Художественный перевод, как поэтический, так и прозаический, — мастерство. Мастерство — плод творчества. А творчество несовместимо с буквализмом. Это уже четко сознавала русская литература XVIII в. Она отграничивала точность буквальную, подстрочную, от точности художественной. Она осознавала, что лишь художественная точность позволяет читателю войти в круг настроений и мыслей автора, наглядно представить себе его стилевую совокупность во всем её своеобразии, что лишь художественная точность не приукрашивает и не уродует автора. Данный взор на перевод русский восемнадцатый век оставил в наследство девятнадцатому, девятнадцатый — двадцатому. В статье А. С. Пушкина о Мильтоне и о Шатобриановом переводе
«Потерянного рая» читаем: «…русский язык… не способен к переводу подстрочному, к переложению слово в слово…»
А в наш век Б. Л. Пастернак в «Замечаниях к переводам Шекспира» выразился так: «…перевод обязан создавать чувство судьбы, а не словесности».
Но раз перевод — мастерство, ничего общего не имеющее с буквалистическим ремеслом, значит, переводчик должен быть наделен писательским бесплатно. Мастерство перевода имеет собственные особенности, и все же у писателей-переводчиков значительно больше линия сходства с писателями уникальными, нежели линия различия. Об этом замечательно сообщено в «Юнкерах» А. И. Куприна:
«…для перевода с зарубежного языка мало знать, не смотря на то, что бы и превосходно, данный язык, а нужно еще мочь попадать в глубокое, живое, разнообразное значение каждого слова и в загадочную власть соединения тех или других слов».
Переводчикам, как и писателям, нужен жизненный опыт, нужен неустанно пополняемый запас впечатлений, многосторонний жизненный опыт.
Век живи — век обучайся. Обучайся у жизни. Всматривайся цепким и амурным взглядом в окружающий мир, в причудливые его очертания, в переливы и изменчивые оттенки его красок, в трепетную игру его светотени. В случае, если ты не видишь красок родной почвы, не чувствуешь её запахов, не слышишь и не различаешь её звуков, ты не воссоздашь пейзажа иноземного. В случае, если не будешь следить за тем, как люди трудятся, то, переводя соответствующие описания, обязательно наделаешь неточностей, потому что светло ты этого себе не воображаешь. В случае, если ты не замечаешь за переживаниями живых людей, тебе тяжело дастся психотерапевтический анализ. Ты напустишь туману в том месте, где его нет в подлиннике. Ты поставишь между читателем и автором мутное стекло.
Язык писателя-переводчика, как и язык писателя уникального, складывается из наблюдений над языком родного народа и из наблюдений над родным литературным языком в его историческом развитии. Значит, вслушивайся в живую обращение, звучащую около тебя, и обучайся у родных писателей .
Лишь те переводчики смогут рассчитывать на успех, кто приступает к работе с сознанием, что русский язык победит каждые трудности, что преград для него нет.
Отыщем в памяти слова М. В. Ломоносова из посвящения составленной им «Российской грамматики»: по его точке зрения, русский язык заключает в себе «великолепие испанского, живость французского, крепость германского, нежность италиянского, сверх того, достаток и сильную в изображениях краткость греческого и латинского языка…».
Сошлемся и на слова А. И. Герцена из «Прежнего и дум»: «…основной темперамент отечественного языка пребывает в чрезвычайной легкости, с которой все выражается на нем — отвлеченные мысли, внутренние лирические чувствования, «жизни мышья беготня», крик негодования, искрящаяся шалость и потрясающая страсть».
Сошлемся и на утверждение Н. В. Гоголя в «Мертвых душах»: «…нет слова, которое так бы кипело и животрепетало, как русское слово».
Наблюдения над живой разговорной речью, над её оборотами, отдельными выражениями, над её интонациями возможно и должно вести везде — в вагоне дачного поезда, в учреждении, в учебном заведении, на собрании, на прогулке. Любой переводчик знает это по себе: все слова как словно бы бы отысканы, а фраза тем не меньше древесная. Отыщем в памяти, как в таких же приблизительно событиях выразил эту же идея отечественный родственник, отечественный приятель, отечественный спутник, прохожий на улице, и мы скажем: «Вот оно! Отыскал!» Мы лишь чуть?чуть переставим те же самые слова, и вот уже звучит нестесненная и несдавленная разговорная интонация.
В случае, если окинуть взором сокровищницу русского перевода: «Ночной смотр» Н. И. Цедлица, баллады Ф. Шиллера и И. В. Гёте и «Одиссею» в переводе В. А. Жуковского; «Будрыса и его сыновей» и «Воеводу» А. Мицкевича в переводе А. С. Пушкина; «Илиаду» Гомера в переводе Н. И. Гнедича; «Горные вершины» И. В. Гёте в переводе М. Ю. Лермонтова; «Вечерний звон» Т. Мура и «Не бил барабан перед смутным полком…» В. Вольфа в переводе И. И. Козлова; «Двух гренадеров» Г. Гейне в переводе С. В. Михайлова; «Песнь о Гайавате» Лонгфелло и мистерии Дж. Г. Байрона в переводе И. А. Бунина; «Колокола» Эдгара По в переводе К. Д. Бальмонта; переводы В. Я. Брюсова из Э. Верхарна; Э. Ростана и комедии Лопе де Вега и П. Кальдерона в переводе Т. Л. Щепкиной-Куперник; трагедии У. Шекспира, «Фауста» И. В. Гёте и лирику грузинских поэтов в переводе Б. Л. Пастернака; Р. Киплинга в переводах Оношкович-Яцыны; Р. Бёрнса в переводах Э. Г. Багрицкого и С. Я. Маршака; «Витязя в тигровой шкуре» Ш. Руставели в переводе Н. П. Заболоцкого; А. Рембо в переводах П. Г. Антокольского; «Евгению Гранде» О. де Бальзака в переводе Ф. М. Достоевского, новеллы Г. Флобера в переводе И. С. Тургенева, то мы убедимся, что эти переводы написаны на богатейшем русском языке. Они поражают нас собственной смелостью и языковой яркостью.
Национальный колорит достигается правильным воспроизведением портретной его живописи, всей совокупности бытовых изюминок, уклада судьбы, внутреннего убранства, трудовой обстановки, обычаев, воссозданием пейзажа данной страны либо края во всей его характерности, воскрешением народных поверий и обрядов. Сошлемся на опыт В. Г. Короленко. В лучших собственных сибирских рассказах он, не злоупотребляя иноязычными словами, так обрисовывал наружность якутов, их юрты, их утварь, их образ и нравы судьбы, так изображал якутскую природу, что по прочтении его рассказов у нас создается чувство, словно бы мы вместе с ним пожили в дореволюционной Якутии.
Я. П. Полонский написал «Песню цыганки» («Мой костер в тумане светит…»), в которой нет ни одного цыганского слова, а цыгане её в тот же миг подхватили и запели, — значит, признали собственной.
У всякого писателя, в случае, если лишь он настоящий живописец, а не третьестепенный эпигон, собственный видение мира, а следовательно, и собственные средства изображения. Индивидуальность переводчика проявляется и в том, каких какие произведения и авторов он выбирает для воссоздания на родном языке. В. С. Курочкин неподражаемо перевел песни П. Ж. Беранже, в силу того, что он сам был мастером остроумного, хлесткого куплета, в силу того, что П. Ж. Беранже был ему родствен по мировоззрению, по публичному темпераменту.
Для переводчика идеал — слияние с автором. Но слияние требует исканий, выдумки, находчивости, вдумывания, вживания, сопереживания, требует остроты зрения, обоняния, слуха. Раскрывая творческую индивидуальность автора, переводчик раскрывает и собственную индивидуальность, но так, что она не заслоняет индивидуальности автора.