— Да, — кивнул я. — Совсем, как живая.
Люди растут, — поразмыслил я. А она не изменилась, она все такая же маленькая, все такая же юная. Смерть не дает человеку расти либо изменяться. У нее все такие же золотые волосы. Она окончательно останется юной, и я постоянно буду обожать ее, лишь ее…
Спасатель завязал мешок. Я отвернулся и медлительно побрел на протяжении воды. Вот и мель, у которой он отыскал ее.
И внезапно я замер. В том месте, где вода лизала песчаный берег, стоял дворец. Он был выстроен наполовину. Совершенно верно кроме этого, как когда-то мы строили с Талли: наполовину она, наполовину я. Я согнулся и заметил цепочку мелких следов, выходящих из озера и возвращающихся обратно в воду. Тогда я все осознал.
— Я помогу тебе закончить, — сообщил я.
Я медлительно достроил дворец, позже встал и, не оборачиваясь, побрел прочь. Я не желал верить, что он разрушится в волнах, как рушится все в данной жизни. Я медлительно шел по пляжу в том направлении, где, радуясь, ожидала меня чужая дама, по имени Маргарет.
Вестник
The Emissary
1947
Переводчик: Татьяна Шинкарь
Мартин знал, что пришла осень. Пес, возвратившийся со двора, принес с собой запах холодного ветра, первых заморозков и терпкий запах тронутых гнильцой опавших яблок. В его твёрдой курчавой шерсти запутались лепестки золотарника, последняя паутина лета, опилки только что спиленного дерева, перышко малиновки и первый побуревший лист с огненно-красного клена. Пес весело крутился около кровати, стряхивая на одеяло собственную драгоценную добычу — хрупкие сухие листья папоротника, веточку ежевики, тоненькие травинки болотного мха. Само собой разумеется, пришла Осень. К нам к себе домой пожаловал диковинный зверь — Октябрь!
— Хватит, дружище, хватит!
Пес примостился ближе к теплому телу мальчика, отдавая ему собранные неповторимые запахи осени, ее обнажённых полей, тяжелых аромат и туманов увядающих лесов. Весной шерсть пса пахнет расцветшей сиренью, свежескошенной лужайкой и ирисом, летом — фисташковым мороженым, первым загаром и каруселями. Но осень!
— Сообщи, дружище, как в том месте на воле?
И пес говорил, а прикованный к постели мальчик слушал и вспоминал, какой бывала осень, в то время, когда он сам ее встречал. Сейчас его связным, его вестником на волю стал пес. Он был частью его самого, той ловкой и стремительной его частью, которую он отправлял познать внешний мир, мир вещей и быстротечного времени. Пес вместо него бегал по его окрестностям и улицам городка, к реке, озеру либо ручью, либо же совсем поблизости — в дровяной сарай, кладовую либо на чердак. И неизменно возвращался с подарками. Время от времени это были запахи подсолнечника, гаревой дорожки школьного двора либо же молочая с лугов, в противном случае свежеочищенных каштанов, перезревшей, забытой на огороде тыквы. Пес везде успевал побывать.
— Где же ты был этим утром, что видел, поведай?
Но и без рассказов было очевидным, что видел пес, гоняя по буграм за городом, где ребёнок самозабвенно кувыркалась в огромных, как погребальные костры, кучах опавшей листвы, приготовленной для сожжения. Запуская дрожащие от нетерпения пальцы в густую шерсть пса, Мартин, как слепой, пробовал прочесть все, что принес ему вестник, побывавший на сжатой ниве, в узком овражке у ключа, и на аккуратном муниципальном кладбище либо же в чаще леса. И тогда в данный сезон пьянящих терпких запахов Мартину казалось, что он сам везде побывал.
Дверь спальни отворилась.
— Твой пес снова набедокурил, Мартин.
Мать поставила на постель поднос с завтраком. Ее голубые глаза смотрели строго, с укоризной.
— Мама…
— Данный пес везде роет почву. Мисс Таркин вне себя. Он вырыл очередную нору в ее саду. Это уже четырнадцатая за чемь дней.
— Может, он что-то ищет.
— Глупости! Легко пес излишне любопытен и везде сует собственный шнобель. В случае, если и дальше так будет, нужно будет посадить его на цепь.
Мартин взглянуть на маму, как наблюдают на незнакомого и чужого человека.
— Ты не сделаешь этого, мама! Как же я тогда? Как буду я знать, что происходит около?
— Значит, это он тебе приносит новости? — негромко промолвила мать.
— Он говорит мне все и обо всем. Нет таковой новости, которую бы он мне не принес.
сын и Мать наблюдали на пса, и на сухие цветочные семена и травинки, осыпавшие одеяло.
— Хорошо, если он прекратит рыть норы в том месте, где не положено, пускай его бегает, сколько желает, — уступила мать.
— Пес, ко мне!
Мартин прикрепил узкую железную пластинку к ошейнику пса, она гласила: Мой хозяин — Мартин Смит. Ему десять лет, он болен и не поднимается с постели. Вам очень рады к нам к себе домой.
Пес понимающе тявкнул. Мать открыла дверь и выпустила его на улицу.
Мартин, полусидя на постели, прислушивался.
Где-то на большом растоянии под негромким осенним дождем бегает его посланник. Его далекий лай то и дело долетал до слуха мальчика. Вот он у дома мистера Хэлоуэя и, возвратившись, принесет Мартину запах хрупких внутренностей и машинного масла часовых механизмов, каковые чистит и чинит ветхий часовщик. Либо это будет запах мистера Джекобса, зеленщика, пахнущего помидорами и таинственным пряным духом того, что таится в жестянках с интригующей наклейкой с изображением пляшущих чертенят. Данный запах время от времени доносился со двора и щекотал ноздри. А вдруг пес не побывает у мистера Джекобса, тогда он непременно посетит госпожа Гилеспи либо мистера Смита, либо любого другого из друзей и друзей, либо они повстречаются ему на пути, и тогда он кого-нибудь облает, а к кому-то подластится, кого-то напугает, а кого-то приведет ко мне на чай с печеньем.
И Мартин слышит, как возвращается его вестник. Он несколько. Звонок в дверь, голоса, скрип ступеней древесной лестницы и юный женский хохот. На пороге — мисс Хэйг, его школьная учительница.
У Мартина сейчас гости.
Утро, полдень, вечер, восход, закат, луна и солнце совершают собственный обход, а вместе с ним и пес, добросовестно докладывающий после этого о температуре воздуха и земли, о цвете и красках мира, плотности тумана и частоте дождя, а основное… о том, что опять пришла мисс Хэйг!
По субботам, понедельникам и воскресеньям она пекла пирожные с цукатами из апельсиновых корочек и приносила из библиотеки новую книгу о первобытном человеке и динозаврах. По вторникам, четвергам и средам он каким-то непостижимым образом умудрялся обыгрывать ее в домино, а позже в шашки, и, чего хорошего, сказала она, сделает ей мат, если они сразятся в шахматы. В пятницу, воскресенье и субботу они имели возможность наговориться всласть, не умолкая. Она была таковой прекрасной и радостной, а волосы ее были мягкими и пушистыми, цвета густого гречишного меда, как осень за окном. Какой легкой и стремительной была ее походка, как очень сильно и ровно билось ее сердце, в то время, когда внезапно в один раз он услышал его стук. Но красивее всего было ее умение разгадывать тайну безымянных знаков и сигналов, что разрешало ей точно осознавать пса. Ее ловкие пальцы извлекали из его шерсти все приметы и символы внешнего мира. Закрыв глаза и тихо посмеиваясь, она выбирала твёрдую шерсть на пояснице собаки и голосом цыганки-вещуньи говорила о том, что имеется и что еще будет.
Но в один из понедельников в 12 часов дня мисс Хэйг не стало.
Мартин с упрочнением встал и сел на постели.
— Погибла?.. — не веря, негромко тихо сказал он.
Погибла, — подтвердила мать. — Ее сбила машина. Для Мартина это означало белое безмолвие и холод преждевременно наступившей зимы. Смерть, холодное молчание и слепящая белизна. Мысли, как свора вспугнутых птиц, взметнулись и, негромко шурша крыльями, опять сели.
Мартин, прижав к себе пса, отвернулся к стенке. Дама с волосами осени, глазами и мелодичным смехом, неотрывно смотрящими на твои губы, в то время, когда ты говоришь, могшая говорить о мире все, что не имел возможности поведать пес, дама, чье сердце неожиданно прекратило биться в 12 часов дня, умолкла окончательно.
— Мама? Что они делают в том месте, в могилах? Легко лежат?
— Да, .
— Лежат, и все? Что в этом хорошего? Это так как скучно.
— Для Всевышнего, о чем ты говоришь?
— По какой причине они не выходят, не бегают и не радуются, в то время, когда им надоест лежать? Так как это так довольно глупо…
— Мартин!..
— По какой причине Он не имел возможности придумать для них что-нибудь получше. Это нереально все время без движений лежать. Я пробовал это. И пса вынудил в один раз, сообщив ему: Замри. Но он продолжительно не выдержал, ему стало скучно, он вертел хвостом, открывал глаза и смотрел на меня с недоумением и тоской. Бьюсь об заклад, дружище, что временами, в то время, когда им наскучит, они поступают, как ты. А, пес?
Пес ответил весёлым лаем.
— Не скажи такое, Мартин, — осудила его мать.
Мартин умолк, устремив взгляд в пространство.
— Я уверен, что они так и поступают, — сообщил он.
Отгорев, осыпались багровые листья с деревьев. Пес удирал все дальше от дома, переходил ручей в овраге вброд, забегал на кладбище. Он возвращался, только в то время, когда стемнеет. Его поздние возвращения приводили к переполоху в собачьем мире города. Его встречали залпы яростного лая из всех подворотен, мимо которых он пробегал. Лай был столь громким, что в окнах жалобно дребезжали стекла.
В последние дни октября пес повел себя совсем необычно, как будто бы учуял, что внезапно переменился ветер и подул с чужой стороны. Пес подолгу стоял на крыльце, мелко дрожа и поскуливая, и смотрел на безлюдные поля за городом.
Ежедневно он имел возможность так находиться на крыльце, как будто бы привязанный, дрожа всем телом и тихо поскуливая, а позже внезапно срывался и бежал, как будто бы его позвал кто-то. Сейчас он возвращался поздно и в любой момент один. С каждым днем голова Мартина уходила все глубже в подушки.
— Люди в любой момент чем-то заняты, — успокаивала его мать. — Им недосуг прочесть, что ты написал на ошейнике. Может, кто и решил зайти, да за делами забыл.
Нет, тут что-то второе, думал Мартин, вспоминая необычное поведение пса, воспаленный блеск в его глазах, то, как по ночам его тело беспокойно вздрагивает под кроватью и он жалобно скулит, как будто бы ему снятся плохие сны. Время от времени среди ночи пес внезапно выяснялся около постели и мог так простоять полночи, глядя на Мартина, словно бы желал, но не имел возможности поведать ему величайшую и ужасную тайну. Исходя из этого он звучно стучал по полу хвостом либо крутился волчком, не в силах остановиться.
30 октября пес не возвратился к себе. Мартин слышал, как родители кликали его вечером по окончании ужина, а позже пошли искать. Становилось мрачно, опустели улицы, подул холодный ветер, и в доме стало так пусто-пусто…
Было уже за полночь, но Мартин не дремал. Он лежал, глядя в потемневшее окно, в том направлении, где для него уже ничего не было, кроме того осени, потому что его вестник не принес ему вестей. Сейчас не будет зимы, потому что никто не стряхнет на него первые снежинки и не позволит им растаять на ладони. Папа, мать? Нет, это уже будет не то. Они не могут играться в те игры, каковые они с псом знали, они не знают их секретов, правил, пантомимы и звуков. Не будет больше времен года, как не будет самого времени. Его связной, его вестник не возвратился, затерявшись в джунглях цивилизации, либо отравлен, отловлен, попал под колеса, скинут в канализационный люк.
Залившись слезами, Мартин уткнулся в подушку. Мир стал немой картиной под стеклом. Мир был мертвым.
Мартин беспокойно метался на постели. Прошло 31 октября, канун Дня всех святых, и еще два дня по окончании праздника. В мусорном баке догнивала последняя тыквенная маска, сожжены маски из папье-маше, а фигурки святых опять заняли собственные места на полке до будущего года.
Для Мартина данный вечер был таким же, как все остальные, не смотря на то, что под холодным звездным небом трубили шутовские трубы, резвились дети в маскарадных костюмах, рисуя мелом на плитах тротуара и на тронутых морозцем стеклах имена и магические знаки.
В доме стояла тишина, и было так отлично, лежа в кровати, наблюдать в окно, на яркую луну и чистое небо. Он отыскал в памяти, как в такие вечера они с псом уходили бродить по городу. Пес бежал то в первых рядах, то позади, временами исчезал в зеленом овражке парка и опять оказался. Он весело лакал из лужиц молочно-белую от лунного света дождевую воду, с лаем прыгал около кладбищенских надгробий, как будто бы просматривал имена усопших. Они с псом торопились на лужайки, где ночные тени не находились на месте, а двигались вместе с ними либо теснились около. Беги, дружище, беги! Преследуй либо удирай от дыма, туманов, ветра, чьих-то вспугнутых воспоминаний и мыслей. А позже — скорее к себе, в безопасность, уют, сон и теплоту…
Девять часов вечера. Бьют куранты. Им вторит сонно ленивый бой часов в гостиной.
Пес, где ты, возвратись и принеси мне все, что ты заметил, — ветку чертополоха, тронутую морозцем, либо легко свежий ветер. Где ты? А сейчас слушай, я кличу тебя!
Мартин затаил дыхание.
Где-то в том месте, на большом растоянии — звук…
Мартин, набравшись воздуха, приподнялся на постели.
Опять звук… Еле слышный, таковой не сильный и узкий, как будто бы серебряное острие иглы осторожно коснулось неба где-то далеко-далеко.
не сильный эхо собачьего лая!
Пес, бегущий на протяжении ферм и полей, по мягким проселочным дорогам, где покинул собственные следы вспугнутый заяц. Пес, лаем нарушивший ночную тишину, кружащий по округе, то удирающий далеко-далеко, будто кто-то отпустил долгий-предлинный поводок, то появляющийся опять, словно кто-то, стоящий под каштаном, натянул поводок и свистом позвал его обратно в тень, чёрную, как ночь, мокрую, как поднятый лопатой грунт, четко очерченную, как в новолуние. Пес на поводке кружил и кружил, и рвался к дому.
Пес, дружище, поскорей возвращайся, — думал Мартин. — Где же ты был все это время? А сейчас, прошу, отыщи след к себе!
Пять, десять, пятнадцать мин.. Лай все ближе. Послушай, негодник, как ты посмел пропадать так продолжительно? Непослушный пес, нет, нет, хороший, хороший пес, возвращайся скорее и принеси мне с собой все, что можешь.
Вот он совсем близко, слышен его лай, таковой громкий, что рукоплещут ставни и крутится флюгер на крыше.
Он уже за дверью.
Мартин поежился, как от холода.
Он обязан подняться и открыть дверь. Либо лучше подождать, в то время, когда возвратятся родители? Находись, пес, не удирай. А что, если он снова убежит? Нет, лучше спуститься вниз, открыть настежь двери и прижать к себе четвероногого приятеля, а позже, смеясь и плача, взбежать с ним по лестнице наверх…
Лай затих.
Мартин так хорошо прижался лицом к оконному стеклу, что чуть не выдавил его. Тишина. Словно кто-то приказал псу умолкнуть.
Прошла целая 60 секунд. Мартин до боли сжал кулаки. Внизу кто-то жалобно заскулил. Позже скрип медлительно отворяемой двери. Кто-то сжалился над псом и разрешил войти его в дом. Ну само собой разумеется, пес привел с собой мистера Джекобса, а если не его, то мистера Гилеспи либо же соседку мисс Таркин. Входная дверь звучно захлопнулась.
Повизгивая от эйфории, пес вбежал в помещение и прыгнул на постель.
— Пес, дружище, где же ты был, что делал? Ах, шалун ты эдакий…
Плача и смеясь, Мартин прижимал к груди мохнатого мокрого приятеля и кричал от эйфории. Но неожиданно умолк и отстранился. Он внимательно наблюдал на пса, и в глазах его была тревога.
Что за запах принес ему на этот раз его верный посланец? Запах тёмной ночи и чужой земли, запах земных недр и того, что схоронено в них и уже тронуто тленом? Лапы и шнобель пса были в чужой почва, пахнущей чем-то резким, незнакомым и пугающим. Пес, должно быть, снова рыл почву и рыл глубоко-глубоко… Нет, этого не может быть! Лишь не это!
— Что ты принес мне? Откуда данный ужасный запах тлена? Ты снова нашкодил, снова рыл норы в том месте, где рыть не положено? Ты плохой, непослушный пес. Либо ты хороший, ты, должно быть, искал друзей, поскольку ты обожаешь общество и точно кого-то привел с собой?
Мартин слышал шаги на лестнице. Кто-то медлительно поднимался в темноте, не легко ступая и останавливаясь, дабы передохнуть…
Пес дрожал. На одеяло, как будто бы дождик, сыпались крупинки чужой почвы.
Пес взглянуть на дверь. С шорохом, похожим на шепот, она отворилась.
К Мартину пришли гости.
Прикосновение пламени
Touched with Fire
1954
Переводчик: Арам Оганян
Они продолжительно находились под палящим солнцем, посматривая на горящие циферблаты собственных старомодных часов, а тем временем их колеблющиеся тени удлинялись, из-под сетчатых летних шляп струился пот. В то время, когда они обнажили головы, дабы стереть морщинистые лбы, оказалось, что их вымокшие полностью шевелюры такие белые, как будто бы годами не видели света. Один из них пробурчал, что ступни его стали похожи на хлебные лепешки и добавил, вдохнув тёплого воздуха:
— Ты уверен, что это тот самый дом?
Второй старик, по имени Фокс, кивнул в ответ так, словно бы опасался вспыхнуть от любого резкого перемещения и появляющегося наряду с этим трения.
— Я видел ее три дня кряду. Она покажется. В случае, если еще жива, само собой разумеется. Погоди, Шоу, ты сам ее заметишь. Боже, какой случай!
— Ну и дела,- сообщил Шоу,- в случае, если б лишь люди имели возможность заподозрить в подглядывании нас, двух ветхих дураков. Ей-всевышнему, мне делается не по себе.
Фокс оперся на собственную трость.
— Все беседы я беру на себя… постой-ка! Вот она! — Он перешел на шепот.- Наблюдай, выходит из дому.
Страшно громыхнула входная дверь. На верхней, тринадцатой ступени крыльца показалась полная дама и осмотрелась, бросая по сторонам резкие, колкие взоры. Сунув пухлую руку в сумочку, вытащила пара скомканных долларовых бумажек, не легко топая, спустилась по лестнице и решительно двинулась вниз по улице. Сверху из окон наблюдали ей вслед жильцы дома, привлеченные обвальным грохотом двери.- Давай,- шепнул Фокс,- идем к мяснику. Дама открыла дверь и ввалилась в лавку. Старики успели подметить, как мелькнули ее жирно намазанные губы. Брови смахивали на усы, искоса посматривали всегда странные глаза. Поравнявшись с дверью, они услышали ее визгливый голос:
— Мне нужен кусок мяса поприличнее, ну-ка, посмотрим, что вы в том месте припрятали для себя?
Мясник не проронил ни слова. На нем был захватанный, испачканный кровью фартук. В руках — ничего. Старики вошли за дамой, делая вид, что наслаждаются ласково-розовым филеем.
— От данной баранины меня тошнит! — кричала она.- Почем эти мозги?
Мясник сухо ответил.
— Хорошо, взвесьте мне фунт печени! — приказала дама.- И пальцы собственные держите от нее подальше. Мясник, не торопясь, принялся взвешивать.
— Пошевеливайтесь! — набросилась она.
Сейчас рук мясника не было видно из-за прилавка.
— Наблюдай,- тихо сказал Фокс. Шоу легко запрокинул голову, дабы заметить, что делается под прилавком.
Окровавленная рука мясника прочно держала блестящий топор. Его пальцы то сжимались на рукоятке, то опять разжимались. Мясник возвышался над белым мраморным прилавком; дама выкрикивала ему что-то в побагровевшее лицо, тот наблюдал на нее голубыми, угрожающе спокойными глазами.
— Сейчас убедился? — шепнул Фокс.- Она и в действительности испытывает недостаток в отечественной помощи.
Они взглянуть на красные ломтики мяса, на вмятины и борозды, выбитые десятками ударов металлического топора на поверхности разделочного стола.
Скандал разразился и у бакалейщика, и в мелочной лавке. Старики двигались за дамой на почтительном расстоянии.
— Госпожа Убей Меня,- пробормотал господин Фокс.- Это то же самое, что наблюдать на двухлетнего ребенка, что выбегает на поле боя. В такую погоду она может, так сообщить, налететь на мину. Ба-бах! И жара подходящая, и влажность хуже некуда, все чешутся, потеют, раздражаются. В этот самый момент, на тебе, заявляется эта дамочка и начинает кричать. И — привет. Ну как, Шоу, беремся за это дело?
— Ты что же желаешь вот так и подойти к ней? — Шоу и сам опешил от собственного предложения.-Я надеюсь, мы не планируем этого делать? Я так как думал, мы идем легко из любопытства. Ну в том месте, люди, их повадки, привычки и другое. Это все весьма занятно, само собой разумеется, но лезть в такое дело… У нас, слава Всевышнему, имеется чем заняться.
-Есть? — Фокс кивнул на дорогу, дама переходила улицу, чуть уворачиваясь от проезжавших автомобилей, надсадно скрежетали тормоза, отчаянно гудели клаксоны и ругались водители.- Мы же христиане. Неужто мы разрешим ей подсознательно дать себя на съедение львам? Либо же мы вернем ее обратно?
-Вернем ее?
— Ну да, вернем ее к любви, самообладанию, к продолжительной судьбе. Ты лишь взглянуть на нее. Ей не хочется больше жить. Она же специально выводит людей из себя. И уже не далек тот сутки, в то время, когда кто-нибудь угостит ее молотком либо стрихнином. В то время, когда люди идут ко дну, они становятся невыносимыми — орут, кричат, хватаются за что попало. Давай пообедаем и протянем ей руку помощи. Отлично? В противном случае она будет продолжать в том же духе, пока не напорется на собственного убийцу.
Лучи солнца вдавливали Шоу в кипящий белесый асфальт тротуара, и ему на мгновение померещилось, словно бы улица качнулась у него под ногами, опрокинулась и. превратилась в отвесную стенке, с которой навстречу огненному небу летела дама.
— Ты прав,- сообщил он.- Не хотелось бы мне брать на душу таковой грех.
Под солнцем выгорала и осыпалась с фасадов краска, жара выпарила влагу из воздуха и сточные воды из канав. Изнуренные старики находились в парадной, по которому носились иссушающие потоки воздуха, как в пекарне., В то время, когда они говорили, до них из душных помещений доносились приглушенные голоса жильцов, до одури измотанных жарой.
Открылась входная дверь. Вошел мальчик с буханкой отлично выпеченного хлеба. Фокс остановил его.
— Сынок, мы тут разыскиваем одну даму, ту, что страшно грохочет дверью, в то время, когда выходит из дому.
-А-а, эту! — обернулся мальчик, взбегая по лестнице.- Госпожа Крик!
Фокc сжал руку Шоу.
-Боже праведный! Вот так совпадение! . -Мне что-то к себе захотелось,-сообщил Шоу.
— Да, вправду! — вскрикнул Фокс, не веря своим глазам и постукивая тростью по перечню жильцов в холле.- Господин и госпожа Альберт Крик, квартира 331, наверху. Муженек у нее грузчик, этакий верзила, с работы приходит целый нечистый, замызганный. Видел я их в один раз в воскресенье. Она — тараторит без умолку, а он кроме того ухом не ведет. Кроме того не посмотрит на нее. Идем, Шоу.
— Бессмысленно,- сообщил Шоу.- Таким, как она, возможно оказать помощь лишь тогда, в то время, когда они сами этого желают. Ты это знаешь, и я знаю. Она тебя , если ты окажешься у нее на дороге. Не делай глупостей.
— Но кто же тогда поболтает с ней? С этими, как она? Супруг? Приятели? Бакалейщик, мясник? Они споют ей заупокойную! Разве они ей посоветуют дорогу к психиатру? А сама она знает? Нет. А кто знает? Мы. И ты начнёшь скрывать от жертвы такую крайне важную данные?
Шоу снял собственную намокшую шляпу и хмуро взглянул вовнутрь.
— Как-то раз, давным-давно, на уроке биологии преподаватель задал вопрос нас, имели возможность бы мы скальпелем удалить нервную совокупность у лягушки, да так, дабы не повредить. Вырезать всю эту узкую, подобную паутине совокупность со всеми ее узелочками и мелкими узелками, которых и не рассмотреть толком. Это, само собой разумеется, нереально. Нервная совокупность вросла в плоть лягушки так, что ее не вытянуть. От лягушки ничего не останется. То же и с госпожа Крик. Больной нервный узел не прооперируешь. В ее безумных слоновьих глазках одна желчь. С таким же успехом ты бы имел возможность постараться окончательно удалить у нее изо рта слюну. Как это не прискорбно, но я думаю, мы зашли уже через чур на большом растоянии.
— Ты прав,- сообщил Фокс без шуток.- Но моя цель всего лишь поставить предупредительный символ — опасность. Заронить в ее подсознании зерно сомнения. Я желаю сообщить ей: Ты — жертва убийства. Ты ищешь место, где тебя прикончат. Я желаю посеять семя в надежде, что оно взойдет и расцветет. Имеется еще не сильный, хилая надежда на то, что она соберется с духом и отправится-таки к психиатру!
— Через чур жарко сейчас для бесед.
— Тем больше оснований функционировать! При температуре девяносто два градуса по Фаренгейту совершается больше убийств, чем при какой-либо второй. В то время, когда выше ста, жара мешает убийце двигаться. Ниже девяноста -достаточно прохладно, и у жертвы больше шансов сохраниться. Но на девяносто два градуса приходится самый пик раздражительности, человек теряет терпение практически из-за любой мелочи. Мозг преобразовывается в крысу, бегающую по раскаленному докрасна. лабиринту. Достаточно самого малого — взора, звука, прикосновения волоска, и зверское убийство! Зверское. Какие конкретно ужасные слова. Посмотри-ка на термометр. Восемьдесят девять градусов. Подползает к девяноста. Свербит и чешется -девяносто один. Пот градом — девяносто два. И это через каких-то один-два часа. Вот первый лестничный пролет. Будем переводить дух на каждой площадке. Итак, вперед!
Старики двигались в сумраке третьего этажа.
— Не требуется сверяться с номерами квартир, — сообщил Фокс.- Давай предугадаем, какая квартира ее.
За последней дверью тишину порвало радио. От стенки отрывались кусочки ветхой краски и тихо сыпались на потертый коврик, дверь сотрясалась вместе с косяком.
Друзья переглянулись и мрачно кивнули друг другу.
В этот самый момент будто кто-то долбанул топором в стенке — пронзительный женский голос кричал что-то в телефонную трубку кому-то на втором финише города.
— Для чего ей телефон, пускай откроет окно и кричит себе.
Фокс постучал.
Радио доорало наконец собственную песню, но крик дамы не умолкал. Фокс постучал опять, подергал дверную ручку. К его кошмару, она подалась под его пальцами, медлительно поплыла вовнутрь и они появились в положении застигнутых неожиданно актеров, в то время, когда занавес поднимается раньше времени.
— О боже! — вскричал Шоу.
На них обрушилась лавина звуков. Было такое чувство, как будто бы стоишь у плотины и открываешь шлюз. Старики машинально закрыли глаза руками, как будто бы это был не шум, а ослепительный, режущий свет.
Дама (это и в действительности была госпожа Крик) стояла у настенного телефона и с немыслимой скоростью разбрызгивала во все стороны слюну. Большие белые зубы ее сияли. Монолог грохотал, раздувались ноздри, набухала, билась жилка на взмокшем лбу, свободная рука то сгибалась, то разгибалась. Хорошо зажмурив глаза, дама кричала:
— Передайте моему зятю, чтобы не показывался мне больше на глаза, лентяй чертов!
И внезапно, по подсказке какого-либо животного инстинкта, госпожа Крик обширно открыла глаза. Она вопила в трубку и в один момент буравила их ледяным взором. Поорала еще с 60 секунд, кинула трубку и, не переводя дыхания, процедила:
— Н-ну?
Старички сблизили плечи, как будто бы ища защиты приятель у приятеля. Их губы зашевелились.
— Громче! — гаркнула дама.
— Не могли бы вы,- попросил Фокс,- сделать потише радио?
По перемещению его губ она уловила слово радио. С обожженного солнцем лица на них все так же злобно наблюдали ее глаза. Дама хлопнула по приемнику. Так, не глядя, шлепают ребенка, орущего целыми днями напролет. Радио умолкло.
— Брать я ничего не планирую!
Она разодрала пачку дешевеньких сигарет, как раздирают мясо, в то время, когда едят его с кости, дотянулась сигарету, зажала ее напомаженными губами, прикурила и жадно затянулась. Выпустила дым из узких ноздрей, и вот уже перед ними огнедышащий дракон в наполненной клубами дыма помещении.
— У меня дел по горло. Выкладывайте, что у вас в том месте! Они огляделись: издания разбросаны по линолеуму, как будто бы большие пестрые рыбины, поломанное кресло-качалка, рядом немытая кофейная чашка, покосившиеся, захватанные абажуры, окна замызганы, стопка тарелок в раковине, в них капает вода из крана, да из крана, в углах под потолком колышется, как будто бы мертвая кожица, паутина. А нужно всем этим висит густой запах через чур продолжительной, через чур долгой, совершённой взаперти жизни.
Они взглянуть на стенной термометр — температура — девяносто градусов по Фаренгейту. Старики обменялись встревоженными взорами:
— Меня кличут Фокс, а это господин Шоу. Мы — отставные страховые агенты. Мы и сейчас занимаемся еще страхованием для пополнения отечественного пенсионного фонда. Но солидную часть времени мы особенно ничем…
— Вы желаете мне страховой полис всучить! — Из сигаретного дыма высунулась голова госпожа Крик.
— Нет, деньги тут ни при чем.
— Ну, дальше,- сообщила она.
— Я кроме того не знаю, как начать. Возможно присесть? — Фокс взглянул по сторонам и заключил , что в помещении нет ничего, на что возможно было бы сесть без опаски.- Хорошо.- Он заметил, что она планирует опять наброситься на него с криком, и торопливо заговорил: — Мы вышли на пенсию по окончании сорока лет работы: мы сопровождали человека от колыбели до кладбищенских ворот, в случае, если возможно так выразиться. За это время мы сделали кое-какие обобщения. В прошедшем сезоне мы сидели как-то в парке, говорили и, сопоставив факты, пришли к такому выводу: многие из тех, кому на роду написано погибнуть молодыми, имели возможность бы сохраниться. В случае, если как направляться изучить вопрос, страховые компании имели возможность бы в виде дополнительных одолжений предложить клиентам новую разновидность…
— Я ничем не болею,-перебила Фокса госпожа Крик:
— В том-то и дело, что болеете!-вскрикнул господин Фокс в этот самый момент же с перепугу зажал себе рот рукой.
— И вы смеете сказать мне, больна я либо нет!
Фокс ринулся вперед.
— Разрешите, я разъясню. Люди умирают ежедневно. С позиций психологии, где-то в человеке скапливается усталость. И вот она-то пробует погубить его. Забрать к примеру…- Он взглянул по сторонам и заговорил о первом, что попалось ему на глаза,-Ну, хотя бы эта лампочка. Она висит на перетертом шнуре, прямо над ванной. в один раз вы поскользнетесь, схватитесь за нее… и финиш!
Госпожа Альберт Джей Крик покосилась на лампочку в ванной.