Для пояснения главных понятий теории структуризации комфортно начать с разногласий, существующих, с одной стороны, между функционализмом (включая теорию совокупностей) и структурализмом, а с другой, между различными формами и герменевтикой „интерпретативной социологии. структурализм и Функционализм — направления, имеющие, не обращая внимания на очевидные различия, некое сходство. Оба они исходят из натуралистических позиций и склонны к объективизму. Функционалистская идея, начиная с Конта, опиралась на биологию как науку, самая приемлемую и качестве модели для социальных наук. Биология указала метод концептуализации структуры, функционирования социальных анализа и систем процессов эволюции через механизмы адаптации. Структуралистская идея (что особенно проявилось в работах Леви-Стросса) отрицала биологические аналогии и идею эволюции. И гомологичность социальных и естественных наук тут — в первую очередь когнитивного замысла, потому, что предполагается, что в каждой из них выражаются сходные черты неспециализированной структуры сознания. И структурализм, и функционализм очень подчеркивают преобладание социального целого над его личными частями (т.е. составляющими его актерами, социальными субъектами).
В герменевтических традициях социальные и естественные науки считаются радикально разными. Герменевтика стала пристанищем того „гуманизма, против которого упорно протестовали структуралисты. В герменевтической мысли, в том виде, в каком она представлена Дильтеем, разрыв между социальным объектом и субъектом велик. Субъективность — это истории и опыта изначальный центр культуры, и в качестве такового является основой социальных либо гуманитарных наук. За пределами субъективного опыта, и чуждый ему, находится материальный мир, управляемый безличностными отношениями следствия и причины. Тогда как для направлений и школ, каковые тяготеют к натурализму, субъективность представляла собой некую тайную либо кроме того остаточное явление, для герменевтики скрытым есть именно мир природы, что, в отличие от людской деятельности, можно понять лишь со стороны. В интерпретативной социологии приоритет в объяснении людской поведения отдается значению и действию: структурные концепции не особенно развиты, как и тема принуждения в целом. Для функционализма и структурализма, напротив, структура (в разных смыслах, в зависимости от концепции) имеет приоритет над действием и акцентируются конкретно принуждающие качества структур.
В большинстве случаев считается, что различия между этими направлениями мысли в вопросе о социальных науках имеют эпистемологический темперамент, но в конечном итоге тут ответственны кроме этого и онтологические нюансы. Неприятность содержится в том, как должны быть выяснены концепции действия, субъективности и значения и как их возможно соотнести с понятиями принуждения и структуры. В случае, если интерпретативная социология основана, так сообщить, на империализме субъекта, то структурализм и функционализм предполагает империализм социальных объектов (все, а также социальные субъекты, делается социальным объектом — примеч. пер.) Одна из принципиальных целей теории структурации — в том, дабы положить финиш этим имперским попыткам. Предметом социальных наук, в соответствии с теорией структурации, есть не опыт личного актера и не существование какой-либо формы социетальной тотальности, а социальные практики, упорядоченные в пространстве и во времени. Социальная деятельность, подобно некоторым самовоспроизводящимся элементам природы, есть повторяющейся. Это указывает, что она не создается социальными актерами, а только всегда воспроизводится ими, причем теми самыми средствами, которыми они реализуют себя как актеры. В собственной деятельности и при помощи данной деятельности агенты воспроизводят условия, каковые делают ее вероятной. Но тип сознательности (knowledglability), проявляющийся в природе в форме закодированных программ, далек от познавательных навыков социальных агентов. Конкретно для концептуализации людской включения и познавательной способности ее в воздействие я планирую использовать успехи интерпретативной социологии. Герменевтическая точка зрения принимается в теории структурации в той степени, в которой согласится, что для описания людской деятельности нужна осведомленность о тех формах судьбы, в которых реализуется эта деятельность.
Конкретно такая своеобразны рефлексивная форма познавательной свойстве социальных агентов самый глубоко задействована в повторяющемся упорядочении социальных практик. Преемственность {continuity) практик предполагает рефлексивность: рефлексивность же со своей стороны вероятна лишь благодаря преемственности практик, что делает их „однообразными во времени и в пространстве. „Рефлексивность, так, обязана пониматься не просто как „самосознание, но как мониторинг (отслеживание) течения социальной судьбе. Быть человеком свидетельствует быть целеустремленным агентом, у которого имеется собственные обстоятельства функционировать так, а не в противном случае, и что способен понять эти обстоятельства дискурсивно (включая и случаи сознательного их искажения). Но с этими терминами, как „цель либо „интенция (намерение), „обстоятельство, „мотив и без того потом, нужно обращаться с опаской, потому, что их применение в философской литературе довольно часто ассоциируется с герменевтическим волюнтаризмом и потому, что они вырывают человеческое воздействие из его пространственно-временного контекста. Человеческое воздействие, как и познание, происходит как „duree (длительности, ходу — примеч. пер.), постоянный поток поведения. Целенаправленное воздействие не определяется комплектом либо совокупностью отдельных намерений, мотивов и причин. Нужнее сказать о рефлексивности, основанной на мониторинге действия, присутствующей у самих социальных субъектов и ожидаемой ими от вторых. Рефлексивный мониторинг действия зависит от рационализации, осознаваемой тут скорее как процесс, чем состояние, и есть внутренней, присущей агентам свойством. Онтология пространства и времени (бытие во времени и в пространстве — примеч. пер.), конституирующая социальные практики, есть базой концепции структурации, которая исходит из временности и, так, в каком-то смысле из „истории.
Таковой подход лишь частично может опираться на аналитическую философию действия, т. е. на обычное описание „действия современными, по большей части англо-американскими, исследователями. „Воздействие не есть комплектом „актов: „акты конституируются только дискурсивно, в момент внимания к duree проживаемого опыта. Нельзя рассматривать .воздействие и в отрыве от тела, от его связей с окружающим миром и внутренней согласованности действующей личности. То, что я именую стратификационной моделью действующей личности, подразумевает рассмотрение рефлексивного мониторинга, мотивации и рационализации действия как устойчивой совокупности процессов. Рационализация действия, относящаяся к „интенциональности как процессу, есть, как и остальные два уровня, рутинной чёртом само собой разумеющегося (taken-for-granted) поведения. В событиях сотрудничества — в эпизодах и столкновениях — рефлексивный мониторинг действия в большинстве случаев, снова же рутинно, включает мониторинг среды для того чтобы сотрудничества. Как будет продемонстрировано ниже, это явление образовывает базу включения действия в пространственно-временные отношения того, что я буду именовать соприсутствием. Рационализация действия, во всем многообразии событий сотрудничества, — это принцип, по которому обобщенная „компетентность актеров оценивается вторыми. Должно быть светло, но, что тенденция некоторых философов отождествлять обстоятельства с „нормативными обязательствами не может быть принята: такие обязательства охватывают только часть рационализации действия. Не дав себе в этом отчета, мы не в состоянии осознать, что нормы фигурируют как „фактические границы социальной судьбе, с которыми вероятны различные манипуляции. Одна из таких возможностей, не смотря на то, что и пара поверхностная, понятна из несложного мысли, что обстоятельства, дискурсивно выдвигаемые актерами для объяснения собственных действий, смогут различаться от рационализации действия, в конечном итоге свойственной их поведению.
Это событие явилось источником неприятностей для наблюдателей и философов социальных явлений, потому, что тяжело верить в том, что люди не скрывают обстоятельств, по которым они действуют, от внешнего наблюдателя. Но это не столь уж принципиально важно в сравнении с широкими „теневыми областями, существующими между двумя уровнями процессов,
недоступных дискурсивному сознанию актеров. Очень многое со „склада знаний, по выражению не, и что я предпочел бы именовать обоюдным знанием, вплетено во сотрудничества и недоступно яркому осознанию актеров. Большая часть таких знаний носит практический темперамент и содержится в способности „продолжать (to ..go on) рутину социальной судьбе. Граница между дискурсивным и практическим сознанием подвижна и проницаема, как в опыте личного агента, так и в смысле сравнения актеров в разных контекстах социальной деятельности. Между ними нет для того чтобы барьера, как между бессознательным и дискурсивным сознанием. Бессознательное включает в себя импульсы и те формы познания, каковые или совсем вытеснены из сознания, подавлены, или присутствуют в сознании в искаженном виде. Бессознательные мотивационные компоненты действия, как полагают теоретики психоанализа, имеют собственную внутреннюю иерархию — иерархию, которая высказывает „глубины истории судьбы личного актера. Сообщённое не свидетельствует, что я некритически принимаю главные теоремы Фрейда. Нужно остерегаться двух вероятных форм редукционизма, спровоцированных его работами. Одна ведет к редуцированной концепции университетов, и, находя основания университетов в бессознательном, оказывается не в состоянии дать достаточное поле для действия социальных сил. Второй формой есть редуцированная теория сознания, в которой делается попытка продемонстрировать, как много в социальной судьбе разъясняется подземными течениями за пределами осознания актеров, а уровень контроля, что агенты, в большинстве случаев, способны рефлексивно поддерживать в собственном поведении, оценивается неадекватно.
АГЕНТ, УЧАСТИЕ (AGENCY)
…Рефлексивный мониторинг деятельности — это постоянная черта повседневного действия, охватывающая поведение не только самого индивида, но и других. Это значит, актеры не только сознательно отслеживают движение собственной деятельности и ожидают, что и другие поступают подобно, но что они кроме этого рутинно отслеживают физические и социальные контексты, в которых находятся.
Под рационализацией действия я подразумеваю свойство индивидов рутинно и без особенной суеты поддерживать постоянное „теоретическое познание оснований собственной деятельности. Как я уже упоминал, такое познание не должно отождествляться ни с дискурсивным приданием смысла определенным моментам поведения, ни со свойством дискурсивно обозначить эти резоны. Однако компетентные агенты ожидают от вторых — и это есть главным критерием компетентности в повседневном поведении, — что актеры в большинстве случаев в состоянии растолковать, что они делают, в случае, если их задать вопрос об этом. Вопросы относительно намерений и причин, каковые довольно часто ставятся философами, в большинстве случаев, задаются несложными актерами или в то время, когда какой-то фрагмент поведения представляется особенно таинственным, или при промаха либо пошатнувшейся компетенции, каковые в действительности смогут быть и намеренными. Так, мы в большинстве случаев не спрашиваем человека, по какой причине он либо она занимаются деятельностью, конвенциональной для культуры либо группы, участником которой есть данный индивид. Кроме этого мы не требуем объяснений, в случае, если случаются промахи, за каковые агент, возможнее всего, не несет ответственности, такие как неловкие перемещения либо оговорки. Но в случае, если Фрейд прав, то эти перемещения должны иметь основания, не смотря на то, что последние только редко осознаются виновниками либо свидетелями неточностей.
Я отделяю рефлексивный мониторинг и рационализацию действия от его мотивации. В случае, если обстоятельства относятся к основаниям действия, то мотивы относятся к жаждам, каковые к нему побуждают. Мотивация не связана напрямую с протеканием действия, как рационализация и рефлексивный мониторинг. Мотивация относится скорее к потенциалу действия, а не к методу, которым оно систематически осуществляется агентами. Мотивы имеют прямое отношение к действию лишь при довольно необыкновенных событиях, в обстановках, в которых так или иначе порывают с рутиной. В основном мотивы порождают неспециализированные замыслы либо программы — „проекты, в терминологии Щюца, в рамках которых задается линия поведения. Большая часть же повседневных действий напрямую не мотивировано.
В случае, если компетентные актеры практически в любое время могут сказать о намерениях и причинах, то это не обязательно так в отношении мотивов действий. Бессознательная мотивация — значимая черта людской поведения, не смотря на то, что позднее я укажу на последовательность оговорок, каковые нужно сделать довольно Фрейдовской интерпретации природы бессознательного. Центральное понятие теории структурации — практическое сознание. Конкретно к данной характеристике агента либо субъекта структурализм был особенно слеп. Но то же самое возможно сообщить и о вторых направлениях объективистской мысли. В рамках социологической традиции лишь в феноменологии и этнометодологии мы находим детальную и узкую трактовку природы практического сознания. Вправду, конкретно эти школы мысли вместе с лингвистической философией распознали слабости ортодоксальных социологических теорий в этом отношении. Я не считаю границу между дискурсивным и практическим сознанием полностью твёрдой. Наоборот, это деление может изменяться под действием множества качеств социализации и взятого образования. Между дискурсивным и практическим сознанием нет преграды, имеется лишь различия в это же время, что возможно сообщено, и тем, что, в большинстве случаев, делается. Но между дискурсивным сознанием и бессознательным существуют преграды, основанные в большинстве случаев на репрессии.
Дискурсивное сознание
Практическое сознание
Бессознательные мотивы \ познавательная свойство
Я предлагаю заменить этими понятиями классическую психоаналитическую триаду — эго, супер-эго и ид Фрейдовского деления на „супер эго „и-эго слишком мало для анализа практического сознания, не отыскавшего себе места ни в психоанализе, ни в теоретических подходах, каковые уже обсуждались. К понятию практического сознания в концептуальном аппарате психоанализа, быть может, самый близко понятие „предсознательного, но в простом потреблении оно свидетельствует что-то совсем второе. Вместо „эго предпочтительнее сказать „Я (что, по большому счету говоря, и делал Фрейд по-германски). Это не избавляет от антропоморфизма, в то время, когда „эго воспринимается как собственного рода миниагент, но по крайней мере оказывает помощь бороться с ним. Применение „Я („/) происходит из — и ассоциируется с размещением агента в социальной среде. Как термин предикативного характера, он относительно малосодержателен и не несет в себе того достатка самоописаний, какие конкретно появляются у агента в связи с „меня ( те). Овладение отношениями „Я, „меня, „ты, рефлексивно используемыми в дискурсе, есть главным элементом процесса освоения языка. Потому, что я не использую термин „эго, логично будет отказаться и от неудачного термина „супер-эго. Его замечательно заменяет термин „моральная совесть.
Все эти концепции относятся к агенту. Какова же природа участия (agency) ? Это возможно связать со следующей проблемой. Движение (duree) повседневной жизни — это поток интенциональных действий. Но действия имеют непреднамеренные последствия, и, как продемонстрировано на схеме 1, эти непредвиденные последствия связаны механизмом обратной связи с неосознанными условиями последующего действия. Так, мой грамотный устный и письменный британский имеет регулярное следствие — вклад в воспроизводство английского как целого. То, что я говорю грамотно, — интенционально, а мой вклад (участие) в воспроизводство языка — нет. Но как именно возможно сформулировать, каковы эти непредвиденные последствия?
Довольно часто считают, что участие (agency) возможно выяснить лишь в терминах интенции. Другими словами чтобы поведение считалось действием, нужно, дабы оно было интенциональным, в другом случае поведение будет только реакцией. Это звучит достаточно правдоподобно, в случае, если исходить из того, что кое-какие действия в действительности смогут иметь место, лишь если они интенциональны. К примеру, суицид. Вопреки концептуальной попытке Дюркгейма нельзя говорить о суициде, в случае, если нет предварительного плана самоуничтожения. Человек, сошедший с обочины тротуара и сбитый проходящей машиной, не может быть квалифицирован как самоубийца. Такое случается, а не делается. Но суицид не есть обычным действием в смысле интенции, раз о его совершении возможно сказать лишь в случае, если оно было задумано как суицид. Большая часть действий не носит для того чтобы четкого характера.
Кое-какие философы полагают, но, что чтобы вычислять какое-то событие примером участия, нужно, дабы агент все же имел интенцию, даже если он ошибается в ее описании. В случае, если офицер на подводной лодке, хотя подправить курс, случайно потянул неверный рычаг и потопил „Бисмарк, он сделал что-то намеренно, но не то, что желал: наряду с этим „Бисмарк потонул благодаря его участию. Снова же, в случае, если кто-то намеренно налил кофе, ошибочно полагая, что это чай, наливание кофе — имеется воздействие данного субъекта, не обращая внимания на то, что оно не было намеренным. (Как правило „проливание подразумевает коннотацию ненамеренности. Это некое упущение, появившееся на протяжении какого-либо другого действия, скажем, при передаче кому-то кофе. По Фрейду, все эти промахи, оговорки отражают бессознательную мотивацию, что разрешает разглядывать интенцию еще под одним углом зрения.)
Но кроме того точка зрения, в соответствии с которой событие может принимать во внимание участием при наличии хоть какого-нибудь описания интенции, представляется мне неверной. В этом случае описание участия смешивается с предоставлением описания действия, а постоянный мониторинг действия, осуществляемый агентом, путается с определением особенностей данного действия как такового. Участие относится не к намерениям, каковые имеется у людей, осуществляющих какие-то действия, а первым делом к их способности осуществлять эти действия (вот по какой причине участие предполагает власть (см. определение агента в Оксфордском словаре английского: „Тот, кто выполняет власть либо создаёт эффект). Участие имеет отношение к событиям, виновником которых есть индивид, т. е. событиям, в которых индивид в каждой фазе заданной последовательности поведения имел возможность бы поступить в противном случае. Что бы ни случилось, не случилось бы без его участия либо вмешательства. Воздействие — это процесс, продолженный во времени, поток, в котором рефлексивный мониторинг, осуществляемый индивидом, есть фундаментальным условием контроля за телом, обыкновенно поддерживаемого в повседневной судьбе. Я являюсь автором многих вещей, и многих — не намеренно. Я способствуюим, даже если не желаю этого. И напротив, смогут сложиться события, в которых я желаю достигнуть чего-то и достигаю, но не при помощи собственного участия. Заберём пример с пролитым кофе. Предположим, индивид А желает, дабы кофе пролился на скатерть и подстраивает так, что В проливает его. Было бы справедливо заявить, что А вызвал инцидент и принимал участие в нем. Но он не проливал кофе. Это сделал В. Наряду с этим В не желал пролить, но пролил. В то время как индивид А, что желал, дабы кофе пролился, не проливал его.
Но что же значит — сделать что-то неспециально? Отличается ли это от непредвиденных последствий? Разглядим так называемый „сопутствующий эффект действия. Кто-то включает свет, дабы осветить помещение, и свет спугивает преступника. Первое интенционально, второе — нет. Предположим, данный преступник после этого будет пойман и совершит год в колонии по обвинению в краже. Явится ли это непредвиденными последствиями зажигания света? Что же конкретно „сделал индивид. Разрешите привести еще один пример из теории сегрегации. Модель этнической сегрегации складывается без того, дабы кто-либо хотел этого. Это происходит по следующей схеме. Представим шахматную доску, на которой имеется 5 и 10-копеечные монеты. Они распределены случайно, как индивиды в муниципальный среде. Предполагается, что кроме того при отсутствии враждебностипо отношению к вторым группам члены каждой группы не желают жить в окружении, по отношению к которому они находятся в этническом меньшинстве. На шахматной доске любая монетка движется до тех пор, пока не займет позицию, в которой по крайней мере 50% прилегающих монет — того же самого типа. Это ведет к структуре экстремальной сегрегации, 10-копеечные монеты в итоге образуют гетто в центре 5-копеечных. „Эффект композиции — это итог совокупности действий: тех ли, кто двигает монетки по доске, либо же агентов по продаже жилья.
Каждое воздействие в отдельности производится с определенной интенцией. Но конечный итог не есть ни намеренным, ни желаемым. Он оказывается как бы результатом действия каждого и одновременно с этим никого в отдельности.
Чтобы выяснить, что означает делать что-либо неспециально, мы вначале должны прояснить, как направляться осознавать интенциональность. Это понятие я определяю как чёрта действия, которое, согласно точки зрения исполнителя, будет иметь определенное уровень качества либо итог, причем это знание употребляется автором действия с целью достижения данного качества либо результата. В случае, если черта участия, эта выше, верна, то нужно отделять вопрос о том, что агент „делает, от вопроса, что он „собирается делать, т. е. от интенциональных качеств создаваемого действия. Участие относится к первому из этих вопросов. Включение света имеется воздействие, спугивание преступника кроме этого имеется что-то, что агент делал. Воздействие не интенционально, в случае, если действующий не знал, что преступник находится где-то поблизости, и в случае, если, по какой бы то ни было причине, зная, что преступник находится в данном месте, агент не планировал использовать это знание чтобы его спугнуть. Концептуально возможно поделить неинтенциональные (unintentionaf) действия и непредвиденные (unintended) последствия действий, не смотря на то, что это различие не будет иметь значения, раз мы разглядываем отношения между интенциональным и неинтенциональным. Следствием действий актеров, интенциональных либо неинтенциональных, являются события, каковые не произошли бы, если бы данный актер вел себя в противном случае, но позвать каковые — не в его власти (безотносительно к тому, каковы были его намерения).
Я думаю, возможно заявить, что все происходящее с преступником, по окончании того как его спугнули, было непредвиденным результатом действия при условии, что агент не знал о присутствии преступника и, так, инициировал эти следствия неинтенционально. И в случае, если тут имеется какие конкретно- то сложности, то они связаны с пониманием того, как получается, что кажущийся тривиальным акт может привести к событиям, весьма удаленным от этого акта во времени и в пространстве, а вовсе не с тем, были ли эти последствия намеренными для исполнителей начального действия, либо нет. По большому счету говоря, правильно, что чем более удалены последствия действия во времени и в пространстве от начального контекста действия, тем с меньшей возможностью эти следствия будут интенциональны. Само собой разумеется, с точностью до возможности предвидения, которой владеют актеры, и власти, которую они способны мобилизовать. В большинстве случаев мы думаем о том, что агент „делает — по контрасту с последствиями, каковые позваны тем, что уже сделано, как о чем-то находящемся более либо менее в пределах контроля агента. В большинстве сфер судьбы и для большинства форм деятельности горизонт для того чтобы контроля ограничен яркими контекстами действия либо сотрудничества. Так, возможно заявить, что включение света имеется что-то, что агент делал, и спугивание преступника, быть может, также, но мы не говорим, что он позвал, к примеру, поимку преступника милицейским либо то, что преступник совершил год в колонии. И не смотря на то, что, возможно, правильно, что все эти события не произошли бы в том месте и тогда, где они имели место, без этого самого включения света, само происшествие зависит от еще многих вторых случайных совпадений, дабы возможно было заявить, что это сделал актер, что включил свет.
Философы извели довольно много чернил, пробуя проанализировать природу интенциональной деятельности. Но с позиций социальных наук тяжело преувеличить важность непредвиденных последствий интенционального поведения. Мертон дал, быть может, хорошую трактовку данной неприятности. Он полностью верно показывает, что изучение непредвиденных последствий есть фундаментальным для всякого социологического изучения. Любой элемент деятельности может иметь: 1) незначимые; 2) значимые; 3) единично значимые; и 4) многозначные последствия. Что именно мы принимаем за значимое, будет зависеть от характера изучения, которое мы проводим, либо от теории, которую мы строим. Но после этого Мертон продолжает paссматривать непредвиденные последствия в рамках функционального анализа — концептуального направления, которое я желал бы оспорить, не обращая внимания на то, что оно конвенционально принято в социологической литературе. В особенности необходимо понимать, что анализ непредвиденных последствий не придает суть (не смотря на то, что Mертон думает, что придает) тем формам либо моделям социального поведения, каковые кажутся иррациональными. Мертон противопоставляет интенциональной деятельности (явным функциям) их непредвиденные последствия (латентные функции). Одна из цепей выделения латентных функции содержится в том, дабы продемонстрировать, что очевидно иррациональная социальная деятельность, быть может, в конечном итоге, не столь уж иррациональна. И это особенно правильно, считает Мертон, касательно постоянных, протяженных во времени деятельностей либо практик. Их довольно часто игнорируют, именуя „предрассудками, „иррациональностями, „несложной инерцией традиций и т. д., но, согласно точки зрения Мертона, в случае, если мы смогли продемонстрировать, что у них имеется некая латентная функция — некое непредвиденное последствие либо комплект последствий, каковые оказывают помощь поддерживать непредвиденное воспроизводство разглядываемой практики, — то тем самым показали, что они вовсе не есть иррациональными.
Так, церемония, к примеру, может делать латентную функцию усиления групповой идентификации потому, что она иногда предоставляет возможность участникам группы собираться совместно и включаться в неспециализированную деятельность. Но предполагать, что такая демонстрация функционального отношения говорит о причине существования практики, ошибочно. Что привносится ко мне незаметно, так это концепция „публичных обстоятельств на базе предписанных социальных потребностей. Так, в случае, если мы думаем, что несколько испытывает недостаток в церемониале, чтобы сберигаться, мы перестаем разглядывать воспроизводство этого церемониала как иррациональное. Но заявить, что существование социального состояния А испытывает недостаток в социальной практике Б, дабы разрешить ему сохраниться в прошлой форме, свидетельствует лишь постановку вопроса, на что после этого направляться ответить, а не ответ сам по себе. Отношение между А и Б не есть подобным отношению между жаждами (либо потребностями) и интенциями личного актера. У индивида жажды, являющиеся конститутивными для мотивационных импульсов актера, порождают динамическое отношение между мотивацией и интенциональностью. Но в социальных совокупностях все происходит в противном случае, за исключением случаев, в то время, когда актеры ведут себя в соответствии с тем, что они вычисляют социальной необходимостью.
Приводя данное возражение, нельзя не дать согласие с тем значением, которое Мертон придает связи непредвиденных последствий действия с институционализированными практиками, т. е. практиками, глубоко укорененными во времени .и пространстве. Эта сообщение представляет собой самый важный из трех основных контекстов — отделимых друг от друга лишь аналитически, — контекстов, в которых возможно разбирать влияние непредвиденных последствий. Первый в отечественном примере — это включение света, спугивание преступника, обстоятельство, вынудившая преступника удирать и т. д. Интерес исследователя тут содержится в соединении событий, проистекающих из начального события, без которого эта цепочка не имела возможности бы быть выстроена. Веберовский анализ последствий Марафонской битвы для развития греческой культуры и, следовательно, для создания европейской культуры в целом, есть разновидностью таковой связи, так же как и его рассмотрение последствий выстрела, рокового для эрцгерцога Фердинанда в Сараево. Тут рассматривается единый комплект событий, что прослеживается и анализируется способом от противного. Исследователь задаёт вопросы, что бы произошло с событиями В, С, D и Е, если бы А не случилось? И так пробует осознать роль А в данной цепочке последствий.
Второй тип событий, по поводу которых думает социальный аналитик, это тип, в котором вместо модели непредвиденных последствий, вызванных каким-то единичным событием, имеется модель, складывающаяся из комплекса личных деятельностей. Рассмотрение этнической сегрегации, приведенное выше, есть примером для того чтобы процесса. Определенный „конечный итог берется как явление, которое необходимо растолковать, и показывается, что данный конечный итог происходит как непредвиденное последствие совокупности интенциональных поведений. Тема рациональности тут снова выходит на первый замысел, но сейчас уже по поводу нее не появляется логических возражений. Как убедительно продемонстрировано в теории игр, итог серии рациональных действий, независимо предпринятых личными актерами, может оказаться иррациональным для всех. „Извращенные эффекты имеется лишь разновидность непредвиденных последствий, не смотря на то, что нет сомнения, что ситуации, в которых они видятся, в особенности увлекательны.
Третий тип контекста, в котором возможно разглядывать непредвиденные последствия, кроме этого был указан Мертоном: интерес аналитика содержится тут в раскрытии механизмов воспроизводства институциональных практик. В этом случае непредвиденные последствия действия формируют новые условия последующего действия в нерефлексивном цикле с обратной связью (причинные петли). Я считаю, что чтобы растолковать, как получается такая обратная сообщение, слишком мало выделить функциональные отношения. Как именно получается, что циклы непредвиденных последствий через обратную сообщение регулируют стабильное социальное воспроизводство в течении долгих периодов времени? В общем случае, это не верно сложно проанализировать. Повторяющиеся действия, либо практики, расположенные в одном контексте времени и пространства, имеют некие регулярные последствия, не намеренные, не предвиденные теми, кто вовлечен в такую деятельность в более либо менее „отдаленных пространственно-временных контекстах. Причем то, что происходит в данной второй серии контекстов, прямо либо косвенно воздействует на предстоящие условия действия в его начальном контексте. Чтобы выяснить, что происходит, не нужно дополнительных объяснительных переменных, кроме тех, каковые растолковывают, по какой причине индивиды мотивированы учавствовать в регулярных социальных практиках во времени и в пространстве и каковы последствия этого. Непредвиденные последствия систематично „распределяются как побочный продукт регулярного поведения, рефлексивно поддерживаемого его исполнителями.
ВЛАСТЬ и УЧАСТИЕ
Каков темперамент логической связи между властью и действием? Не обращая внимания на то, что данный вопрос включает целый комплекс неприятностей, базисное отношение возможно выделить достаточно легко. Свойство „функционировать в противном случае свидетельствует свойство вмешиваться в события либо же воздерживаться от для того чтобы вмешательства, что и влияет на какой-либо процесс либо положение дел. Имеется в виду, что чтобы быть агентом, нужно реализовывать свойство к применению (неизменно, в повседневной судьбе) всего спектра власти, включая и действие на применение власти вторыми. Воздействие зависит от свойства индивида „преобразовывать существующее положение, дел либо движение событий. Агент перестает быть агентом, если он либо она теряет свойство „преобразовывать, т.е. реализовывать некоторый вид власти. Множество занимательных для социального анализа случаев, но, попадает в область, где то, что мы принимаем за воздействие, не определяется так конкретно — к примеру, где власть индивида ограничена рядом своеобразных событий. И тут крайне важно выделить, что события социального принуждения, в которых индивиды „не имеют выбора, не смогут быть приравнены к исчезновению действия как такового, „Не иметь выбора не означает, что воздействие заменяется реакцией (наподобие того, что человек мигает, в случае, если у него перед глазами махнуть рукой). Может показаться, что это так разумеется, что об этом не нужно и сказать. Но же кое-какие из весьма продвинутых направлений социальной теории, в особенности связанных с структурной социологией „и объективизмом, не признают для того чтобы различия. Они считают, что принуждение действует подобно силам природы, как если бы „не иметь выбора было эквивалентно подчинению неодолимым и необъятным механическим силам.
В случае, если выразить все это в противном случае, то возможно, заявить, что логически воздействие предполагает власть в смысле свойства к преобразованию. В этом смысле, т. е. в самоё широком значении термина „власть, она логически предшествует субъективности, простраиванию рефлексивного мониторинга поведения. Это нужно выделить, в силу того, что концепция власти в социальных науках, в большинстве случаев, имеет тенденцию отражать дуализм объекта и субъекта, о котором мы уже говорили выше. Так, „власть часто определяется в терминах намерения либо воли, как свойство достигать желаемого либо интенционального результата, другие авторы, как, к примеру, Парсонс и Фуко, напротив, разглядывают власть в первую очередь как свойство общества либо социальной общности.