Первоначало и ещё первоначало – вот дверь ко всем тайнам.
Лао-Цзы Дао дэ цзин
Дабы постичь сущность того либо иного феномена, часто не редкость полезно поближе ознакомиться с историей его происхождения: ad fontes![50] – призывали древние. Соответственно, чтобы выяснить кое-какие характерные изюминки советской историографии Французской революции, имеется суть обратиться к творчеству отца-основателя советской школы изучений в данной области исторической науки – Николая Михайловича Лукина (1885-1940). Двоюродный брат Н.М. Бухарина, одного из ведущих большевистских теоретиков, сам коммунист с 1904 г., принимавший участие во всех русских революциях, Н.М. Лукин уже с конца 1918 г. был брошен, говоря языком того времени, на исторический фронт, где стал для исследователей общей истории таким же комиссаром партии, каким для экспертов по отечественной истории был М.Н. Покровский. Уже в 20-е годы Н.М. Лукин игрался ведущие роли фактически во всех главных научных и учебных заведениях Москвы, занимавшихся изучением истории: на факультете публичных наук МГУ, в Университете им. Я.М. Свердлова, в Университете истории РАНИОН, в Коммунистической академии, в Университете красной профессуры, Обществе историков-марксистов. В 1930-е, по окончании смерти М.Н. Покровского, академик Н.М. Лукин стал самоё высокопоставленным национальным функционером в области исторических изучений. Возглавляя Университет истории Комакадемии (с 1932 г.), а по окончании объединения её в 1936 г. с Академией наук – Университет истории АН СССР, он занимал кроме этого посты главреда издания Историк-марксист (с 1933 г.) и заведующего кафедрой новой истории МГУ (с 1934 г.). в течении практически 20 лет Н.М. Лукин оказывал определяющее влияние на развитие советских изучений по новой истории Запада и, например, по истории Французской революции XVIII в., являвшейся одним из приоритетных направлений его собственных научных изысканий.
Кроме того по окончании того, как в 1938 г. Н.М. Лукин был репрессирован, его бессчётные ученики занимали ведущие позиции в отвлечённой науке впредь до 80-х годов. Более всего это касалось исследователей Французской революции. Уроженцы школы Лукина Альберт Захарович Манфред (1906-1976) и Виктор Моисеевич Далин (1902-1985) оставались неоспоримыми фаворитами советской историографии с 50-х годов и до конца своей жизни. Мне думается глубоко символичным то, в неспециализированном-то случайное, совпадение, что 1985 год, в то время, когда умер последний ученик Лукина – В.М. Далин, стал первым годом перестройки в СССР и практически началом финиша советской историографии Французской революции[51]. Очевидно, эта историография отнюдь не ограничивалась трудами школы Лукина, но конкретно последняя задавала ей тон в течении всей советской эры.
С посмертной реабилитацией Н.М. Лукина в годы хрущевской оттепели его деятельность и жизнь стали темой книг ряда и целого статей. Их авторы (многие были учениками покойного академика) достаточно детально освещали биографию Н.М. Лукина и в сжатом виде знакомили читателей с содержанием его трудов. Последнее, без сомнений, было нужно, поскольку по окончании ареста Н.М. Лукина его публикации были изъяты из научного оборота и в большинстве случаев (за исключением вошедших в 1960-1962 гг. в трехтомник Избранных трудов) были недоступны широкой публике. Очевидно, о каком-либо критическом анализе научного творчества Н.М. Лукина в этих биографических работах не могло быть и речи, потому, что таковой анализ предполагает определенную отстраненность ученого от объекта изучения – взор со стороны, а указанные авторы никоим образом не отделяли себя от заложенной Н.М. Лукиным историографической традиции, а потому пребывали в этого объекта. Сейчас советская историография в собственности прошлому, и сейчас, думаю, мы уже владеем достаточной отстраненностью чтобы постараться критически проанализировать творчество одного из её основателей, чтобы осознать механизм формирования советской интерпретации Французской революции.
В данной главе мы детально разглядим последовательность работ Н.М. Лукина о Французской революции, ставших не только главными вехами в его творчестве как исследователя данной темы, но и важными пределами его научной карьеры в целом.
Авторы биографий Н.М. Лукина фактически единодушно утверждали, что к тому моменту, в то время, когда пришедшая к власти коммунистическая партии направила его на руководящую работу в изучения истории и систему преподавания, он был уже в полной мере сложившимся ученым, владевшим солидным опытным опытом. Его годами накопленные громадные знания в истории, – писал А.З. Манфред, – были полностью поставлены на работу революционному пролетариату[52]. И согласно точки зрения В.А. Гавриличева, сразу же по окончании революции 1917 г. он [Н.М. Лукин] выступил в качестве наибольшего знатока Великой французской революции[53].
В подтверждение биографы Н.М. Лукина ссылались на его раннее изучение Падение Жиронды, выполненное во время учебы на историко-филологическом факультете МГУ и представленное в 1909 г. в качестве дипломного произведения. Но большая часть из них с текстом данной работы привычны не были. Много лет она считалась потерянной, о чем, например, и сам её создатель много лет спустя сказал на I Всесоюзной конференции историков-марксистов: Я изучал падение Жиронды, но моя кандидатская работа была погребенной в университетских архивах[54]. По словам Н.М. Лукина, своим изучением он обосновывал, что падение Жиронды нужно растолковывать массовым перемещением на земле недостатка продовольствия, что начинается с конца 1792 г. и развертывается в начале 1793 г.[55]. Эта реплика академика разрешила некоторым его биографам заключить, что в собственном дипломном произведении юный историк в известной степени предвосхитил Матьеза[56], чей хороший труд Борьба с дороговизной и социальное перемещение в эру Террора заметил свет лишь в 1927 г.
И.С. Галкин в высококачественное подтверждение ранней работы Н.М. Лукина ссылался на мнение его научного руководителя Р.Ю. Виппера, выраженное в личной беседе: «С ним [Лукиным] было весьма интересно и полезно заниматься. Он довольно много просматривал, ценил источники, погружался в их анализ… Он увлеченно и плодотворно изучил Французскую революцию. Его дипломное произведение Падение Жиронды было свежо, уникально»[57]. Справедливости для увидим, что это суждение 88-летний академик высказал уже в 1947 г., спустя 38 лет по окончании того, как, прочтя дипломную работу собственного ученика, поставил ему очень удовлетворительно – верховный балл по тогдашней шкале оценок.
И лишь в середине 80-х годов, как будто бы подтверждая узнаваемый афоризм рукописи не горят, произведение Н.М. Лукина Падение Жиронды было найдено в Центральном национальном историческом архиве Москвы (сейчас – Центральный исторический архив города Москвы[58]) известным отечественным историографом В.А. Дунаевским. По его же инициативе были сделаны копии этого документа, а после этого машинописная распечатка. Работу предполагалось разместить в выпуске Французского ежегодника, посвященном 200-летнему юбилею Французской революции, от чего, но из-за громадного количества рукописи (около 4 а.л.) было нужно отказаться, и копии вместе с машинописным экземпляром остались в архиве редакции. В следствии первое совершённое Н.М. Лукиным независимое изучение так в научный оборот и не попало, а тем, кого оно имело возможность заинтересовать, приходилось доверять авторам последней из его биографий, каковые имели возможность ознакомиться с указанной рукописью: «Работа Падение Жиронды представляла собой отнюдь не ученическое произведение, а во многих отношениях зрелое научное изучение, в котором выдвигались определенные идеи, обнаружившие убедительное обоснование. В ней четко проявилась глубокая приверженность автора марксизму»[59].
Очень отметим последнюю часть фразы, которая требует отдельного комментария. В случае, если во время работы над Падением Жиронды Н.М. Лукин ещё лишь начинал как историк, то в социальном и политическом замысле он был уже в полной мере состоявшимся человеком. Активист РСДРП, он принимал самое активное участие в первой русской революции, и к её завершению являлся влиятельным деятелем партии – участником её Столичного комитета. Арестованный в 1907 г., он по окончании четырехмесячного заключения был сослан в Ярославль, откуда смог возвратиться в Москву лишь в конце 1908 г.[60] Так, его приверженность марксизму носила отнюдь не отвлечённый темперамент, а являлась убеждением умелого политического бойца.
Обратимся сейчас фактически к тексту Падения Жиронды. То, что немногочисленные историки, имевшие возможность лично ознакомиться с дипломным произведением Н.М. Лукина, выделили его приверженность марксизму, далеко не случайно.
Именно она образовывает, пожалуй, единственную уникальную линии данной работы. Все остальные её преимущества, априорно предполагавшиеся биографами Н.М. Лукина, найти в тексте, увы, не удается.
Это относится и к количеству привлеченных источников, и к качеству их применения. По сути, Падение Жиронды является рефератом трех трудов французских авторов: Истории Террора М. Терно[61], Политической истории Французской революции А. Олара[62] и Социалистической истории Ж. Жореса[63]. Эпизодически видятся кроме этого ссылки на книгу А. Лихтенберже Социализм и французская революция[64]. В противном случае говоря, в том, что касается фактов, включая эти по продуктовому вопросу в первой половине 1793 г., работа Н.М. Лукина, непременно, вторична. В случае, если её создатель в чем-то и предвосхитил А. Матьеза, то никак не в основном, чем историки, на работы которых он опирался.
Круг привлеченных в Падении Жиронды документальных источников ограничивается собранием протоколов Якобинского клуба, изданных А. Оларом[65]. Действительно, применение их в работе Н.М. Лукина носит скорее вспомогательный, иллюстративный темперамент. Но кроме того будучи таковым, оно, увы, произведено очень неосторожно. И дело не только в том, что, цитируя протоколы Якобинского клуба, создатель всегда ошибается с номерами страниц либо одни цитаты переводит, а другие нет, и может кроме того, начав цитату по-русски, в середине фразы оборвать перевод и перейти на французский (Л. 7об.). Значительно хуже, что он путает имена выступавших и приписывает слова П.Ж.М. Шаля П.Л. Бентаболю (Л. 16), Ж.М. Купе – Б. Бареру (Л. 20-20об.), К. Демулена – Л.А. Сен-Жюсту (Л. 22), П.Ф.Ж. Робера – М. Робеспьеру (Л. 73). Иными словами, в тексте работы при всем жажде достаточно тяжело отыскать подтверждение позднейшему свидетельству Р.Ю. Виппера о том, что его ученик довольно много просматривал, ценил источники, погружался в их анализ.
Но, сам создатель Падения Жиронды громадной необходимости в таком погружении, наверное, и не испытывал. В его работе не ставилось какой-либо эвристической задачи, ответ на которую необходимо было бы искать, разбирая источники. Уже в начале изучения он обозначил твёрдую методологическую схему объяснения конфликта между якобинцами и жирондистами как конфликта классового. В базе его, в соответствии с Н.М. Лукину, лежало несоответствие между большой буржуазией, представленной жирондистами, и народными низами (небольшой пролетариатом и буржуазией), на которых опирались якобинцы. По отношению к данной схеме фактически факты игрались сугубо подчиненную роль и приводились автором скорее для иллюстрации, нежели обоснования. Поэтому-то для него и не имело принципиального значения, откуда – из источников либо из работ вторых историков – черпать фактический материал, выступавший собственного рода наполнителем изначально заданной методологической формы. А также в случае, если подобный материал сопротивлялся твёрдым рамкам схемы, это никоим образом не побуждало автора к её трансформации, что вызывало определенные логические, несоответствия в содержании работы. Приведу кое-какие примеры.
Самый ярко, согласно точки зрения Н.М. Лукина, сообщение Жиронды с большой буржуазией проявилась при дискуссии проекта отправки из департаментов в Париж стражи для охраны Конвента, а также в ходе процесса над королем (Л. 73).
Говоря о дискуссии по первому из этих вопросов, М.Н. Лукин цитирует выступления Барбару и Бюзо, предлагавших набирать департаментскую стражу из людей, достаточно состоятельных, дабы имели возможность самостоятельно экипироваться и некое время прожить в столице за собственный счет. Из этого следует вывод: Итак, проект Жиронды создать вооруженную охрану Конвента есть попыткой опереться на большую буржуазию, враждебно относившуюся к предстоящему формированию революции, против революционного Парижа, где преобладали низшие и средние слои общества (Л. 13об.). Действительно, тут же автору приходится растолковывать, по какой причине отряды федератов, созданные в департаментах якобы контрреволюционной большой буржуазией, скоро по прибытии в Париж поддержали монтаньяров. Объяснение это, нужно признать, пара смахивает на словесную эквилибристику: Изменение в настроении федератов, совершившееся в революционной воздухе Парижа, ещё ничего не может сказать о непрочности контрреволюционного настроения в тех публичных слоях, каковые они воображали (Л. 14). В противном случае говоря, никакие проявления со стороны федератов революционной экзальтации не могут оказать влияние на изначально заданный автором тезис о том, что большая буржуазия, которую они воображали, была контрреволюционной.
не меньше произвольно юный историк обращается с фактами, обосновывая, что и в ходе над королем позиция жирондистов отражала интересы все той же большой буржуазии. Процитировав выступление Верньо, где фаворит жирондистов внес предложение воздержаться от казни короля, чтобы не вызвать вступление в войну против Франции новых держав, что неизбежно привело бы к подрыву французской торговли и падению курса ассигнатов, Н.М. Лукин заключает:
В то время, когда просматриваешь эту обращение Верньо, думается, что говорит сама блестящая торговая буржуазия Бордо, представителем которой был известный оратор Жиронды. В действительности: лейтмотив его речи – опасение за благосостояние французской торговли и за устойчивость национальных финансов. Но опасения, высказанные Верньо, имели возможность тревожить, в первую очередь, большую торговую и промышленную буржуазию… (Л. 31-31об.).
Наряду с этим создатель не подмечает, что противоречит самому себе, поскольку не потом как на первых страницах собственной работы он заявил, что нарушение национальных финансов и падение курса ассигнатов должно было особенно не легко отозваться на положении народа (Л. 5об.). Но, чуть ли не на следующей странице по окончании вышеприведенной оценки речи Верньо Н.М. Лукин снова подмечает, что заминка в индустрии и дороговизна продуктов, позванная падением курса ассигнаций, спекуляцией с войной и бумажными деньгами, вела к прогрессивному ухудшению материального положения парижской бедноты (Л. 32). Другими словами и данный довод в пользу того, что жирондисты защищали интересы большой буржуазии, оказывается с позиций логики далеко не безукоризненным.
Но, это далеко не единственное несоответствие работы. Рвение не смотря ни на что найти классовую подоплеку в политических событиях, порою приводит автора к очень парадоксальным заключениям. Так, обширно заимствуя из книги А. Олара фактический материал, свидетельствующий о провинции интересов и столкновении столицы, лежавшем, согласно точки зрения французского историка, в базе жирондистов и конфликта монтаньяров, и механически прикладывая к этому материалу схему классового подхода, Н.М. Лукин рисует совсем необычную картину, где территориальное деление Франции практически сходится с классовым:
Якобинцы возможно инстинктивно уже ощущали, что эта тяжба между департаментами и Парижем свидетельствует что-то большее. Так, к примеру, Фабр видит в её осуществлении зародыш гражданской войны…; и мы имели возможность бы добавить – огромной войны между разными классами французского общества. В действительности, жирондисты опасались Парижа; но какого именно Парижа? – Парижа народных низов: небольшой буржуазии и пролетариата… Против этих публичных групп Жиронда имела возможность апеллировать лишь к публичным верхам; большой буржуазии провинциальных городов и землевладельцам (Л. 12-12об.).
Любопытно, что ни одна из работ французских историков, на каковые опирался Н.М. Лукин, не дает никаких фактических оснований для столь упрощенной трактовки неприятности в духе наивного социологизма. Но, создатель Падения Жиронды очевидно не придавал громадного значения вероятному несоответствию фактов принятой им методологической схемы. Его марксизм носил четко выраженный догматический оттенок, это был скорее марксизм пропагандиста (кстати, конкретно такую функцию Н.М. Лукин делал в собственной парторганизации), нежели исследователя.
Такое отношение к марксизму отлично видно в полемике Н.М. Лукина с Ж. Жоресом. Последний также был не чужд марксистской методологии объяснения истории и вычислял К. Маркса (наровне с Ж. Мишле и Плутархом) мыслителем, оказавшим на него, Жореса, громаднейшее влияние. Наряду с этим воззрениям французского историка были характерны плюрализм и значительная гибкость. Далекий от твёрдого экономического детерминизма, он готов был искать объяснения тех либо иных исторических явлений не только в сфере экономики, но и в области политики (за которой признавал известную автономию по отношению к экономике), культуры, социальной психологии. Так, в борьбе Жиронды и Горы он видел, в первую очередь, столкновение политических партий, а не классов, потому, что между социальными концепциями жирондистов и монтаньяров не было различий.
Подобный взор на вещи вызывает у Н.М. Лукина резкое неприятие, поскольку всякое отступление от экономического детерминизма оставляет лазейку для проникновения в историю случайного, соответственно, угрожает вере в непреложное воздействие открытых Марксом исторических законов. Отповедь направляться без промедлений:
«…Мысли Жореса, вправду, направляться признать поверхностными. Так как все эти объяснения в лучшем случае смогут доказать, по какой причине около Роланов сгруппировались определенные личности, но политическое поведение жирондистской партии остается чем-то случайным. Само собой разумеется, во всякой политической борьбе проявляются человеческие страсти, но они в любой момент только отражают более глубокие конфликты, лежащие в самой публичной жизни, в взаимоотношении разных классов. В общем, точку зрения Жореса возможно назвать невыдержанной и противоречивой» (Л. 69об. – 70).
Чем же занимательна для нас первая научная работа Н.М. Лукина? Необходимо ли нам было уделять столько внимания этому квалификационному произведению, так и оставшемуся неизданным? Уверен, что необходимо. Во-первых, анализ этого текста разрешает нам распознать кое-какие особенности исследовательского почерка его автора, каковые, как мы заметим дальше, проявились и в более поздних его трудах. А во-вторых, к тому времени, в то время, когда Н.М. Лукин стал одним из зачинателей советской исторической школы[66], вторых научных работ, не считая Падения Жиронды, у него и не было.
Первая опубликованная научная работа Н.М. Лукина была кроме этого посвящена Французской революции. Книга Максимилиан Робеспьер вышла в 1919 г., а пять лет спустя заметило свет её дополненное и переработанное издание.
Жанр этого произведения различные авторы определяли по-различному. Сам Н.М. Лукин в полной мере отдавал себе отчет в его популярном характере и в неспециализированном-то не претендовал на то, что написал изучение. Об этом, на мой взор, свидетельствует его реплика в предисловии ко второму изданию, где он отмечает, что книгой пользовались и пользуются как учебным пособием в отечественных комуниверситетах и партшколах второй ступени[67]. Но в позднейшей советской историографии ее, наоборот, неизменно трактовали как первую опубликованную исследовательскую работу Н.М. Лукина. Так, согласно точки зрения В.М. Далина, она, будучи дешёвой широкому кругу читателей, являлась вместе с тем законченным научно-исследовательским очерком, написанным по первоисточникам[68]. Практически дословно повторил эту оценку и В.А. Гавриличев: …Книга, будучи дешёвой широкому кругу читателей, была уникальным изучением, основанным на изучении первоисточников[69]. Как первый громадный научный труд ученого определяли её В.А. Дунаевский и А.Б. Цфасман[70].
Отчего же в исторической литературе появилось подобное расхождение в оценках жанра данной работы? Быть может, предлог этому дала следующая фраза Н.М. Лукина из упомянутого предисловия: Популярный темперамент книжки сохранен, не смотря на то, что у автора было громадное искушение придать ей темперамент научного изучения. Но, эксперты-историки легко, возможно, увидят, что работа в значительной мере написана на основании изучения первоисточников[71].
В перечне использованных литературы и источников, приложенном автором ко второму изданию Максимилиана Робеспьера[72], вправду, приведен последовательность публикаций документов. Это и упоминавшееся выше издание протоколов Якобинского клуба под редакцией А. Олара (тома 3-6), и газета Moniteur Universel за 1792-1794 гг., и полное собрание французских законов под редакцией Ж. Дювержье[73], и известная Парламентская история Французской революции П. Бюше и П. Ру[74], и собрание парламентских протоколов[75].
Но свидетельствует ли это, что книга и в действительности была выполнена в жанре научного изучения? Внимательное ознакомление с её текстом заставляет усомниться в правомерности для того чтобы вывода. И дело отнюдь не в отсутствии научного аппарата. В итоге, историографии известно много работ, выходивших без подстрочных ссылок, однако считавшихся исследовательскими, к примеру Социалистическая история французской революции Ж. Жореса. Важное значение для определения той либо другой работы в качестве исследовательской имеет не наличие в ней научного аппарата, не смотря на то, что его отсутствие, само собой разумеется, затрудняет оценку обоснованности выводов автора, а соответствие самого её содержания законам жанра изучения. В отличие от популяризатора, чья задача пребывает в занимательном и дешёвом широкому читателю изложении уже готовых результатов собственных либо чужих изысканий, исследователь имеет дело с ещё нерешенной научной проблемой и решает её методом анализа источников. Иными словами, механизм любого исторического изучения, в конечном итоге, сводится к цепочке операций: постановка неприятности – анализ источников – решение проблемы. В книге же Н.М. Лукина Максимилиан Робеспьер подобный механизм, увы, отсутствует.
Само по себе привлечение источников ещё не делает работу изучением. Принципиально важно, дабы их выбор отвечал поставленной задаче. А какую задачу возможно было бы решить на базе очерченного выше крута источников? В подавляющем собственном большинстве эти документы отражают перипетии политике, причем по большей части Парижа, либо, в случае, если ещё правильнее, работу центральных властей. Соответственно, подобный круг источников в полной мере имел возможность бы стать базой для изучения публичной стороны политической, в первую очередь парламентской, деятельности Робеспьера. Так, из этих документов возможно выяснить, что он сказал по тому либо иному предлогу в Конвенте либо Якобинском клубе и какие конкретно отклики в данной аудитории взяло его выступление. О внутренней же подоплеке событий, к примеру о борьбе точек зрения в Комитета публичного спасения, по этим источникам делать выводы уже тяжело.
Но к тому времени, в то время, когда Н.М. Лукин приступил к работе над собственной книгой, политическая биография Робеспьера была уже достаточно детально изучена французскими исследователями, в частности Э. Амелем, А. Оларом и А. Матьезом, причем на базе несравнимо более широкого круга источников, чем те, каковые имелись в распоряжении советского историка. Но, состязаться с ними он и не пробовал. Работы Э. Амеля, А. Олара и А. Матьеза, равно как и ряд других важнейших трудов о Революции, вышедших на французском языках и русском в конце XIX – начале XX в., Н.М. Лукин знал, в перечне литературы упомянул и, наверняка, применял, рисуя неспециализированную канву политической деятельности и жизни собственного храбреца. По крайней мере, ничего нового в этом отношении он, если сравнивать с указанными историками, не сказал, а материал фактически источников в случае, если и завлекал, то только в иллюстративных целях: иногда в тексте видятся цитаты из выступлений Робеспьера, приводимые фактически без какого-либо критического комментария.
Но, книга Н.М. Лукина владела и сильно выраженными уникальными чертами, значительно отличавшими её от трудов большинства современных ему историков. Эта оригинальность определялась столь же последовательным применением автором классового подхода, как и в Падении Жиронды. По сути, не считая Робеспьера, в произведении Н.М. Лукина нет живых людей. На изображенной историком сцене Революции действуют некие абстрактные фигуры – классы, социальные слои, массы, среди которых мечется одинокая фигура Неподкупного. В случае, если другие деятели Революции иногда и упоминаются, то только как представители определенных партий, каковые, со своей стороны, высказывали интересы тех либо иных классов либо слоев. Так, фейянов (фельянов), по утверждению автора книги, поддерживала умеренно-либеральная фабриканты и финансовая буржуазия, создававшие предметы роскоши[76]. Жирондисты воображали самая прогрессивную большую торгово-промышленную буржуазию провинциальных городов, больших хлеботорговцев и зажиточных сельских хозяев[77]. Дантонисты были представителями заинтересованностей буржуазной интеллигенции – журналистов, докторов, юристов, молодых ученых, артистов и художников[78]. Несколько Шометта воображала в Коммуне интересы беднейшей небольшой буржуазии[79]. Неистовые опирались на рабочих-кустарей, ремесленных подмастерьев, по большому счету на людей без собственности, городскую бедноту[80].
Не смотря на то, что, в отличие от схематичных изображений вторых деятелей Революции, портрет Робеспьера написан Н.М. Лукиным достаточно детально, с прорисовкой определенных личных линия, однако роль Неподкупного в Революции он кроме этого во многом сводит к исполнению подобных представительских функций. Робеспьер для него, в первую очередь, обычный представитель якобинцев – партии небольшой буржуазии[81]. в течении всей книги Н.М. Лукин неоднократно выделяет, что позиция их лидера и якобинцев Робеспьера по тем либо иным вопросам политики определялась только заинтересованностями их классовой опоры, которую создатель характеризует с различной степенью конкретизации – от абстрактных небольшой буржуазии либо муниципальный и сельской демократии до более определенных социальных категорий – крестьяне и мелкие фермеры, создававшие на рынок, независимые мастера, небольшие лавочники и хозяйственные мужички[82].
Таковой, возведенный в абсолют классовый подход, в то время, когда роль отдельной личности в истории сводится только к проведению и выражению в судьбу заинтересованностей некоего класса, был для Н.М. Лукина принципиальной позицией. Конкретно подобный подход, вычислял он, обязан отличать современного историка, стоящего на мнению пролетариата, от всех остальных: Для него Робеспьер в первую очередь – представитель определенного класса. Чисто индивидуальные, личные черты вождя революции постоянно будут у него на втором замысле, и не на них он будет строить собственные заключения. Роль Робеспьера в революции будет оцениваться с позиций тех объективных исторических условий, в которых развертывалась Великая революция, с позиций тех исторических задач, исполнение которых выпало на долю его социальной группы – небольшой французской буржуазии финиша XVIII в.[83]
Но установить методом исторического изучения подобную классовую подоплеку деятельности хотя бы одного из известный участников Французской революции – задача технически очень сложная и трудоемкая, в случае, если по большому счету решаемая. Тот историк, кому удалось бы с ней совладать, без сомнений, заслуживал бы самой высокой опытной оценки. Вправду, ему было нужно бы сперва доказать, что та либо другая из аналогичных социальных категорий – небольшая буржуазия либо, например, хозяйственные мужички – представляла собой не абстрактную категорию, а в полной мере настоящую публичную группу, достаточно гомогенную чтобы иметь собственные особенные, своеобразные интересы, не только разделяемые всеми её участниками, но и осознаваемые как таковые (так как лишь осознавая их, возможно было бы поддерживать партию, высказывающую эти интересы). Потом, данный историк должен был бы доказать, что эта партия такие интересы и в действительности высказывала.
Но, возможно какое количество угодно думать о том, что ещё было нужно бы сделать этому гипотетическому историку, поставившему себе подобную исследовательскую задачу, для нас принципиально важно то, что в работе Н.М. Лукина она не только не была решена, но и не ставилась. Все его рассуждения на этот счет носили сугубо аксиоматический темперамент. Читателю практически предлагалось верить автору на слово, что во Франции XVIII в. социальные группы и такие классы, вправду, существовали и что соответствующие партии на них опирались.