Храбрец пытается к подвигу и промыслительно приобретает возможность совершения подвига на поле Аустерлица. И тут он достигает созерцания не на уровне неба, на уровне природы {уровне дерева, в случае, если прибегнуть к этому условному определению).
Ему так ничтожны казались в эту 60 секунд все интересы, занимавшие Наполеона, так мелочен казался ему сам храбрец его, с этим радостью победы и мелким тщеславием, в сравнении с тем высоким, честным и хорошим небом, которое он видел и осознал, — что он не имел возможности отвечать ему.
Высоким, честным и хорошим сознаёт князь это замеченное и осознанное им небо. В этот самый момент уже не просто уровень природы. Природа не может быть честной и хорошей. Она безлична и равнодушна ко всему в собственных натуральных установлениях. Но она сама имеется творение — и как творение отразила онтологические особенности Творца, каковые и заметил, и осознал в ней храбрец. Отыщем в памяти, что в христианской символике небо — это символ горнего мира, знак Божией воли.
Не отечественным умом, а Божьим судом выяснена будущее Андрея Болконского.
Но от одной неправды толстовский храбрец переходит к иному заблуждению. Сейчас Болконский замыкается в себе, обособляется в личной судьбе, полагая, что всякое соприкосновение с внешним миром имеется такая же самообман и фальшь, как прошлые его рвения.
Эгоистическое самообособление, как и слава, рвение к которой имеется следствие того же эгоизма, — сущность сокровища на земле. Любовь к ближнему — база стяжания сокровищ небесных. Предпочтение одного второму пояснений особенных не требует. Тем более прозрачно ясным делается объявление любви к ближнему источником зла. Без любви к ближнему неосуществима и любовь к Всевышнему (1Ин. 4,20-21).
Путь князя Андрея — от тьмы к свету. От презрения (вид неприязни) к любви. И путь данный продолжителен и непрост.
Дабы вывести человека из недолжного состояния, нужно какое-то новое замечательное потрясение, равное тому, что испытано было на Аустерлицком поле. Толстой снова заставляет собственного храбреца познать истину на уровне дерева в прямом смысле: через переживание двух встреч с дубом, тут знаком торжества жизни и вечного обновления.
Рвение к единству бытия всех людей обозначилось затем в душе толстовского храбреца в полной мере определённо. Но наряду с этим он постоянно понимает жизнь как существование на уровне недолжных целей — и погружается в суетность новой фальши (для Толстого законотворчество конкретно таково). Происходит только смена кумиров: вместо Наполеона он возводит на пьедестал Сперанского. Потребовалась новая встреча с Наташей (на её первом бале), дабы суметь осознать фальшь притворство нового божка.
Болконский через чур остро начинает чувствовать расхождение данной рациональной суетности с настоящим перемещением судьбы.
Основное, по какой причине ему стало стыдно всей собственной деятельности, было то, что вся она внезапно высветилась ему в истине по окончании сопоставления её с понятиями на уровне мужика: Позже он быстро представил себе Богучарово, собственные занятия в деревне, собственную поездку в Рязань, отыскал в памяти мужиков, Дрона-старосту, и, приложив к ним права лиц, каковые он распределял по параграфам, ему стало страно, как он имел возможность так продолжительно заниматься таковой праздной работой.
Новое рвение князя — к счастью. Он утверждает для себя конкретно как новую жизненную сокровище — счастье, и счастье земное, торжество земной жизненной стихии, которую олицетворяет для него Наташа. Она делается для него средоточием мipa, а сущностной сокровищем этого мipa он сознаёт счастье любви к Наташе. Целый мip поделён для меня на две половины: одна — она и в том месте всё счастье, надежда, свет; вторая добрая половина — всё, где её нет, в том месте пустота и всё уныние… — так высказывает он сам собственное новое міровосприятие.
Толстой, подобно многим русским писателям, бессознательно отвергает надёжность идеала эвдемонической культуры. Любовь к Наташе, равно как и её любовь к нему, есть сначала сущностью душевного уровня, и счастье на таковой базе через чур неверно. В том месте, где любовь не возрастает до духовной полноты, счастье зыбко.
По окончании измены Наташи — сам уровень неба, на котором когда-то открылось Болконскому глубочайшее постижение бытия, был потерявшим необъятность собственного пространства. Он не давал сейчас возможности так же, как и прежде светло принимать жизнь. Как словно бы тот нескончаемый удаляющийся свод неба, находившийся прежде над ним, внезапно превратился в низкий, определённый, давивший его свод, в котором всё было очевидным, но ничего не было вечного и загадочного.
Храбрец возвращается на прошлый уровень существования — с недобрыми чувствами и тщеславными заботами в душе, среди которых побеждала чёрная злоба к собственному личному неприятелю. В итоге все явления и события судьбы обесцениваются для него, чувство единства бытия, хотя бы на уровне рвения к этому единству, теряется, мip распадается на не связанные между собою и тщетные элементы.
Выручает и возвышает душу Андрея Болконского его погружение в бытие народной судьбе, в переживание ужасных событий 1812 года. Идея народная находит новое собственное проявление в судьбе одного из основных персонажей эпопеи. Отказавшись от предложения Кутузова помогать при штабе, осознавая, что речь заходит сейчас не о тщеславных заинтересованностях, а о чём-то более высоком и значимом, чувствуя, что с вторжением Наполеона в Россию решается будущее народа, России, — князь Андрей идёт в том направлении, где, он знает сейчас жёстко, он может действительно влиять на ход событий не суетливою деятельностью, а упрочнением того внутреннего эмоции в каждом воине, от которого и зависит, по его убежденности, финал всего дела.
Возвышение до мысли народной разрешает князю Андрею совершить предстоящее восхождение к постижению духовной сущности любви. Это доказывается тем эмоцией, какое почувствовал он к собственному ненавистному неприятелю, смерти которому он хотел прежде всеми злобными силами собственной души: неосуществимое на душевном уровне выясняется вероятным в пространстве духовном.
Князь Андрей одолевает собственное неверие, при котором он отвергал любовь к ближнему и видел в проповеди о ней источник зла. Сейчас же он прозревает что-то более серьёзное, то есть прощение неприятеля, и не через рассуждение, но в глубине собственного духовного опыта.
Жизненный результат Андрея Болконского обнаруживается в духовном приятии евангельской, конкретно евангельской, истины:
Он отыскал в памяти, что у него было сейчас новое счастье и что это счастье имело что-то такое общее с Евангелием. Сейчас, лишь сейчас он почувствовал в себе не людскую (другими словами душевную), но божескую (духовную) любовь к Наташе — и был награждён совершить последние дни собственной жизни в полноте данной обоюдной любви с нею.
Но создатель не выдерживает той духовной высоты, на которую он возвёл собственного храбреца. Смерть князя Андрея психологически убедительна, но это убедительность душевного свойства. То равнодушие к судьбе, к ближним своим, к сестре, к Наташе, к сыну — равнодушие, какому он поддаётся в предощущении неминуемости скорой смерти, — не языческое ли по смыслу собственному?
Толстой снова подходит к той грани неопределённости, в то время, когда внутреннее состояние его храбреца возможно с некоей уступкой признать и христианским, но знание предстоящей эволюции религиозных воззрений писателя разрешает выстроить вектор данной эволюции в направлении знаемого итога — и осознать смерть, в толстовском осмыслении, как растворение в некоем безликом потоке, пускай кроме того он и именуется всевышним. Это, по сути, и раскрывается в предсмерном переживании мысли о смерти и любви, которое совершается в душе князя Андрея.
Любовь князя Андрея делается сродни любви Платона Каратаева — ко всем и ни к кому в отдельности. Это делается вероятным, в случае, если где-то в глубинах сознания таится, пускай до тех пор пока в непроявленном виде, идея о безликом потоке бытия и о слиянии с ним человека-капли.
Христианская истина о нераздельности, но и неслиянности Ипостасей Пресвятой Троицы мешает тому, к чему бессознательно устремляется толстовское мировидение и мироощущение.
Роевая судьба, разумеется, оттого так и превозносится автором, что она в значительной степени имеется образ того потока, к какому бесознательно обязана стремиться любая индивидуальность. И принципиально важно, что чем меньше человек проявляет собственные личные качества, чем глубже погружается он в роевую судьбу, тем менее он страдает, тем более он радостен. Чем потом отделяется он от общего потока, несущего человечество по неизвестным законам к неизвестному, но предощущаемому итогу (другими словами чем бросче его индивидуальность), тем он более страдает.
В толстовской совокупности жизнеосмысления индивидуальность проявляется в первую очередь в тщеславном самоутверждении — и оттого отвергается как жизненная сокровище. Исходя из этого судьбу князя Андрея возможно осознавать и с данной точки зрения, а не с позиции христианской духовности. Толстой не просто противоречив — он амбивалентен в глубинах собственного мирословия.
Пьер Безухов кроме этого сильно выделяются среди салонных жителей сначала повествования. Выделяется искренностью и своею живостью, своим умным и совместно робким, наблюдательным и естественным взором, отличавшим его от всех. …Ты один живой человек среди всего отечественного света, — говорит ему проницательный Андрей Болконский.
Но и Пьер далёк ещё от истины: восхищается Наполеоном, говорит благоглупости о революции, вовлечён в компанию золотой молодёжи, участвует в диких выходках и разгуле наравне с Долоховым и Анатолем Курагиным, через чур наивно поддаётся общей неотёсанной лести, обстоятельством которой делается его большое состояние, доставшееся ему нежданно для всех. Не опытный жизни, той обыденной и наполненной суетными стремлениями и будничными интересами судьбы, которой живут чуть ли не все подряд жители низшего уровня бытия, Пьер легко позволяет вовлечь себя в брачную интригу князя Василия, устроившего женитьбу Пьера на собственной дочери, Элен.
Сознавая фальшь ещё предполагаемого брака собственного с Элен, Пьер в один момент не имеет возможности противиться и чувственному влечению к данной холодной красивой женщине. Он и хочет и ужасается навязываемого ему альянса.
Пьер сознаёт собственное чувство к Элен нечистым и страшным для себя, но создатель совершает некую уступку необходимости признать правомерность этого натурального влечения и вознести его над фальшью суетного общества.
За одной фальшью последовала череда предстоящих: излишне вольное поведение Элен, дуэль с Долоховым, разрыв и прелесть бешенства брачных взаимоотношений, и как некоторый результат всего: полная потеря ощущения осмысленной судьбе по большому счету, разочарование в самом существовании истины. Это состояние делается навязчивым, преследуя его во всех житейских обстановках.
Эти вечные, неизбежные и в далеком прошлом очевидные вопросы смогут многочисленно прокручиваться только в сознании безбожном, и лишь безбожие определяет их неразрешимость и оттого трагизм. Недаром Пьер признаётся скоро масону Баздееву в собственном неверии в Всевышнего. Но такое состояние толкает неспокойную душу искреннего человека на поиск смысла, что имел возможность бы охватить все явления, распадающиеся в сознании, не опытном смысла бытия. Так создаются те благоприятные условия в душе человека для приятия истины, но и для уступки соблазну, в особенности если он узок и не сходу распознаётся неискушённым умом. Вот обстоятельство масонских увлечений Пьера: его душа была уловлена в состоянии кризисной неустойчивости, безверия, растерянности перед мipoм и неимения мира в себе.
Что имеется масонство для Пьера? Он видит в нём прежде средство к нравственному совершенствованию. Масонское учение воспринимается им и как социальная теория, могущая устроить общую идеальную судьбу на земле и противоборствовать злу, царствующему в мipe, масонство (и это также принципиально важно для него и соблазнительно, не смотря на то, что и не в той мере, как для иных) способно открыть человеку и некие мистические тайны, призванные оказать помощь самоочищению души и общему публичному устроению.
Должно признать, что для Пьера масонство имеется путь к стяжанию сокровищ на земле. Исходя из этого нелепо было бы сказать о духовном поиске Безухова в связи с его масонскими увлечениями.
В следствии конкретно из этого мистического источника берут начало каббалистические исчисления Пьера относительно антихриста-Наполеона.
В суждениях об авторе эпопеи возможно встретить обвинения его в масонских симпатиях. Несправедливо. Достаточно неспециализированной оценки масонских заблуждений Пьера, дабы рассеять все сомнения:
В чаду собственных увлечений и занятий Пьер, но, по прошествии года начал ощущать, как та земля масонства, на которой он стоял, тем более уходила из-под его ног, чем твёрже он старался стать на ней. Вместе с тем он ощущал, что чем глубже уходила под его ногами земля, на которой он стоял, тем невольнее он был связан с ней. В то время, когда он приступал к масонству, он испытывал чувство человека, доверчиво становящего ногу на ровную поверхность болота. Поставив ногу, он провалился. Дабы в полной мере увериться в твёрдости земли, на которой он стоял, он поставил другую ногу и провалился ещё больше, завяз и уже нечайно ходил по колено в болоте (5,191).
Масонство имеется вязкое болото, имеющее только видимость жёсткой жизненной опоры, возможно ли выразиться определённее? (Не смотря на то, что на более поздние взоры Толстого масонство оказало определённое влияние, как не осталось бесследным и учение Гердера, о котором Пьер рассуждает с князем Андреем на пути из Богучарова.)
Князь Андрей так характеризует приятеля: Это самый рассеянный и забавный человек, но самое золотое сердце.
Это свойство и вынудила его нравственно опуститься (в этот самый момент вовсе не парадокс), в то время, когда он разочаровался в масонской собственной деятельности. Обстоятельство его честность, потому что он снова потерял познание смысла жизни, другими словами снова возвратился к тому, что было когда-то исходным моментом при его обращении в масонство. Исходя из этого предпочтение телесной судьбе всякой второй стало для него конкретно бегством от ужасных вопросов, какие конкретно не могли не мучить его, когда он давал работу собственному своему сердцу и сознанию.
Он запутался в несоответствиях судьбы, не считая которых он не имел сейчас способности видеть ничего в мipe. И он начал воплощать собою тот тип, что оптимальнее и полнее отразился в Обломове. И исходя из этого в пустопорожнем провождении времени он видел и обретал собственное спасение:
Время от времени Пьер вспоминал о слышанном им рассказе о том, как на войне воины, пребывав под выстрелами в прикрытии, в то время, когда им делать нечего, старательно изыскивают себе занятия, чтобы легче переносить опасность. И Пьеру все люди представлялись такими воинами, спасающимися от судьбы: кто честолюбием, кто картами, кто писанием законов, кто дамами, кто игрушками, кто лошадьми, кто политикой, кто охотой, кто вином, кто национальными делами. Нет ни ничтожного, ни ответственного, всё равняется; лишь бы спастись от неё, как могу! — думал Пьер. — Лишь бы не видеть её, эту ужасную её.
Толстой выводит тут пугающий закон безбожной судьбе: вне единой, скрепляющей всё базы (которою может стать, в случае, если довести идея до логического финиша, лишь подлинная вера) мip преобразовывается в разрозненную бессмыслицу, а мир в душе теряется окончательно. И тогда человек не имеет возможности не обречь себя на суету, в одурманивании себя которою он начнёт видеть единственный суть собственного существования. Так поступает и Пьер. Выручает его от нравственной смерти любовь к Наташе: Представление о ней переносило его мгновенно в другую, светлую область душевной деятельности, в которой не могло быть правого и виноватого, в любви и область красоты, для которой стоило жить.
Но тут действует стихия судьбы, иррациональная и самодовлеющая, которою в преизбытке владеет Наташа. Духовной же высоты Пьер ещё не достиг, и исходя из этого, будучи пробуждён от нравственной спячки данной любовью, он обращается к вздорной мысли о спасении человечества от антихриста, каким ему представился Наполеон (а расчёты некоего брата-масона то как словно бы подтвердили).
Беда в том, что Пьер никак не имеет возможности освободиться от масонских заблуждений, обречён на это чуть ли не окончательно, хоть и в различной мере в различные периоды судьбы. Исходя из этого все его вычисления и бредовые планы не смогут не привести его к краю сейчас уже физической смерти. Но не только физической: он оказывается в состоянии полного крушения веры (начатки которой однако обнаруживались в нём кроме того в самые безблагодатные его периоды) и полнейшего отчаяния. Не забудем, что высчитывая роковое число Наполеона, Пьер был обуреваем апокалиптическими предчувствиями, но и движим тайной надеждой появляться спасителем мipa и мира, освободителем человечества от власти олицетворённого зла. Невозможность этого, смерть Москвы, замечаемое им принуждение над людьми, несправедливости и торжество зла, переживание совершаемого на его глазах убийства (жертвой которого он предполагал и себя) — всё обрекло его на тяжёлое духовное падение.
Вот тут он и видится с Платоном Каратаевым, несущем в себе полную удовлетворенность установленным Всевышним порядком вещей. Пьер совершал рассудочные расчёты и собирался лично вмешаться, основываясь на этих (подтасованных) расчётах, в движение истории. Но не отечественным умом, а Божьим судом творится данный движение; и возвышение до отметки мужика, обретение новой истины на этом уровне — выручает Пьера. Он в плену выяснил, что Всевышний в Каратаеве более велик, нескончаем и непостижим, чем в признаваемом масонами Архитектоне вселенной. Это имеет для него действительно космологическое значение: Пьер …ощущал, что прежде уничтоженный мip сейчас с новой красотой, на каких-то новых и незыблемых основаниях, воздвигался в его душе.
Прежде он виделся с мужиками только при посещении собственных имений, где собирался благодеяниями (искренними, не лицемерными) осчастливить этих мужиков. Но не владея настоящим знанием судьбы, не жизни суетной, которую он также не хорошо знал, а подлинной, народной, жизни на уровне мужика, Пьер легко обманывался изъявлениями признательности за те благотворительные дела, что приносили его крестьянам только громадные тяготы: так ещё прежде он поддавался на лесть в петербургских салонах, вовсе не подозревая правды.
До встречи с Каратаевым Пьер не имел возможности утвердиться в настоящей ценностной совокупности, потому что интерес прошлой судьбе и прошлых заблуждений ещё жил в нём. Божьим судом, Промыслом Божиим он был загружён в мip и мир народной судьбе, и в том месте получил то, что продолжительно искал.
И в том месте, в народной роевой судьбе, Пьер почувствовал собственную нераздельность с мipoм, со всем творением Божиим:
Высоко в ярком небе стоял полный месяц. Леса и поля, невидные прежде вне размещения лагеря, раскрывались сейчас вдалеке. И ещё дальше полей и этих лесов показывалась яркая, колеблющаяся, кличущая в себя нескончаемая даль. Пьер посмотрел в небо, в глубь уходящих, играющих звёзд. И всё это моё, и всё это во мне, и всё это я! — думал Пьер.
Толстой, думается, интуитивно пришёл к выражению мысли о человеке, которую Святые Отцы, за Евангелием, утвердили в Православии.
Разве не понимаете, что вы храм , и Дух Божий живёт в вас? (1 Кор. 3,16).
Потому что вы храм Всевышнего живого, как сообщил Всевышний: вселюсь в них и буду ходить в них… (2Кор. 6,16).
Совместима ли образная идея Толстого со словами Апостола? Скорее да, нежели нет. Потому, что жизненный результат, вынесенный Пьером из плена, из общения с Каратаевым, из самого полного нахождения на уровне мужика, — результат данный заключён в обретении живого и вечного Всевышнего в душе, заключён в отвержении прошлых падений и заблуждений, в приятии в себя народной правды, другими словами правды бытия в Всевышнем и с Всевышним.
Бытие в Всевышнем и с Всевышним в себе — само по себе имеется цель и суть бытия, и исходя из этого поиски особенной цели и особенного смысла сейчас бесцельны и тщетны.
Пьер стал действительно свободен и почувствовал эту полноту свободы конкретно в плену, во внешней несвободе. Потому что то была несвобода внешнего человека, которого он совлёк с себя. Свободен стал его внутренний человек, которого он почувствовал храмом .
Господь имеется Дух; а где Дух Господень, в том месте свобода (2Кор. 3,17).
В этих словах Апостола — разрешение неприятности полноты свободы, так занимающая исследователей, озабоченных рвением осознать, где и в какой момент Пьер действительно и в полной мере свободен. Он свободен конкретно с того момента, в то время, когда сознал себя храмом, где пребывает Дух Божий. С того момента, в то время, когда уже не ищет цели, потому что получил её в вере. С того момента, в то время, когда освобождается от ужасного прежде вопроса — для чего?
Пьер проникается верой в Промысл Божий и показывает на него как на единственную опору во всех скорбях. Конкретно об этом говорит он княжне Наташе и Марье, в то время, когда речь идет о смерти Пети Ростова: …лишь тот человек, что верит в то, что имеется Всевышний, управляющий нами, может перенести такую утрату.
И все люди, вступающие сейчас в общение с Пьером, начинают чувствовать любовь и радость к нему, потому что чувствуют в нём интерес и искреннее расположение к себе.
Так, князь Пьер и Андрей через многие падения и соблазны приходят конкретно к евангельской истине при осмыслении себя, мipa, при обретении мipa и мира в себе и себя в мipe.
Но и Пьер, как и Болконский, не удерживается на полученном основании, и исходя из этого его суждение о цели собственных действий и поступков, нашедшей себя в эпилоге, страдает некоей неопределённостью.
Подлинный путь к Всевышнему, ко Христу — не имеет возможности не привести человека к Церкви, которая имеется мистическое тело Христово. Пьер попадает в сети давешних заблуждений, от которых он как словно бы сумел отказаться, но каковые однако, выяснилось, не так легко одолеть.
Обстоятельство этого, возможно прояснена. В случае, если обратить внимание — Пьер (равно как и создатель), неизменно, говоря о христианстве, не упоминает имени Христа, но пользуется словом Всевышний. А слово это владеет некоей неопределённостью и может употребляться с равным успехом для обозначения совсем разных понятий. Фактически, все рассуждения Пьера возможно толковать как правило и как чисто деистические. Расплывчатость понятий ведёт к неопределённости и неустойчивости веры.
Речь заходит не о житейском уровне оценки действий Пьера, на котором он не имеет возможности не быть оправдан, но о высших законах, каковые он сам признал над собой — и тем разрешил право судить о нём конкретно по этим законам.
В какой-то момент Пьер вознесён на через чур высокую духовную высоту, но был бессильным на ней удержаться. Виной тому делается, как думается, неопределённость религиозного мирословия самого автора.
Неустойчивость духовного итога, к которому приходит Пьер, обнаруживает себя в интуитивном сонном видении Николеньки Болконского. Чувствуя — в том месте, во сне, — угрозу Николая Ростова, Николенька оглядывается на Пьера, но тот исчезает, уступая место князю Андрею, не имеющему ни образа ни формы, но он был, и, видя его, Николенька почувствовал слабость любви: он почувствовал себя бессильным, бескостным и жидким (7,330).
Почувствовал слабость любви… Чего же стоит тогда тот результат, в котором Пьер как словно бы отыскал собственное успокоение? Всевышний имеется любовь. Но любовь (другими словами данный Всевышний) у Пьера — что-то неизвестное и бессильное.
В этот самый момент появляется вопрос более серьёзный, нежели счастья и проблема правоты того либо иного персонажа, либо кроме того того либо иного исторического деятеля. Толстой утверждает необходимость единства, сопряжённости в бессознательном подчинении себя непознанным законам, действующим в мipe. Возможно ли сказать наряду с этим о соборности, идею которой усматривает в мире и Войне И.А. Есаулов?
Соборность и сопряжённость — тождественны ли эти понятия?
Сопряжённость, согласно точки зрения Толстого имеется скорее бессознательное соединение мipa в слиянное единство, где чем менее заявляет о себе индивидуальность, тем полнее сама соединённость. Разум, сознание оттого и отвергаются, что без сомнений противостоят слиянности: разум неизбежно существует в противопоставлении Я — не Я. Должно признать, что мысль слиянности не показана в рассуждениях мира и автора Войны совсем отчётливо, но заявлена скорее на уровне рвения к ней.
Соборность же имеется неслиянное единство независимых личностей в любви к Творцу и друг к другу как к Его Творению, несущему в себе Его образ. Эта любовь действует на базе Благодати и может осуществлять себя единственно в Церкви как мистическом теле Христове.
Все суждения Толстого с данной точки зрения неизвестны. Толстой говорит о Всевышнем, но умалчивает (в собственных рассуждениях) о Христе. Автор всегда колеблется между деизмом и христианством (а также само рассуждение о христианстве, опора на Евангелие — у него иногда малоубедительны: на Священное Писание и христианство ссылается и Пьер, и не он один, в собственных масонских построениях). Да, Толстой говорит о единстве, о любви, о любви в Всевышнем, но о Благодати умалчивает, как умалчивает и о Церкви как нужном условии единства.
То же известное место, где Наташа, слушая слова направляться (Миром Господу помолимся), чувствует необходимость соборней молитвы, церковной единой молитвы, сопряжено, повторимся, с недоразумением, с непониманием ею услышанного Церковь призывает молиться не мipoм (как то осознаёт Наташа), но миром. В этот самый момент, думается, сказалось наиболее значимое, что не разрешает безоговорочно принять идея об идеале соборности в эпопее Толстого: соборность проявляется не просто в мipe, но обязательно в мире, что имеется итог действия Благодати.
Мірословие Толстого исходя из этого не есть в полноте собственной православное. Толстой воздвиг величественное строение, в котором разрушительному действию войны противостоит не мир Благодати, но бессознательность мipa как роевого единства.
Роевая судьба не есть соборность.
Любовь не скрепляет её единства. Внеличная любовь Платона Каратаева ограничена только полем его внимания: выпадающие из него выпадают и из данной любви. Любовь князя Андрея перетекает в равнодушие к ближним и Богу. Любовь Пьера эгоцентрично и тщеславно не сильный. Любовь Наташи наивно эгоистична. Любовь Николая готова обернуться неприязнью. Кроме того любовь графини Марьи не может одолеть некоей эгоистической ущербности. Само собой разумеется, о недостаточности любви во всех названных случаях возможно сказать, только используя к оценке её самые высокие параметры. В понимании обыденном эта любовь возможно названа идеальной. Но право приложения высочайшей мерки вытекает из самого текста эпопеи, где всегда встречаются рассуждения о евангельской любви, о Божией любви. Но мы убеждаемся: самая совершенная любовь, изображённая на страницах мира и Войны, не достигает обозначенной высоты.
Носители же данной любви — не просто персонажи литературного произведения. Но сущности единого космологического целого, созданного Толстым в пространстве великой эпопеи. В этом создании любовь обнаруживает собственную недостаточность. Соборности нечем быть скреплённой. Её и нет оттого.
Забегая на большом растоянии вперёд, возможно утверждать, что в самом тяготении многих храбрецов к слиянности с мipoм выразилось неосознанное до тех пор пока самим Толстым тяготение к растворению в блаженстве безличного начала, которое станет для самого писателя выражением его веры в жизнь и бессмертие вечную.
Понятия о соборности по большому счету не существует вне догмата о Пресвятой Троице, в Которой соборность лишь и может обретать собственные свойства и базу собственного бытия. О Святой Троице в мире и Войне умалчивается, не считая одного только места с масонским рассуждением (Троица — соль, меркурий и сера), но то уж хула на Духа несомненная.
Очевидно, историческая эпопея Толстого не богословское изыскание. Но, в случае, если обращение о Всевышнем заходит неизменно в произведении, то не обойти стороною вопроса: христианский ли это Всевышний — Троица? Позднейшее толстовское отрицание троического догмата известно — это уже крайняя точка. Начальная же точка, которую мы можем соединить с данной крайней, имеется дневниковая запись 1852 года: Не осознаю тайны Троицы… и запись 1855 года, где сообщается о намерении создать новую религию, очищенную от таинственности и веры, другими словами от религиозных догматов. Война и мир находится во времени между этими двумя точками приблизительно посредине. Возможно исходя из этого с уверенностью высказать предположение, что Всевышний у Толстого не мыслится в пространстве одного из главных христианских догматов. А вдруг так, то о соборности не может быть и речи.
Масонское познание Святой Троицы, увидим, кроме этого надеется в базу некоего единства мipa. Но действительно ли такое единство? Вопрос, думается, риторический.
Непрочность мipa и мира, в которых пребывают мира и персонажи Войны, раскрыты в сонном видении Николеньки Болконского, что замыкает собою событийный последовательность эпопеи. Его завершающее место символично: любовь и мир не смогут действительно противостать войне в этом мipe.
…Неожиданный результат? Но в случае, если сказать о полифонии образной совокупности, то — вот она.
Чтобы произведение было отлично, нужно обожать в нём основную, главную идея. Так, в Анне Карениной я обожаю идея домашнюю, в мире и Войне обожал идея народную благодаря войны 12-го года… — утверждал Толстой.
Семья — одна из наиболее значимых тем в русской литературе 60-70-х годов XIX столетия. Домашнюю хронику пишет Щедрин. Судьбу случайного семейства осмысляет Достоевский. О разрушении семьи хлопочет Чернышевский с соратниками. И у Толстого — идея домашняя.
К. Леонтьев утверждал: …роман данный — в собственном роде такое совершенство, которому, и по необычайной правдивости, и по глубине его поэзии, ничего равного нет ни в одной европейской литературе XIX века.