Рядом от утёса мерцал немногими окнами трёхэтажный дом, с огромным кирпичным балконом по центру. Большой и взмывный, узкий, навроде самого утёса; так: принарядился утёс… к зеркалу подошёл… отразился… Широкие, близко обвитые виноградными лозами перила балкона, и – на перилах – кошка.
Молоденькая чёрно-белая кошка – нежась – развалилась на перилах привольно, приятно. Около её чуть подрагивающих ушек деловито, шумно топтался голубь; потоптался, – склонился к левому уху, и, думается, начал нашёптывать. Кошечка дёрнула усами; немного подняла веки, блеснув золотистым радостным взором, – тихонечко подула на голубя. Голубь отскочил в сторону. Голубь нахохлился и со злобой забуркотел. Кошечка же снова зажмурилась, расслабилась.
– Опустело местечко, – неуверенно промямлила бабушка. – Забавно… – Заёрзала; примерилась ногой к маленьким ступеням, сильно сбегавшим с утёса. – Пошли, дочка.
– Куда?
– А мост найдем… Ну, возможно, возможно и ерунда! – но нужно же как-то выбираться?!
– Само собой разумеется, пошли, – мама улыбнулась. – Ты, основное, не злись и не огорчайся. Я уже практически уверена, что всё у нас будет превосходно, так, как необходимо.
– Кому необходимо? – прищурилась бабушка.
– Всему, – загадочно ответила мама.
– Да ну тебя… – слабо отмахнулась бабушка, и решительно полезла вниз по ступеням.
Спуск был недолгим, а утёс – не таким высоким, как казалось сверху. Самую малость кряхтенья, два-три взвизгивания – и они были у подножия утёса, на берегу. Тут, стоило им лишь ткнуться подошвами в гальку, к ним подбежала взъерошенная головастая чайка; остановилась, с любопытством оглядывая путешественниц.
– Цыпа-цыпа-цыпа… – нагнувшись, позвала бабушка.
Чайка хмыкнула. Чайка неспешно повернулась спиной к «цыпа-цыпа-цыпа», и по-пингвиньи – вперевалочку – зашлёпала к морю. Дамы провожали её взорами. Уже добравшись до воды, легко ополоснув лапки в прибойной пене – чайка обернулась; сделала громадные, неимоверно вытаращенные глаза, насмешливо насупила клюв… Дразнилась!
– Нужно же, озверела птица, – обиделась бабушка. Крикнула: – Нахалка ты, больше никто! Нахальное животное!
Чайка медлено, чайка принципиально важно покачивалась на волнах. На оскорбительные выкрики, позорящие её преимущество, чайка внимание обращать не планировала. Вот ещё!
—
По мощёной вихлястой тропинке… По помпезной недостроенной набережной… Через тенистые, заросшие лопухами дворики… Вышли они к остановке где останавливаются автобусы. Потоптались около. Уселись, разморённые, на лавочку; заоглядывались.
Сообщи им кто: «Сидите тут тысячу лет, да чтобы – не подниматься!» – сидели бы, благодарные за указание, – так устали. Сообщи им: « Брысь из этого!» – тут же б и умотали, без рассуждений, – вот как устали, вот до чего! Но распоряжений до тех пор пока что не было; их возможность как бы висела в воздухе, как бы парила над устало поникшими головами. А дамы – также: как бы парили в плотном, густом, напоённом всевозможными запахами воздухе, – так они себя тут чувствовали, так им чувствовалось. И беспокойство ни откуда не шло – ни от твёрдой пластиковой лавочки, не очень приятно, тягуче прогретой за сутки, ни от сухих, жаждавших жидкости ртов, ни от набившихся в ботинки колких песчинок… разве что – от статуй, робкой немногословной шеренгой выстроившихся по противоположной обочине, через дорогу.
Дамы пригляделись.
Через дорогу – на протяжении неё, неразлучно – текла неширокая, медленная речка. Статуи находились практически на берегу – на узкой, поросшей переливчатым разнотравьем полосе. Находились-тянулись на большом растоянии: финиша им не было, что в одну, что в другую сторону. Ни финиша, ни начала…
Постаменты – то мелкие, то громадные, и фигуры – сообразно: то меньше, то больше. И без того получалось, что все статуи выяснялись вровень между собой, а оттого – не обращая внимания на огромные размеры – казались низенькими, чуть ли не сплющенными в согбенность. Все из одного материала, одного цвета, да одинаково – все – мало занесены поясницами к реке, наклонены над ней, наподобие как – к опрокидыванию, к мимолётному кувырканью… к самому его началу. …Фигуры разнились одеянием: мундиры, доспехи, тоги, скафандры… некие невразумительно пышные складки, банты, кружева, обрамлённые плащами и мантиями…сюртучные, пиджачно-галстучные униформы… кое-какие – голышом, с листиками, тряпочками, дощечками на соответствующих местах… Разноодетые тела то крикливо выгибались, то судорожно вытягивались в праздничные заносчивые позы – указуя, указуя, указуя… направляя… одёргивая… вразумляя… А голов, фактически, не было; головы закрывались-обтягивались белыми полотнищами-абажурами, и еле уловимо просвечивали – чуть заметно, но совсем неопределимо обозначаясь.
По полотнищам, крупно и ярко изображённые, шли восклицательные и вопросительные символы – вперемежку.
– Ты лишь погляди, – достаточно сообщила бабушка, – снова тут какое-то идиотство наметилось.
Дамы заинтересованно, но неохотно покинуть остановку и перейти через дорогу, разглядывали статуи. Да, весьма интересно. Но – не очень приятно… Вот! – зрелище (и лишь тут оно совсем определилось как помеха) было неприятным. Отталкивающим! …И – притягивающим. Так притягивает некая, желанная многим (многим-многим!) дверь, которая – потому, что она желанна многим – думается желанной и тебе. За дверью – целое безобразие, что в полной мере осознаётся, потому что безобразие пропитывает дверь, давая себя ощутить заблаговременно, но… Ну как магнит! как магнит!… Отплёвываешься, рыдаешь, а ножки – плетутся… А и правильно!: в случае, если ножками не двигать, так куда ж им ещё и плестись, как не в намагниченную сторону.
– Ну и с чего их ко мне угораздило!? – с сердитой брезгливостью вскрикнула бабушка. – По какой причине ж такие…!? По какой причине?
И наподобие вскрикнула она в никуда, а ответ пришёл: захрипел, загудел, закашлялся не примеченный ранее, затаившийся в самом дальнем углу остановочного навеса раструб, похожий на раструб стародавнего уличного радио.
– Кхе-е… – продолжал он откашливаться, – кхе-е… Извольте видеть: отличниками, дураки, росли – на двоечников ума не хватило. Да-а… Кхе-е…
Дамы не испугались, – привыкли уже, что ли? – но быстро встали, озадаченные, и, на всякий случай, отпятились от раструба подальше.
– Ты кто? – сурово вопросила бабушка, ткнув в сторону раструба пальцем.
– Экспонат для экспоната должен быть навроде брата, – хихикнул раструб. Помолчав, с преимуществом прибавил: – А вот пальцем вы в меня, тётушка, не тычьте. Не нужно… Довольно много вас тут, тыкальщиков, – целый воздушное пространство истыкали, плюнуть некуда!
– Вы не злитесь, – просящим прощения голосом попросила мама. – Вы лучше сообщите: по какой причине мы – экспонаты? Это шутка? …По какой причине вы нас так назвали?
– А кто же вы? – удивился раструб. – Раз тут – значит, экспонаты.
– Где – тут? – нетерпеливо допытывалась мама.
– Что??? – ошарашенно охнул раструб. – Вы что – не понимаете??
– Что – не знаем? – досадливо поторопила бабушка.
– Это что же, – не слушая её, бормотал раструб, – это, выходит, визитёры? Ну, нужно же!
Замолк.
– Эй, вас же задают вопросы! – Бабушка внимательно всматривалась под навес. – Эй, где вы в том месте?
Никакого раструба под навесом не было. Паутина – ветхая – была. Пыль – была. А раструба – не было.
С мягким шорохом – чуть скрипнув, чуть дребезгнув стёклами – у остановки затормозил автобус.
Вот как: никакого наземного, поднебесного и наводного транспорта нетушки, а автобус – пожалуйста. Да какой!: мелкий, комфортный, разрисованный ромашками, ландышами, незабудками, васильками, одуванчиками, с включёнными смеющимися фарами, целый окутанный чуть уловимыми лесными запахами, музыкой…! Лишь – без людей: ни водителя за рулём, ни пассажиров в салоне.
И…
Вот и приехали. …Как они сели в автобус, как они ехали, что трезвонило в автобусе, что мелькало за окнами – всё перемешалось, отпрыгнуло, закуталось в тяжёлый мерцающий занавес. …Будьте любезны: приехали! Двери открылись. Нежный яркий вечер посмотрел в автобус.
Путешественницы медлено, неуверенно оглядываясь друг на друга, сошли на остановку. Подошвы сцокнулись с тёплым вечерним асфальтом, замерли. Двери автобуса медлительно закрылись… медлительно… В этот самый момент же, едва-едва сошлись створы, автобус провалился сквозь землю, не покинув ни пыльного облачка над асфальтом, ни запахов, а лишь – память… продолжительное долгожданное прикосновение…
– Провалился сквозь землю… – тихо сказала бабушка.
– Провалился сквозь землю…
Вот как вышло: стоят они на остановке, у лавочки… Да нет! Лавочка – имеется, они – стоят, а остановки – нет. И нет дороги, по которой приехал (а сейчас куда-то подевался…) мелкий радостный автобус. …Маленькая комфортная площадь, мощёная разноразмерным покатым булыжником. Низкие, в башенках, балкончиках да флюгерах зданьица, теснящиеся окрест. Неумолчные, глазастые липы да тополя, – перезвонные, шелестящие; всем видом: не из этого они, мимо проходили, на минутку лишь и посмотрели, – ах! – удивились, дыханием листвяным раскинулись, воссияли. Рядом – стайка галдящих взъерошенных воробьёв, увлечённых каким-то неспециализированным, никому кроме них не ведомым делом.
Ближе всех к лавке – громоздилось ветхое, о двух этажах, строение. Совсем близко, – прямо наоборот, шагах в десяти. …Широкие, в причудливом орнаменте карнизы; просторные многорамные окна; плоская, окаймлённая барельефами крыша, пропятнённая – то тут, то в том месте – изумрудными кляксами мхов. На одном из барельефов возлежала, расслабленно свесив хвост, знакомая чёрно-белая кошечка. Кошечка золотисто посматривала на путешественниц, и, думается, радовалась…
Бабушка медлительно, с опаской, подрагивая чуть от неожиданно подступившей робости, опустилась на лавку.
– Утомилась я что-то, дочка, – сообщила она. – В глазах уже рябит от местных ерундей.
Мама присела рядом. Погладила по плечу, успокаивая, ластясь. Прижалась.
– А возможно, нам тут вздремнуть мало? как ты думаешь?
– Это на лавке-то? Среди бела дня? – горестно вопросила бабушка.
– Ну… ну мы же устали… И позже, сколько мы тут мотаемся – всё время: то сутки, то вечер. Хоть зной, хоть ливень, а всё – день-вечер, вечер-день. – Мама набралась воздуха; встрепенулась и радостно прибавила: – А заснём – и будет ночь!
В строении наоборот – на первом этаже – дзинькнув, растворилось окно. В проёме – привычный старичок: по пояс перегнулся через подоконник, засветился.
– И здоровы ж вы, сударушки, кричать, – восхищённо уведомил он. – Кричать – не воду носить, возможно и сидя бузить!
Бабушка гневно привстала.
– А вот ты мне – надоел! – сообщила она, строго вытянув в сторону старичка палец.
– Эвона! – расплеснул старичок руками, – это я-то? таковой красивый мужчина?
– Вот отъелозю тебя, красавца, за космы, – неохотно припугнула бабушка, – ещё краше будешь!
– Да куда ж – ещё? – поддразнил старичок. – С для того чтобы «ещё», пожалуй и заскучать недолго.
– А я тебя колотушками развеселю! Вот прямо на данный момент…
– Да ты боевая женщина! – Глаза старичка сияли восхищением. – С тобой хоть в горы, хоть в баню – нигде не страшно!
– Размечтался, – буркнула бабушка. – Баню ему подавай…
– А что? – Старичок игриво подмигнул. – Прогуляемся? Тут имеется рядом.
Бабушка хмыкнула:
– Да что с тебя в бане толку, сморчок волосатый? – в мыльнице заблудишься!
Мама не выдержала. Она слушала эту дурную перебранку, казалось, сто лет, – и ну уж совсем невыносимо! совсем!!
– Послушайте, – мама решительно поднялась с лавки и направилась к старичку, – что вам от нас нужно!? Что вы всё время выныриваете откуда-то и мучаете нас!?
– Кто «вы» и кого «вас»? – рассудительно задал вопрос старичок.
Мама мало смешалась.
– Ну… Ну как… – Рассердилась: – Вот снова путаете! Снова! …«Вы» – это вы, «вас» – это нас, что тут непонятного?
– Уж как желаешь, красивая женщина, – радостно сообщил старичок, – а всё неясно. Какие конкретно ещё «вас-нас», в то время, когда тут никого, не считая тебя, нет.
– Как это?..
– Да ты посмотри назад, дурёха! – от напряжения старичок чуть не вылетел из окна. – Вот оно как: заметил дикарь зеркало, посмотрел в него – и закричал, что это бяка, которая пришла его укусить. Так? А бяка, кстати, также кричит и в кошмаре наблюдает на дикаря.
Мама посмотрела назад на бабушку. Та покачала головой.
– Чокнутый он, дочечка, хоть с какой стороны… – Махнула рукой. – Пускай уж в баню идёт, что ли.
Старичок посерьёзнел.
– Запрещено мне в баню. – Завздыхал. – На работе я… Вас поджидаю.
– Это какая ж у тебя работа? – насмешливо задала вопрос бабушка. – Всякие в том месте наваждения учинять? Честных дам по подвалам распихивать?
– Да вы что, девоньки? – старичок изумился. – Об столб тетёхнулись? Сообщено ж было: почтальон. Ишь, как затуманились, болезные…
– А это что? – строение почты?
Старичок озабоченно посмотрел назад вовнутрь помещения. Прищурился, рассматривая. Пожал плечами.
– Может – почты… Может – легко строение… Может – не строение вовсе… – И, сходу, шёпотом громким, доверительным: – Но я-то тут. Осознаёте? Где почтальон – в том месте и почта!
«Ишь ты… – подумалось бабушке. – Пёс…»
«А для чего вы нас ожидали?» – желала задать вопрос мама. Но тут отыскала в памяти… отыскала в памяти, отыскала в памяти!: «Иви! Иви! Ивушка!.. Мы… – где мы? – а ты один, и тебе, возможно, безрадостно, возможно – страшно… Неужто в самом деле возможно написать письмо, а оно… Но это же сумасшествие какое-то! – разве так происходит? …А разве не редкость так, как сейчас с нами, разве это – не сумасшествие? Нет. Нет. Нет. Да. Безумный соломинка протянутая безумным в бурном, суровом, плачущем – до одури штормовом – безумном мире, – разве не точно? – да точно, точно же! Колыхнулась в сердце струночка; натянулась; задрожала: это верно! верно! верно! …Да, кроха возьмёт письмо, и успокоится, и осознает, что нет ничего ужасного, что всё образуется. Лишь письмо необходимо так написать, дабы… конкретно так! Сумеет ли? Сумеет! Ни при каких обстоятельствах ничего аналогичного не делала, но так как и не случалось ничего аналогичного. Собраться, сосредоточиться, напружиниться, и – зазвенеть! зазвенеть!»
– Не голубю быть с письмом, письму – голубем, – тихо сообщил старичок.
«…Глаза в глаза… Как он наблюдает! – думала мама. – Он же всё во мне видит!..»
– Ну, вот что, дочка, – решительно сообщила бабушка, – пошли из этого.
– Что ты, мама! Что если, окажется?
– Окажется, окажется, – радуясь, подзадорил старичок.
– Он же чокнутый! – выкрикнула бабушка. – Не видишь, что ли?
Старичок любопытственно мельтешил взорами с одной дамы на другую.
– Тут всё чокнутое, – успокоено сообщила мама.
— А да и то! – дружелюбно подтвердил старичок, лучезарно подмигнув.
Бабушка – дрожа и шмыгая носом – глубоко набралась воздуха.
– Да ну вас обоих… Делайте что желаете…
– А что мы желаем? – спросил почтальон.
Бабушка начала плакать. Ей так хотелось, дабы данный кошмар поскорее закончился! так хотелось! – ему ж и финиша не видно. Что тут? – ногами топай и вопи? пляши вприсядку? Да ещё – письмо…
– Фр-р-р!..
С барельефа – серой летучей чёрточкой – спланировала к дверям кошка. Качнулась на лапках-пружинках, перетряхнулась, взмахнула упругим пушистым хвостом, – прошествовала вовнутрь строения.
Мама проводила кошку взором. Ах, какая она! Какая… «Иви…»
Время! время! время! Как он в том месте? Где он? …Не плачет ли? Дома ли? Возможно – голодный… и сейчас, обиженный, что его покинули одного, безрадостно роется в холодильнике, по шкафам, по кастрюлям? Возможно – испуган?: наблюдает, наблюдает в заоконье, вжимаясь заплаканной мордочкой в стекло! Наблюдает… А нас всё нет… А мы – неизвестно где, неизвестно как… и неизвестно – в то время, когда…!
Мама взметнула руки к груди. Сердце стучало, стучало! Сердце гремело! Сердце исходило рокочущим воем тысячи вздыбленных барабанов! Сердце тренькало-трепетало расплеснутым в межмирье аистом, ощущающим верную дорогу, – дороги крылами коснувшимся…
—
«Иви, Иви, кроха!..»
—
«Я напишу, я непременно напишу!..»
– Робеешь, красивая женщина? – подзадорил старичок.
– Робею, – дала согласие мама, и еле сглотнула . – Я ещё не разобралась: добро либо зло, то что мы – тут? И место это – какое оно, хорошее либо злое? – мама напряжённо взглянуть на старичка. – Мне так тяжело на данный момент! – пожаловалась она.
Старичок без звучно указал пальцем на вход. Правильнее: над. Над входом в строение – от одного декоративного столбика к второму – было растянуто долгое узкое белое полотнище. По полотнищу – большие печатные буквы:
«добро – то, в чём мы признаём намёк на Благо; зло – то, в чём мы намёка на Благо не признаём. тёмное и белое мы определяем по себе, – разделяя и противопоставляя то, что ни тёмным, ни белым, ни промежуточным не есть, и лишь будучи неразделённым и слитным – конкретно так принимаемое – возможно полноценно осознанно в подлинности собственной»
Мама прочла. Перечитала ещё раз. Закрыла глаза.
Старичок заморгал, радуясь.
– Ишь, везде у него какие-то таблички понатыканы, – всхлипывая, пробормотала бабушка. Нежданно для себя выкрикнула: – Сам ты хулиган!
Старичок покачал головой.
Бабушка внезапно смутилась. Сердитость… Какая сердитость? Нет, сердитости в ней сейчас не было. Всю растрясла, без остатка. Что же было? …Её пробрал озноб. …Она почувствовала – ах, это стучалось в далеком прошлом! – доверие и тишину… Да! Вот так: через слёзы, через царапины, через подступающее сумасшествие – доверие. Бабушка поймала себя на том, что ей захотелось стать на колени перед этим балабольным извергом… перед этим усталым, поразительно настоящим человеком… Она сама себе удивлялась; удивлялась, и ощущала радость в озарившем её удивлении. «Пёс!.. Ну нужно же…» Бабушка тихо, не утирая слёз, плакала. «Иви, Ивушка, где ты!.. Кроха…»
Мама подошла, тихонечко поднялась рядом, – прижалась к плечу.
– Будет плакать-то, – добродушно сообщил старичок. – Письмо послано.
Необычно, но дамы поверили ему сходу, без всякой оглядки. …Да, письмо отправилось к Иви. Письмо (какое письмо?) – уже рядом с ним. на данный момент он его распечатает, развернёт, прочтёт… на данный момент!
Громыхнул гром; небо потемнело, набухло; первые редкие капли – радостные, прохладные капли – коснулись почвы. Старичок, высоко задрав брови, расширенными глазами наблюдал на небо.
– Ну, девки, на данный момент начнётся! – восхищённо дал обещание он. – Разбегайся кто куда!
Он скоро шмыгнул в строение, и захлопнул за собой дверь.
Капли забарабанили чаще, гуще.
– Пошли и мы? – мама потянула бабушку за руку. – Идём!
Они шагнули следом за старичком. Толкнулись в дверь. Дверь была закрыта. Бабушка навалилась плечом – не помогло. Мама звучно позвонила в звонок – никто не отозвался.
Ливень становился всё посильнее и посильнее. От 60 секунд к минуте – в кромешности, гуле – ливень рушился-льнулся к почва, проступая грохочущим, сотрясающим мир водопадом. Вне ветра – струи воды сплетались в столбы, плющились в стенки, разворачивались в занавес, в сплошной, извне – ничем не стесняемый, поток.
бабушка и Мама, прижавшись приятель у приятелю, совместно – прижавшись к дверям, без звучно наблюдали на ливень. Им было немножечко жутковато. Но пока что, – дамы находились на высоких порожках, под просторным навесом, – ливню не было до них никакого дела.
Ливневой дождь отыскал дела ответственнее!
Целый город – как на ладони; разумеется, квартал, в которой находятся дамы, размешался на бугре. Да, город был как на ладони, и конкретно тут, «как на ладони» – мелкий, стянутый-сжатый в многоцветную пупырчатую горошину, таковой бескрайний – город изменялся. Ливневой дождь рушился через строения, через улицы и мосты, через скверы и разбросанные по обочинам разнообразные движительные механизмы, через площади и монументы… через обитателей… через всё, что так или иначе взывало к дождю, мимо чего ливень не имел возможности, да и не желал пройти, что «лежало как на ладони» – но внезапно почувствовало себя данной ладонью… почувствовало себя тем, кто протянул ладонь. Ливневой дождь рушился; казалось: то, к чему прикасается ливневой дождь, слеплено из сахара либо из соли, так скоро – вслед обрушению ливня – рушилось, распадалось, исчезало в истошных стремительных потоках всё, прежде незыблемое, возвышенное и приниженное, продувное, пронзительное, одурелое. Неразглядны были потоки: ничего прошло бывшего не угадывалось в них, ни что не намечалось к бытию; да и улиц, по которым они мчались, уже не стало: потоки крутились друг в друге, в нераздельности каждого-всего, нахождением своим – напоминая бурлящее озеро, не имеющее пределов ни в длении сторон, ни в извивности глубины.
Зрелище захватывало, зрелище завьюживало и теребило, зрелище зачаровывало и ошеломляло. Мама с бабушкой кроме того не сходу осознали, что строение, под навесом которого они нашли приют, провалилось сквозь землю… провалился сквозь землю укрывавший их навес, – лишь порожки, возносившие дам над водой, так же, как и прежде были под их ногами, не смотря на то, что набегавшие волны – раз за разом – укорачивали, слизывали, сокрушали и это пристанище. Дамы находились на утлой порожковой возвысине среди бескрайнего озера; обнявшись, – с тревогой оглядывались по сторонам; приподнявшись на цыпочках – выглядывали хоть что-то…
Ливень утих. Не по чуть-чуть, как начинал собственное схождение, понемногу разматывая всесокрушающий проливной клубок, но – мгновенно, целый. Утих; утихло и озеро, зыбким нежным блеском оглаживая себя, устраиваясь эргономичнее под лучами выглянувшего из-за туч солнца.
– Мы с тобой, как две пальмы на океанском острове, – жадно улыбнувшись, пробормотала бабушка.
– Ничего… – успокоила мама. – Всё обойдётся!
Над озёрными стоялицами зависла маленькая тень. Они в один момент подняли головы. Маленькая пушистая белка, рыжая, практически золотая на солнце… Белка зависла над дамами, довольно часто обмелькивая прозрачными, чуть различимыми крылышками и восторженно скаля зубы.
– Привет!
– Здравствуйте, – поклонилась бабушка.
Мама помахала белке рукой.
– Как это вас ко мне занесло? – удивилась белка.
Что ответить – дамы не знали. …А вправду – что?
– Ну и продолжительно вы планируете тут находиться? – с интересом задала вопрос белка.
– Откуда ж нам знать?.. – запечалилась бабушка. – Может, спасёт кто…
– Кто?!? – загорелась белка. Сделала пара кругов над дамами и захлопала в ладошки. – Вы ожидаете храбреца? Ура! Останусь с вами; весьма хочется взглянуть на храбреца! …В то время, когда ожидается прибытие этого восхитительного существа?
Лукаво прищурилась.
Мама пожала плечами.
– Всё несложнее: мы не знаем, что делать, но весьма, весьма устали – и находиться, и по большому счету… Вот. Вот и сохраняем надежду, что случится что-то хорошее, что-то, что нам окажет помощь…
– Вот как! – вскрикнула белка. Посочувствовала: – Тяжело, в то время, когда не знаешь, что делать! Я, к примеру, знаю: я лечу к Чайному Домику, выпивать чай. С пирожками!
– А где он, данный Домик? – растянулась бабушка. – Мы бы также чаю попили!
– В том месте! – неосторожно махнула лапой белка. – У горизонта!
– Да тут везде горизонт! – всплеснула руками бабушка.
В самом деле: горизонт окружил озеро со всех сторон. Лишь и было: озеро, небо, горизонт, а среди – островок с двумя дамами и порхающая над островком белка. Всю землю…
Белка улыбнулась.
– Шли бы вы лучше к себе. Чего вам тут? – Белка сделала ещё круг над островком. – Тут в любую сторону возможно идти.
– И попадём на свою квартиру? – замирающим голосом задала вопрос мама.
– Ну, по поводу «к себе» я, очевидно, не знаю, но вот по поводу «к себе» – к себе попадёте. Совершенно верно! По крайней мере, куда вы ни отправитесь – тут неподалеку…
– Как? – простонала бабушка, – как мы отправимся!? Кругом – вода! Ни лодки, ни плота…
Белка подзадорила:
– А вы попытайтесь! – Заторопилась: – Всё, я полетела. Пора! Ожидают!
– Но…
Опоздала бабушка новым вопросом утешиться, как белки и след простыл.
– Улетела, – озадаченно выдохнула бабушка. Поозиралась. – А куда?
Мама с опаской, кончиком ноги, попыталась воду. Позже – всей ступнёй. Вода была упругой, плотной. Мама сделала пара шагов. Вода замечательно держала идущего, не раскачивая, не тревожа шага.
– Отправимся!
Бабушка неуверено ступила на воду. Первый же ход ободрил её. Бабушка отправилась уверенней.
– Двигаемся, дочка, – повеселевшим голосом сообщила она. – Куда-нибудь да придём! – Забрала маму под руку. – …А в том месте, может быть, ничего ужасного: мир, само собой разумеется, сошёл с ума… но мы – это мы, что также хорошо, и всё, в итоге, благополучно закончится!
Мама взглянуть на горизонт.
– А я сомневаешься, что мы – это мы, – тихо сообщила она. – По крайней мере, не пологаю, что мы хоть когда-нибудь знали, что это такое. Возможно – определим… – Приобняла бабушку. – И вряд ли всё закончится: мне думается, всё лишь начинается! Только-только…
Как бы в подтверждение её слов – озеро дрогнуло; озеро засветилось. бабушка и Мама обернулись: узкая цепочка покинутых ими следов – набухла, отвердилась, – пролилась узкой, чуть припорошённой пылью тропинкой. Следом – само озеро: на мгновенье взорвавшись светом – озеро стянулось к следам, вошло в них, растягивая тропинку в широкую, мало бугристую, прямую дорогу. По обочинам – росли цветы и деревья, мелькали бабочки, шебуршали в кустах птицы.
Так показалось: не дорога – намёк на дорогу, то, что дорогу кличет, что готово стать её изнанкой и бережением… Кроме того пыль тут – необычная пыль… А так – всё привычно, знакомо, ясно…
…Мягкий ветерок – позёмкой – лепетал в пыли, перекашивая и вороша буквы… В самом деле! Путешественницы присмотрелись: буквы… мимолётные, пылью показанные узоры… Лишь успеешь прочесть пара слов, как ветерок встряхивает их, складывая в другой, совсем уже не разборчивый и дальний узор… Ветерок касается ног… ерошит волосы…
…«Человек не всегда – очень редко – не отдаёт себе отчёта, как именно он видит-принимает мир. А вот так: через стенке. Человек наблюдает на стену, за которой мир, и видит что-то, полагая, что видит то, что он видит. А видит он то – и лишь! – что разрешает себе заметить.
Если ты наблюдаешь на мир через стенке, так: несмотря на то, что наблюдаешь ты – на мир, видишь ты – стенке.
Исходя из этого ты не знаешь, что мир и ты – одно. (Нет, тебя смогут проинформировать об этом, ты можешь кроме того принять это к сведению, но – не определишь.)
Ты обходишь стенке со всех сторон, и стенки сворачивается в столб, сворачивая в себя мир. Ты можешь обойти над и под, – стенки свернётся в шар, сворачивая в себя мир. И нет у тебя никакой возможности обходя стенке – обойти её и заметить мир, в силу того, что твоё «я» и «я» мира ходят по различным сторонам, не смотря на то, что эти стороны – все, какие конкретно ни на имеется, поскольку ты и мир – одно да и то же. Не видит тебя и мир.
Ты наблюдаешь на стену. И, в смотрении, стенки разворачивается во всеохватывающий – охватывающий тебя – экран. Стенки, будучи замеченной не смотря на то, что и со всех сторон, но лишь с одной собственной стороны – не имеет возможности стать для тебя зеркалом; она может стать зеркалом лишь для твоего «я».
Ты входишь в зал кинотеатра, полагая, что вошёл в мир, и представление на экране давным-давно началось, – оно идёт вовсю, – не смотря на то, что начинается оно с твоего вхождения в зал. И совсем не имеет значения, какой именно это будет зал: зал кинотеатра, зал музея либо – самая обычная судьба. Совсем не имеет значения, какое обличье примет Иллюзион Тебя. Принципиально важно, каков в Иллюзионе Тебя – ты. Время разового просмотра – жизнь. Но билеты выданы на бесконечность, и зал никуда не девается: куда бы ты ни повернулся – он перед тобой, закроешь глаза либо откроешь – он.
А мир – также со всех сторон – со своей стороны…» …
—
Буквенная позёмка мела, мела, заметала… встряхивала пульсирующую дорожную ленту – меняя узоры… Вот: встряхивая – истряхивала новые буквы и всё новые… Букв становилось больше… Больше…
–––––––––––––––––– — –––––––––––––––– — ––––––––––––––
ОТШЕЛЬНИК
Что приходит, что уходит, – поди разбери… То ли ты кинул камень в воду, затейливо завращав его опережающим идея хотением, то ли ты и имеется данный камень, тобою же (кем-то ещё?..) кинутый. …Расходятся и видятся круги на воде… молчат.
Человек задумался. «Всякое воздействие, – думал он, – будь то поступок, идея либо слово, лишённое подлинной сути – неизбежно возвращается к собственному исходному началу, к вопросу породившему его; кругобежа в возвращении – проходит все стадии страдания, кругобежа в возвращении – закрепляет призрачность бытия.»
Стенки… стенки… крыша… и стены над головой – давит! давит! И пол под ногами – палуба… – ни равновесие обнежить-утвердить в штормовых изломинах, ни сойти на берег…
Человек застонал, замычал внесловно, и – жадно быстро встал. Простоял не продолжительно, не прочно – упал к прошлому месту. Долгое тело его расплеснулось по креслу, – выгнулось и обвисло.
Artik Asti — Неделимы | Official video
Интересные записи:
- Ты любезна мне, и всякому ты любезна, — от всякого неотделима; все тобою согреты… кто же согреет тебя? 15 глава
- Ты любезна мне, и всякому ты любезна, — от всякого неотделима; все тобою согреты… кто же согреет тебя? 16 глава
- Ты любезна мне, и всякому ты любезна, — от всякого неотделима; все тобою согреты… кто же согреет тебя? 18 глава
- Ты любезна мне, и всякому ты любезна, — от всякого неотделима; все тобою согреты… кто же согреет тебя? 17 глава