значит, пришло время возродиться этому типу, и он возродится в более
бессчётных людях, в лучших формах, в силу того, что тогда всего хорошего будет
больше, и все хорошее будет лучше; и снова та же история а новом виде. И без того
отправится , пока люди сообщат: ну, сейчас нам отлично, тогда уж не
будет этого отдельного типа, в силу того, что все люди будут этого типа, и с
трудом будут осознавать, как же это было время, в то время, когда он считался особым
типом, а не неспециализированной натурою всех людей?
IX
Но как европейцы между китайцами все на одно лицо и на одни манер
лишь по отношению к китайцам, а в действительности между европейцами
несравненно больше разнообразия, чем между китайцами, так и в этом,
повидимому, одном типе, разнообразие личностей начинается на разности более
бессчётные и более отличающиеся друг от друга, чем все разности всех
остальных типов разнятся между собою. Тут имеется сибариты и: всякие люди, и
аскеты, и жёсткие, и ласковые, и всякие, всякие. Лишь, как самый ожесточённый
европеец весьма кроток, самый трусливый весьма храбр, самый сладострастный
весьма нравствен перед китайцем, так и они: самые аскетичные из них вычисляют
нужным для человека больше комфорта, чем мнят люди не их типа, самые
чувственные строже в нравственных правилах, чем морализаторы не их типа. Но
все это они воображают себе как-то по-своему: и комфорт и нравственность,
и чувственность и добро знают они на особенный лад, и все на один лад, и не
лишь все на один лад, но и все это как-то на один лад, так что и
нравственность, и комфорт, и добро, и чувственность, — все это выходит у них
как словно бы одно да и то же. Но все это снова лишь по отношению к понятиям
китайцев, а сами между собою они находят большие разности понимания,
по разности натур. Но как сейчас уловить эти понятий и разности натур между
ними?
В беседах о делах между собою, но лишь между собою, а не с
китайцами, показывают собственную отличие европейские натуры. Так и у людей этого
типа видно не редкость большое разнообразие, в то время, когда дела ведутся между ними,
но лишь между ними, а не с посторонними. Мы видели перед собою двух людей
этого типа: Веру Павловну и Лопухова, и видели, как устроились отношения
между ними. Сейчас входит третий человек. Посмотрим, какие конкретно разности
обнаружатся от возможности одному из них сравнивать двух вторых. Вера
Павловна видит перед собою Лопухова и Кирсанова. Прежде ей не было выбора;
сейчас имеется.
X
Но надобно же сообщить два-три слова о внешних приметах Кирсанова.
У него, как и у Лопухова, были верные, прекрасные черты лица. Одни
обнаружили, что прекраснее тот, другие — данный. У Лопухова, более смуглого, были
темно-каштановые волосы, сверкающие карие глаза, казавшиеся практически тёмными,
орлиный шнобель, толстые губы, лицо пара круглое. У Кирсанова были русые
волосы достаточно чёрного оттенка, темно-голубые глаза, прямой греческий шнобель,
мелкий рот, лицо продолговатое, превосходной белизны. Оба они были люди
высокого роста, стройные, Лопухов пара шире костью, Кирсанов
немного выше.
Внешняя ситуация Кирсанова была достаточно хороша. Он уже имел кафедру.
Огромное большая часть выбиравших было против него: ему бы не только не дали
кафедры, его бы не выпустили врачом, да не было возможности. Два-три юные
человека, да один не юный человек из его бывших докторов наук, его друзья
в далеком прошлом наговорили остальным, словно бы бы имеется на свете какой-то Фирхов {83}, и
живет в Берлине, и какой-то Клод Бернар {84}, и живет в Париже, и еще
какие-то такие же, которых не упомнишь, каковые также живут в различных городах,
и что словно бы бы эти Фирхов, Клод Бернар и еще кто-то — словно бы бы они светила
медицинской науки. Все это было до крайности неправдоподобно, в силу того, что
светила науки нам известны: Бургав, Гуфеланд; Гарвей также был великий
ученый, открыл обращение крови, также Дженнер {85}, выучил оспопрививанию;
так так как мы знаем их, а этих Фирховов да Клодов Бернаров мы не знаем, какие конкретно
же они светила? А но, чорт их знает. Так вот данный самый Клод Бернар
отзывался с уважением о работах Кирсанова, в то время, когда Кирсанов еще оканчивал
курс, — ну, и запрещено: дали Кирсанову докторство, дали года через полтора
кафедру. Студенты говорили, что, с его поступлением, партия хороших
докторов наук заметно усилилась. Практики он не имел и сказал, что кинул
практическую медицину; но в гошпитале бывал весьма подолгу: выпадали дни, что
он в том месте и обедал, а другой раз и ночевал. Что ж он в том месте делал? Он сказал, что
трудится для науки, а не для больных: я не лечу, а лишь замечаю и делаю
испытания. Студенты подтверждали это, прибавляя, что сейчас лечат лишь дураки,
в силу того, что сейчас лечить еще запрещено. Служители делали выводы в противном случае: Ну, этого
Кирсанов берет в собственную палату, — значит, тяжёл, говорили они между собою, а
позже больному: Будь благонадежен: против этого лекаря редкая заболевание может
устоять, мастер: и как имеется, папа.
IX
В первое время замужества Веры Павловны Кирсанов бывал у Лопуховых
часто, практически что через сутки, а ближе сообщить, практически что ежедневно, и
не так долго осталось ждать, да практически что с первых часов, стал очень дружен с Верою
Павловною, столько же, как с самим Лопуховым. Так длилось с полгода.
в один раз они сидели втроем: он, супруг и она. Разговор шел, как обыкновенно, без
всяких церемоний; Кирсанов болтал больше всех, но внезапно замолчал.
— Что с тобою, Александр?
— Что вы приутихли, Александр Матвеич?
— Так что-то, отыскала хандра.
— Это с вами редко случается, Александр Матвеич, — сообщила Вера
Павловна.
— Просто так кроме того ни при каких обстоятельствах, сообщил Кирсанов каким-то натянутым тоном.
Через пара времени, раньше обычного, он поднялся и ушел,
простившись, как в любой момент, легко.
Дня через два Лопухов сообщил Вере Павловне, что заходил к Кирсанову и,
как ему показалось, встречен был достаточно необычно. Кирсанов как словно бы желал
быть с ним любезен, что было вовсе лишнее между ними. Лопухов, взглянув
на него, сообщил прямо:
— Ты, Александр, что-то дуешься; на кого, на меня что ли?
— Нет.
— На Верочку?
— Нет.
— Так что же с тобою сделалось?
— Нет, ничего; что это тебе показалось?
— Да ты не оптимален со мною сейчас, натянут, любезен, и видно, что дуешься.
Кирсанов начал расточать уверения, что нисколько, и тем совсем
выказал, что дуется. Позже ему, должно быть, стало стыдно, он сделался
несложен, оптимален, как направляться. Лопухов, воспользовавшись тем, что человек пришел
в рассудок, задал вопрос снова:
— Ну, Александр, сообщи, за что же ты дулся?
— Я не думал дуться, — и снова стал приторен и неприятен.
Что за чудо? Лопухов не умел отыскать в памяти ничего, чем бы имел возможность обидеть
его, да это и не было быть может, при их уважении друг к другу, при горячей
дружбе. Вера Павловна также весьма усердно вспоминала, не она ли чем обидела
его, и также не имела возможности ничего найти, и также знала, по той же причине, как у
мужа, что это нереально с ее стороны.
Прошло еще два дня; не зайти к Лопуховым четыре дня сряду было делом
неординарным для Кирсанова. Вера Павловна кроме того вздумала: здоров ли он?
Лопухов зашел взглянуть, не болен ли в действительности. Какое нездоров!
продолжает дуться. Лопухов приступил к нему упорно. Он, по окончании продолжительных
отнекиваний, начал сказать какой-то нелепый бред о собственных эмоциях к
Лопухову и к Вере Павловне, что он весьма обожает и уважает их; но из всего
этого следовало, что они к нему невнимательны, о чем, — что хуже всего, — не
было, но, никакого намека в его высокопарности. светло было, что господин
вломался в амбицию. Все это так дико было видеть в человеке, за которого
Лопухов вычислял Кирсанова, что гость сообщил хозяину: — послушай, поскольку мы с
тобою друзья: так как это, наконец, должно быть совестно тебе. Кирсанов с
изысканною переносливостью отвечал, что вправду это с его стороны,
возможно, мелочность, но что ж делать, если он многим обижался. — Ну, чем
же? Он начал высчитывать множество случаев, которыми оскорблялся в
последнее время, все в таком роде: ты заявил, что чем ярче у человека
волосы, тем ближе он к бесцветности. Вера Павловна заявила, что сейчас чай
вздорожал. Это колкость на мой цвет волос. Это намек, что я вас объедаю. У
Лопухова опустились руки: помешался человек на амбиционности, либо вернее
сообщить, пошляком и дураком.
Лопухов возвратился к себе кроме того опечаленный: горько было заметить такую
сторону в человеке, которого он так обожал. На расспросы Веры Павловны, что
он определил, он отвечал безрадостно, что лучше об этом не сказать, что Кирсанов
сказал неприятный бред, что он, возможно, болен.
Через несколько суток Кирсанов, должно быть, опомнился, заметил дикую
пошлость собственных выходок; пришел к Лопуховым, был как направляться, позже стал
сказать, что он был похабен; из слов Веры Павловны он увидел, что она не
слышала от мужа его глупостей, искренно благодарил Лопухова за эту
скромность, стал сам, в наказание себе, говорить все Вере Павловне,
расчувствовался, просил прощения, сказал, что был болен, и снова выходило как-то
дрянно. Вера Павловна попыталась сообщить, чтобы он кинул толковать об этом,
что это мелочи, он привязался к слову мелочи и начал нести такую же
похабную чепуху, как в беседе с Лопуховым: весьма деликатно и тонко стал
развивать ту тему, что, само собой разумеется, это мелочи, в силу того, что он осознаёт собственную
маловажность для Лопуховых, но что он большего и не заслуживает, и т. д., и
все это говорилось темнейшими, узкими намеками в самых любезных
выражениях уважения, преданности. Вера Павловна, слушая это, совершенно верно так же
опустила руки, как прежде супруг. В то время, когда он ушел, они припомнили, что уж
пара дней до собственного явного опошления он был необычен; тогда они не
увидели и не осознали, сейчас эти прошлые выходки объяснились: они были в том
же вкусе, лишь не сильный.
Затем Кирсанов стал было заходить частенько, но продолжение
прошлых несложных взаимоотношений было уже нереально: из-под маски порядочного
человека высовывалось пара дней такое долгое ослиное ухо, что Лопуховы
утратили бы через чур большую часть уважения к бывшему приятелю, в случае, если б это
ухо спряталось окончательно; но оно по временам выказывалось :
выставлялось не так длинно, и торопливо скрывалось, но было жалко, дрянно,
пошло.
Не так долго осталось ждать к Кирсанову в действительности стали холодны, он вправду имел уже
обстоятельство не находить себе наслаждения у Лопуховых и прекратил посещать.
Но он виделся с Лопуховым у одних привычных. Через пара времени
омерзение Лопухова к нему ослабело: он был ничего, как направляться. Лопухов стал
заходить к нему. Через год он кроме того возобновил визита к Лопуховым и был
прошлым, хорошим Кирсановым, несложным и честным. Но бывал редко: видно было,
что ему неудобно вспоминать о глупой истории, которую он разыграл. Лопухов
практически забыл ее. Вера Павловна также. Но раз порванные отношения не
возобновлялись. По наружности он и Лопухов были снова приятели, да и на деле
Лопухов стал практически как и раньше уважать его и бывал у него часто; Вера
Павловна кроме этого возвратила ему часть прошлого размещения, но она весьма
редко видела его.
XII
Сейчас заболевание Лопухова, лучше сообщить, чрезвычайная привязанность Веры
Павловны к мужу принудила Кирсанова быть более семи дней в маленьких ежедневных
отношениях с Лопуховыми. Он осознавал, что ступает на страшную для себя дорогу,
решаясь просиживать вечера с ними, дабы отбивать у Веры Павловны дежурство;
так как он был так рад и горд, что тогда, около трех лет назад, увидев в себе
показатели страсти, умел так твердо сделать все, что было необходимо, для остановки
ее развития. Так как ему было так отлично от этого. Две-три семь дней его тянуло
тогда к Лопуховым, но и сейчас было больше наслаждения от сознания
собственной твердости в борьбе, чем боли от лишения, а через месяц боль вовсе
прошла, и осталось одно довольство собственной честностью. Так тихо, так мило
было у него на душе.
А сейчас опасность была больше, чем тогда: в эти три года Вера
Павловна, само собой разумеется, довольно много развилась нравственно; тогда она была наполовину
еще ребенок, сейчас уже не то; чувство, ею внушаемое, уже не имело возможности походить
на шутливую привязанность к девочке, которую обожаешь и над которой радуешься
в одно да и то же время. И не только нравственно развилась она: в случае, если красота
дамы настоящая красота, то у нас на севере дама продолжительно хорошеет с
каждым годом. Да, три года судьбы в эту пору развивают довольно много хорошего и в
душе, и в глазах, и в чертах лица, и во всем человеке, в случае, если человек оптимален и
жизнь хороша.
Опасность была громадная, но лишь для него, Кирсанова: Вере Павловне
какая же опасность? Она обожает мужа. Кирсанов не так безлюден и глуп, дабы
вычислять себя страшным соперником Лопухову. Не из фальшивой скромности он
думает это: все порядочные люди, каковые знают его и Лопухова, ставят их
равняется. А на стороне Лопухова то неизмеримое преимущество, что он уже
заслужил любовь, да, заслужил ее, что он уже в полной мере купил сердце. Выбор
сделан, она весьма довольна и радостна выбором, у ней не имеет возможности явиться и
мысли искать лучшего: разве ей не отлично? Об этом смешно и думать, это
опасение за нее и за Лопухова было бы нелепым тщеславием со стороны его,
Кирсанова.
Так неужто же из-за бреда, по причине того, что Кирсанову придется
потосковать месяц, довольно много два, неужто вследствие этого бреда давать даме
расстраивать нервы, рисковать важной болезнию от сиденья по ночам у
кровати больного? Неужто для того, чтобы избежать неважного и недолгого
нарушения тишины собственной судьбе, допускать большой ущерб второму, не
менее хорошему человеку? Так как это было бы нечестно. А нечестный поступок
значительно неприятнее той, в сущности и не тяжелой, борьбы с собою, которую
придется ему выдержать, и в развязке которой — в гордом довольстве собою за
твердость, нет сомнения.
Так рассуждал Кирсанов, решаясь прогнать Веру Павловну с напрасного
дежурства.
Надобность в дежурстве прошла. Для соблюдения благовидности, дабы не
делать крутого перерыва, возбуждающего внимание, Кирсанову необходимо было еще
два-три раза посетить Лопуховых на-днях, позже спустя семь дней, позже через
месяц, позже через полгода. После этого удаление хватит разъясняться
занятиями.
XIII
Все шло у Кирсанова отлично, как он и думал. Привязанность
возобновилась, и посильнее прошлого; но борьба с нею не воображала никакого
важного мучения, была легка. Вот Кирсанов был уже второй раз у Лопуховых,
спустя семь дней по окончании леченья Дмитрия Сергеича, вот он посидит часов до
9-ти: достаточно, благовидность соблюдена; в следующий раз он будет у них
через 14 дней: удаление практически исполнилось. А сейчас надобно посидеть еще
с час. А в эту семь дней уж наполовину заглушено развитие страсти; через месяц
все пройдет. Он весьма доволен. Он участвует в беседе так непринужденно,
что сам радуется своим удачам, и от этого довольства непринужденность его
еще возрастает.
Лопухов планировал на следующий день выйти в первоначальный раз из дому, Вера Павловна была
от этого в особенно хорошем размещении духа, радовалась чуть ли не больше,
да и возможно больше, чем сам бывший больной. Разговор коснулся заболевании,
смеялись над нею, восхваляли шутливым тоном супружескую самоотверженность
Веры Павловны, чуть-чуть не расстроившей собственного здоровья тревогою из-за
того, чем не стоило беспокоиться.
— Смейтесь, смейтесь, — сказала она, — но так как я знаю, у вас самих не
было 6ы силы поступить в противном случае на моем месте.
— А какое влияние имеет на человека заботливость вторых, — сообщил
Лопухов: — так как он и сам частично подвергается обольщению, что ему нужна, всевышний
знает, какая осторожность, в то время, когда видит, что из-за него тревожатся. Так как вот
я имел возможность бы выходить из дому уже дня три, а все сидел . Сейчас поутру
желал выйти, и еще отложил на сутки для большей безопасности.
— Да, тебе в далеком прошлом возможно выходить, — подтвердил Кирсанов.
— Вот это я именую геройством, и правду сообщить, страшно надоело оно:
на данный момент бы так и убежал.
— Дорогой мой, поскольку это ты для моего успокоения геройствовал. А убежим
на данный момент же, в действительности, в случае, если тебе так хочется поскорее кончить карантин. Я
не так долго осталось ждать отправлюсь на полчаса в мастерскую. Отправимтесь дружно: это будет с
твоей стороны весьма мило, что ты первый визит по окончании болезни сделаешь отечественной
компании. Она увидит это и будет счастлива таковой внимательности.
— Отлично, отправимся совместно, — сообщил Лопухов с заметным наслаждением,
что подышит свежим воздухом сейчас же.
— Вот хозяйка с тактом, — сообщила Вера Павловна: — и не поразмыслила, что у
вас, Александр Матвеич, может вовсе не быть жажды идти с нами.
— Нет, это весьма любопытно, я в далеком прошлом планировал. Ваша идея радостна.
Совершенно верно, идея Веры Павловны была успешна. Девушки, вправду, были
весьма довольны, что Лопухов сделал им первый визит по окончании болезни. Кирсанов,
вправду, весьма интересовался мастерскою: да и не было возможности не
интересоваться ею человеку с его образом мыслей. В случае, если б особая обстоятельство не
удерживала его, он сначала был бы одним из усердных учителей в
ней. Полчаса, возможно, час пролетело незаметно. Вера Павловна водила его
по различным помещениям, показывала все. Они возвращались из столовой в рабочие
помещения, в то время, когда к Вере Павловне подошла женщина, которой не было в рабочих
помещениях. Кирсанов и Девушка посмотрели друг на друга: — Настенька! —
Саша! — и обнялись.
— Сашенька, приятель мой, как я счастлива, что встретила тебя! — женщина все
целовала его, и смеялась, и плакала. Опомнившись от эйфории, она сообщила: —
нет, Вера Павловна, о делах уж не буду сказать сейчас. Не могу расстаться с
ним. Отправимся, Сашенька, в мою помещение.
Кирсанов был не меньше ее рад. Но Вера Павловна увидела и довольно много печали
в первом же взоре его, как он определил ее. Да это было и немудрено: у девушки
была чахотка в последней степени развития.
Крюкова поступила в мастерскую с год тому назад, уже весьма больная.
В случае, если б она оставалась в магазине, где была до той поры, она уж в далеком прошлом погибла
бы от швейной работы. Но в мастерской нашлась для нее возможность прожить
пара продолжительнее. Девушки совсем высвободили ее от шитья: возможно было
отыскать достаточно другого, не вредного занятия для нее; она заменила половину
дежурств по небольшим надобностям швейной, приняла участие в заведывании различными
кладовыми, принимала заказы, и никто не имел возможности заявить, что Крюкова менее
вторых нужна в мастерской.
Лопуховы ушли, не дождавшись финиша свидания Крюковой с Кирсановым.
XIV
Рассказ Крюковой
На другой сутки рано поутру Крюкова пришла к Вере Павловне.
— Я желаю поболтать с вами о том, что вы день назад видели, Вера Павловна, —
сообщила она, — она пара времени затруднялась, как ей продолжать: — мне
не хотелось бы, дабы вы дурно поразмыслили о нем, Вера Павловна.
— Что это, как вы сами дурно думаете обо мне, Настасья Борисовна.
— Нет, в случае, если б это была не я, а вторая, я бы не поразмыслила этого. А ведь
я, вы понимаете, не такая, как другие.
— Нет, Настасья Борисовна, вы не имеете права так сказать о себе. Мы
знаем вас год; да и прежде вас знали многие из отечественного общества.
— Так, я вижу, вы ничего обо мне не понимаете?
— Нет, как же, я знаю довольно много. Вы были служанкою, — в последнее
время у актрисы N.; в то время, когда она вышла замуж, вы отошли от нее; чтобы уйти от
отца ее мужа, поступили в магазин N., из которого перешли к нам; я знаю это
со всеми подробностями.
— Само собой разумеется, за Шеину и Максимову, каковые знали, что со мною было
прежде, я была уверена, что они не начнут рассказывать. А все-таки, я
считала, что имело возможность как-нибудь со стороны дойти до вас либо до вторых. Ах, как
я счастлива, что они ничего не знают! А вам все-таки сообщу, дабы вы знали, что
какой он хороший. Я была весьма плохая женщина, Вера Павловна.
— Вы, Настасья Борисовна?
— Да, Вера Павловна, была. И я была весьма наглая, у меня не было
никакого стыда, и я была в любой момент пьяная — у меня оттого и заболевание, Вера
Павловна, что, при собственной не сильный груди, и через чур много выпивала.
Вере Павловне уже раза три случалось видеть такие примеры. Девушки,
каковые держали себя безукоризненно с того времени, как начиналось ее знакомство
с ними, говорили ей, что прежде когда-то вели плохую судьбу. На первый раз
она была изумлена таковой исповедью; но, поразмыслив над нею пара дней, она
рассудила: а моя жизнь? — грязь, в которой я выросла, поскольку также была плоха;
но же не пристала ко мне, и остаются же чисты от нее тысячи дам,
выросших в семействах не лучше моего. Что ж особого, в случае, если из этого
унижения также будут выходить неиспорченными те, которым окажет помощь радостный
случай избавиться от него? Вторую исповедь она слушала, уже не изумляясь
тому, что женщина, ее делавшая, сохранила все добропорядочные особенности человека:
и бескорыстие, и свойство к верной дружбе, и мягкость души, — сохранила
кроме того много наивности.
— Настасья Борисовна, я имела такие беседы, какой вы желаете начать.
И той, которая говорит, и той, которая слушает, — обеим не легко. Я вас буду
уважать не меньше, скорее больше прошлого, в то время, когда знаю сейчас, что вы иного
перенесли, но я осознаю все, и не слышав. Не будем говорить об этом: передо
мною не требуется разъясняться. У меня самой много лет прошло также в громадных
огорчениях; я стараюсь не думать о них и не обожаю сказать о них, — это
не легко.
— Нет, Вера Павловна, у меня второе чувство. Я вам желаю сообщить, какой
он хороший ; мне хочется, дабы кто-нибудь знал, как я ему обязана, а кому
сообщить не считая вас? Мне это будет облегчение. Какую жизнь я вела, об этом,
очевидно, нечего сказать, — она у всех таких бедных одинакая. Я желаю
сообщить лишь о том, как я с ним познакомилась. Об нем так приятно сказать
мне; и так как я переезжаю к нему жить, — надобно же вам знать, по какой причине я бросаю
мастерскую.
— В случае, если для вас данный рассказ будет приятен, Настасья Борисовна, я счастлива
слушать. Разрешите же я заберу работу.
— Да, а вот мне и трудиться запрещено. Какие конкретно хорошие эти девушки, обнаружили
мне занятие по моему здоровью. Я их всех буду благодарить, каждую. Сообщите и
вы им, Вера Павловна, что я вас просила благодарить их за меня.
— Я ходила по Невскому, Вера Павловна; лишь еще вышла, было еще рано;
идет студент, я привязалась к нему. Он ничего не сообщил а перешел на другую
сторону улицы. Наблюдает, я снова подбегаю к нему, схватила его за руку. Нет,
я говорю, не отстану от вас, вы таковой хорошенький. А я вас прошу об этом,
покиньте меня, он говорит. Нет, отправимся со мной. Незачем. Ну, так я с
вами отправлюсь. Вы куда идете? Я уж от вас ни за что не отстану. — Так как я была
такая бесстыжая, хуже вторых.
— Оттого, Настасья Борисовна, что, возможно, на самом-то деле были
застенчивы, совестились.
— Да, это возможно. По крайней мере, на вторых я это видела, — не
тогда, очевидно, а по окончании осознала. Так, в то время, когда я ему заявила, что обязательно
отправлюсь с ним, он захохотал и сообщил: в то время, когда желаете, идите; лишь зря
будет, — желал проучить меня, как по окончании сообщил: ему было обидно, что я
пристаю. Я и отправилась, и сказала ему каждый бред; он все молчал. Вот мы
пришли. По студенческому, он уж и тогда жил отлично, приобретал от уроков рублей
20 в месяц, и жил тогда один. Я развалилась на диван и говорю: ну, давай
вина. Нет, говорит, вина я вам не дам, а чай выпивать, пожалуй, давайте. С
пуншем, я говорю. Нет, без пунша. Я начала делать глупости, бесстыдничать.
Он сидит, наблюдает, но не обращает никакого внимания: так жалко. Сейчас
видятся такие юные люди, Вера Павловна, — юные люди довольно много лучше
стали с того времени, а тогда это было диковиной. Мне стало кроме того жалко, я
начала ругать его: В то время, когда ты таковой древесный, — и выругала его, — так я
уйду. Сейчас что ж уходить, он говорит, уж напейтесь чаю: хозяйка на данный момент
принесет самовар. Лишь не ругайтесь.И все сказал мне вы. Вы лучше
поведайте-ка мне, кто вы и как это с вами произошло. — Я ему стала
говорить, что про себя придумала: так как мы придумываем себе различные истории, и
от этого никому из нас не верят; а в действительности имеется такие, у которых эти
истории не придуманные: так как между нами бывают и добропорядочные и образованные.
Он послушал и говорит: Нет, у вас не хорошо придумано; я бы вот и желал верить,
да запрещено. А мы уж выпивали чай. Вот он и говорит: А понимаете, что я по вашему
сложению вижу: что вам вредно выпивать; у вас от этого чуть ли грудь-то уж не
расстроена. Дайте-ка, я вас осмотрю. Что ж, Вера Павловна, вы не поверите,
так как мне стыдно стало, — а в чем моя жизнь была, да перед этим как я
бесстыдничала! И он это увидел, — да нет, говорит, поскольку лишь грудь
послушать. Он тогда еще во 2-м курсе был, а уж довольно много знал по медицине, он
вперед входил в науках. Начал слушать грудь. Да, говорит, вам вовсе не
годится выпивать, у вас грудь нехороша. А как же нам не выпивать? — говорю: — нам без
этого запрещено. И совершенно верно, запрещено, Вера Павловна. Так вы киньте такую жизнь.
Стану я бросать! Так как она радостная! Ну, говорит, мало радости. — Ну,
говорит, я сейчас делом займусь, а вы идите. — И ушла я, рассерженная, что
вечер пропал бесплатно; да и жалко мне было, что он таковой бесчувственный: так как
также собственная амбиция у нас в этом. Вот, через месяц, произошло мне быть в тех
местах: дай, думаю, зайду к этому древесному, потешусь над ним. А это было
перед обедом; я с ночи-то выспалась и не была пьяная. Он сидел с книгою.
Здравствуй, древесный. Здравствуйте, что сообщите? Я снова начала делать
глупости. — Я, говорит, вас прогоню, прекратите, я вам сказал, что не
обожаю этого. Сейчас вы не пьяная, имеете возможность осознавать. А вы лучше вот что
поразмыслите: лицо-то у вас больнее прошлого, вам нужно кинуть вино. Исправьте
одежду-то, да поболтаем хорошенько! А у меня, совершенно верно, грудь уж начинала
болеть. Он снова слушал, заявил, что расстроена больше прошлого, довольно много
сказал; да и грудь-то у меня болела, — я и расчувствовалась, начала плакать:
так как умирать-то не хотелось, а он все чахоткой пугал. Я и говорю: Как же я
такую жизнь кину? Меня хозяйка не выпустит — я ей 17 целковых обязана. Так как
нас в любой момент в долгу держат, дабы мы были безответны. — Ну, говорит, у меня
17 целковых не наберется, а по окончании на следующий день приходите. Так это необычно мне
показалось, поскольку я вовсе не к тому сообщила; да и как же этого ожидать было? да
я и ушам своим не верила, расплакалась еще больше, считала, что он нужно мною
насмехается: грешно вам обижать бедную девушку, в то время, когда видите, что я плачу;
и продолжительно ему не верила, в то время, когда он начал уверять, что говорит не не в серьез. И что
вы думаете? — так как собрал денег и дал мне через два дня. Мне в этот самый момент все еще
как словно бы не верилось. Да как же, говорю, да за что же, в то время, когда вы не желаете
иметь со мною дела? Выкупилась от хозяйки, наняла особенную помещение. Но делать
мне было нечего: так как у нас особенные билеты, — куда я с таким билетом