейности отображаемого мира. Частично культура преодолевает эту обстановку, создавая новые формы наррации (нелинейное повествование, сетевая литература и др.), оперируя символами с вероятностным спектром значений, обрисовывая мир по принципу взаимодополнительности языков и т.д.
9. Процесс отображения референта происходит в выбираемой совокупности координат – относительно факта мира / совокупности конвенциональных представлений / совокупности представлений языкового субъекта. Производство высказывания безотносительно некоей совокупности координат нереально. Выбор контекста и метаязыка описания отдаляет нас от «яркого» контакта языкового символа (текста) и мира.
10. Каждая языковая совокупность – это возможно неограниченное число разного рода «возможностей»: семантического спектра вероятных значений символа, комбинаторики знаков разных уровней, возможностей играться с языками и т.д. В этих играх расширяется семиотическая действительность.
11. Не обращая внимания на все отечественные упрочнения по усовершенствованию языковых совокупностей, созданию новых языков описания мира, так же, как и прежде существует стеклянная стенки между миром и языком, и все споры о «реализме» (либо подлинном отображении мира) – легко хроническая заболевание отечественной культуры (Ч.Милош). Мы находимся между диктатом языка (его кодом, конвенциями) и довольно часто ложно осознаваемой нами задачей некоего идеально верного, адекватного отображения мира.
12. На проблему относительной истинности отображения возможно взглянуть с совсем второй стороны. Быть может, что неустранимая неадекватность, которой отмечены отношения отечественных языков и мира, – это нужная составляющая многомерной структуры, в которой мы существуем (связки семиотической и онтологической действительностей). Этот «зазор неадекватности» разрешает человечеству совершенствовать собственные языковые совокупности, а следовательно, совершенствоваться и каждой личности, которая употребляет язык осознанно.
Заключение. Язык как возможности и возможность языковых
Совокупностей
Итак, семиотика предстает как наука неспециализированного порядка, изучающая каждые вероятные формы коммуникации как знаковые методы зашифровки, дешифровки и передачи сообщений, т.е. как методы потребления языка как такового. В один момент семиотика имеется общий способ анализа коммуникативных практик культурного пространства, разрешающий видеть единую (языковую) природу информационных процессов. Культура начинается через разного рода языковые игры, результатом которых делается происхождение текстов культуры, созданных на каком-либо из ее языков.
Семиотические изучения языка как такового связаны с возможностью определения взаимоотношений между внеязыковой реальностью и языком. На этом исследовательском поле появляются вопросы об инструментах языкового отображения (типах знаков и языков), истинности приложения языков к миру, методах создания другой (семиотической) действительности и др.
Современная семиотика, если сравнивать с лингвистическими изучениями начала ХХ в., сделала громадный ход вперед в изучении языка как инструмента отображения мира.
Сравните:
| Концепция естественного языка Л.Витгенштейна посвящалась задаче построения «верной» языковой картины мира. Для этого употреблялись имена объектов, комбинации имен как логические картины несложных обстановок и, наконец, сложные высказывания как картины комплексных обстановок, либо фактов. | Задачи современной семиотики пребывают в обнаружении: o спектра возможностей языковых совокупностей в отображении мира. Ко мне относится и поиск других способов именования уже названного – номинация объекта в рамках другого языка как перемещение известного в иную размерность, где обнаруживается новый нюанс знания; o креативного потенциала языков – их способности к созданию вероятных текстовых миров; o направления эволюции языков жёсткого и мягкого типов; o возможностей создания ИИ на базе структурно- функционального анализа естественных языковых совокупностей; o единства семиотического пространства через перенос метафоры языка на каждые виды коммуникативных практик. |
| Задача потребления языковой совокупности: «приспособиться» к верному отражению мира | Задача потребления языковой совокупности: пользоваться совокупностью как инструментом создания другой (семиотической) действительности |
Неспециализированные задачи, касающиеся языка как такового, не исключают описания спектра возможностей каждой существующей / создаваемой языковой совокупности. Возможностный спектр каждого языка Ст.Лем (2005 а) связывал наличием у языковых совокупностей двух взаимозависимых измерений – операционального и дискурсивного. Введем положения Лема в общесемиотический контекст:
o Любой язык владеет комплектом субзнаков, знаков с определимой областью значений, правилами построения знаков из субзнаков, правилами комбинаторики знаков. Это так называемый операциональный нюанс языка – языковой код, пространство конвенций, снабжающие совершение операций по производству высказываний и однозначную интерпретацию передаваемого сигнала. Операциональный нюанс совокупности формирует возможность потребления языка (игры) правильно самого языка.
o Дискурсивный нюанс, в отличие от операционального, появляется только в практике потребления языка, конкретно в языковой игре, но его механизмы предуготованы самой совокупностью и составляют ее потенциал. Дискурсивный нюанс снабжает: а) возможность локализации передаваемого сообщения относительно точек времени, пространства, интерпретатора и автора сообщения; б) возможность развития у символа семантического спектра значений; соответственно, и возможность потребления языка (игры) правильно уже самого субъекта.
o Каждую языковую совокупность / высказывание возможно разглядывать как «матрицу преобразований» отечественной действительности, управляющую программу по созданию другого мира (семиотической действительности). В зависимости от того, содержит ли программа пробелы и какие конкретно конкретно, высказывание приобретает определенную степень семантической прозрачности. Сообщения с низкой степенью прозрачности допускают варианты интерпретации в пределах «прав» самого собщения и выбираемого контекста интерпретации.
Существующий у каждой языковой совокупности спектр возможностей в отображении / конструировании мира не исключает необходимости обозначить неспециализированные тенденции отечественных инструментов отображения.
1. Семиотическое пространство современного человека расширяется и уплотняется за счет происхождения новых формальных языков, расширения сферы абстрактно-символической коммуникации, сотрудничества языков разного типа по принципу взаимодополнительности.
2. Значительно уменьшается роль коммуникативных практик, где употребляются символы с первичной мотивированностью (интонация, жест). В случае, если в массовой культуре так же, как и прежде громадна роль иконических знаков (визуализация в рекламе, серийность в мастерстве), то в практике обучения индексально-иконический метод познания мира деятельно заменяется абстрактно-символическим. Отход от «картинности», изобразительности характерен и для современного хорошего мастерства (абстракционизм в живописи, музыке, театре).
3. Языковые совокупности развиваются в направлении концептуализации референта отображения. Это характерно не только для формальных языков, но и языков искусств. Тут происходит все большее отдаление знаковых совокупностей от «яркой» действительности. В один момент значительно уменьшается возможность эмпирической проверки истинности высказывания (верификации), но возрастает избыточность, энтропийность сообщения.
4. Возрастает тенденция отображения мира по принципу взаимодополнительности языков, что разрешает деятельно применять потенциал сходу нескольких частных семиотик.
5. Отмечается тенденция уменьшения «национального компонента» частных семиотик. Гипертекстовый метод мышления ведет к стиранию национальных изюминок языков искусств, возрастанию доли заимствованных знаков в естественных языках и др.
Мы занимаемся семиотическим анализом чтобы упорядочить мир, свести его к управляемому формату интерпретаций. Мы действуем по аналогии, перенося метафору языка на все вероятные коммуникативные практики, обнаруживая, что все они сходны в структурных и функциональных механизмах. Но, не обращая внимания на все усилия, культура «не поддается» безотносительному (до предела) аналитическому описанию, оставаясь для нас структурой открытого типа. Эвристическая сокровище семиотического описания мира не только в том, что мы приобретаем гипотетическую возможность посмотреть на мир «сверху» либо «со стороны», как на целостный объект изучения. Семиотический подход подтверждает отечественное априорное убеждение в нескончаемой сложности мира. За каждым созданным нами знаком (найденным порядком) постоянно откроется следующий символ, что будет показывать путь в неизведанное и неупорядоченное. Сама бесконечность семиозиса, быть может, и имеется символ вневременной гармонии, красоты мира, каковые смогут быть лишь символизированы, но не познаны.
задания и Вопросы к практическим занятиям