Ну а Теди — Теди мы отыщем в дальнем финише помещения, вместе с тесной кучкой дам, серых и негромких, как мышки, терпеливо выносящих мужские причуды.
Теди как будто бы готова в любую секунду взорваться, но она ничего не может сказать, молчит и лишь наблюдает, как приятели стадом на водопой тянутся в ее гостиную и садятся у ног Чарли, и глазеют на эту штуку, наподобие как на Святой Грааль, наблюдает, и лицо у нее ледяное, и губы сжаты в ниточку, и она никому не говорит кроме того самого несложного вежливого слова.
По окончании подобающего периода молчания кто-нибудь — ну, скажем. Дедушка Медноув либо Крик-Роуд — откашляет из глубинных собственных глубин мокроту, подастся вперед, быть может, намочит кончиком языка губы, и в мозолистых пальцах будет необыкновенная для таких пальцев дрожь.
Как будто бы пение камертона, настроит эта дрожь всех присутствующих к беседе. Уши насторожены. Люди расположились уютно и непринужденно, как свиньи в горячей июльской луже.
Дедушка наблюдал на банку, наблюдал продолжительно, после этого опять обежал собственные губы стремительным, ящерковым языком, откинулся назад и сообщил — как в любой момент — писклявым стариковским тенором:
— И вот что же, все-таки, это такое? Вот, скажем, он это? Либо она? Либо по большому счету легко оно? Я вот, не редкость, просыпаюсь ночью, ворочаюсь-ворочаюсь на матрасе из кукурузных кочерыжек и все думаю, как эта вот банка стоит тут, в ночной темноте. Думаю об данной штуке, как висит она в собственном рассоле, бледная и спокойная, ну прямо твоя устрица. Время от времени я разбужу мать, и тогда мы совместно о ней думаем…
Руки деда плясали в зыбкой пантомиме, все без звучно наблюдали, как свивают невидимую нить толстые, с толстыми, грубо обкромсанными ногтями громадные пальцы, как мерно колышутся остальные восемь, похожие на тёмные, скрюченные обрубки.
— …лежим с ней и думаем. И дрожим. И пускай душная ночь, и деревья потеют, и от жары кроме того москиты не летают, а мы все равно дрожим и ворочаемся с боку на бок, пробуя уснуть…
Дедушка снова погрузился в молчание, как будто бы говоря: я сообщил достаточно, и пускай сейчас кто-нибудь второй выразит собственный удивление, и собственный благоговение, и собственный ужас.
Джук Мармер из Ивовой Трясины отер пот с ладоней о колени и негромко начал;
— Я вот не забываю, как был сопливым мальчишкой, и у нас была эта кошка, всю дорогу рожавшая котят. Господи Иисусе, да ей хватало раз смыться за ограду, и вот тебе, пожалуйста — подарочек… — Джук сказал наподобие как благостно, мягко и доброжелательно. — Ну и мы что, мы раздавали котят, лишь к тому времени, как она в тот раз окотилась, у каждого из соседей, каковые поближе, до которых возможно дойти пешком, был уже отечественный котенок, а у кого и два.
Тогда мама вынесла на заднее крыльцо громадную двухгаллонную стеклянную банку, до краев наполненную водой. Джук, — сообщила мама, — утопи котят! Вот как на данный момент не забываю, стою я в том месте, а котята пищат и бегают, тычутся во все стороны, мелкие, слепые, беззащитные, и хуже всего, не совсем кроме того слепые, а чуть-чуть начинают открывать глаза. Взглянул я на маму и сообщил: Нет, мама, лишь не я! Ты лучше сама! А мама вся побледнела и говорит, что это необходимо сделать, а никого другого не попросишь, лишь меня. И она ушла на кухню, делать соус и жарить курицу. Ну, я… я забрал одного… одного котенка. Подержал его в ладони. Он был теплый. А позже он пискнул, и мне захотелось убежать куда угодно, дабы лишь ни при каких обстоятельствах не возвращаться.
Джук размеренно кивал головой; вспыхнувшими, помолодевшими глазами он наблюдал в прошлое, воссоздавал прошлое в словах, языком придавал ему форму.
— Я уронил котенка в воду. Котенок закрыл глаза и открыл рот, пробуя набраться воздуха. Вот как на данный момент не забываю: показались мелкие белые зубы, высунулся розовый язык, а вместе с ним выскочили пузырьки воздуха, такая ниточка до самой поверхности воды!
До сейчас не забываю и ни при каких обстоятельствах не забуду, как данный котенок плавал в воде позже, в то время, когда все было кончено, медлительно покачивался и ни о чем больше не тревожился, и наблюдал на меня и не осуждал меня за то, что я сделал. Но он и не обожал меня, нет, совсем не обожал. А-а-а, да что в том месте!..
Сердца бешено колотились. Глаза со страхом перебегали с Джука вверх, на полку с банкой, опять на Джука, опять вверх…
И продолжительное молчание.
Джаду, тёмный человек с Цаплиной Топи, закатил глаза — сумеречный жонглер, вскинувший слоновой кости шары. Чёрные пальцы сгибались и перекрещивались, как ножки огромных кузнечиков.
— Вы понимаете, что это такое? Вы понимаете, понимаете? А я вам сообщу. Это — центр судьбы, и ничто второе! Совершенно верно, тут и сомневаться не в чем, Господь мне свидетель!
С болота прилетевший ветер раскачивал его, как тростинку — ветер, ни для кого, не считая самого Джаду, невидимый и неслышимый, неощутимый. Его глаза обрисовали полный круг, как будто бы взяв свободу двигаться самостоятельно. Его голос, как сверкающая иголка с тёмной ниткой, подхватывал слушателей за мочки ушей, сшивал в единый затаивший дыхание орнамент.
— Из нее, лежавшей в Срединной Хляби, выползли когда-то все твари. Они делали себе ноги и руки, делали себе рога и языки, и они росли. Вначале, может, совсем крохотульная бактерия. Позже — лягушка с надутой, как будто бы на данный момент лопнет, шеей. Да, да! — Джаду хрустнул суставами пальцев. — А позже она поднялась на задние лапы и стала… стала человеком! Это — центр творения! Срединная Мама, из которой все мы вышли десять тысяч лет назад! Верьте мне, верьте!
— Десять тысяч лет! — тихо сказала Бабушка Гвоздика.
— Она весьма ветхая! Вы лишь на нее посмотрите! Она ни о чем больше не тревожится. Для чего ей? Она все знает. Она плавает, как свиная отбивная — в жиру. У нее имеется глаза, дабы видеть, но она не моргает глазами, ее глаза не бегают, не дергаются. А для чего ей? Она все знает. Она знает, что все мы вышли из нее, что все мы в нее возвратимся.
— Какие конкретно у нее глаза?
— Серые.
— Нет, зеленые!
— А волосы? Тёмные?
— Коричневатые!
— Рыжие!
— Нет, седые!
После этого неспешное собственный мнение изложит Чарли. Время от времени он сообщит то же самое, что и в любой момент, время от времени — что-нибудь второе. Не имеет значения. Вечер за летним вечером говори одну и ту же историю, и любой раз она будет второй. Ее поменяют сверчки. Ее поменяют лягушки. Ее поменяет что-то, смотрящее из банки.
— А что, — сообщил Чарли, — в случае, если какой старик ушел в болота, быть может, и не старик совсем, а мальчишка, и он заблудился в том месте, и шли годы, и он все не имел возможности выбраться, и плутал ночами по всем этим канавам и тропинкам, кочкам и топям, и кожа его все бледнела, а сам он холодел и съеживался. В сырости и без солнца он так съеживался и съеживался, и стал совсем мелкий, и упал позже в трясину, и без того и остался лежать в болотной жиже, ну наподобие как червяки либо еще кто. И так как как знать, может, это кто-нибудь всем нам приятель, а если не всем, то хоть кому-нибудь из нас. Кто-нибудь, с кем мы перебрасывались словом. Как знать…
В дальнем финише помещения — громкий судорожный вздох. Одна из стоящих в тени дам мучительно подыскивает слова.
— Ежегодно в это болото удирает уйма мелких голеньких детишек. — Глаза госпожа Тридден блещут тёмным, антрацитовым блеском. — Они бегают в том месте и бегают, и не возвращаются. Я и сама в том месте раз чуть не заблудилась. Вот так я и лишилась собственного сына, собственного мелкого Фоли.
Волна сдавленных вздохов, уголки хорошо стиснутых ртов напряженно опустились. Головы, шляпки подсолнухов, повернулись на толстых стеблях шей, все глаза всматриваются в ее кошмар и в ее надежду. Госпожа Тридден, натянутая, как струна, цепляется за стенке скрюченными, судорогой сведенными пальцами.
— Мой мелкий, — хрипло выдохнула она. — Мой мелкий. Мой Фоли. Фоли! Фоли, это ты? Фоли! Фоли, мелкий, сообщи мне, это ты?
Все повернулись к банке и затаили дыхание.
Вещь, смутно белевшая в банке, хранила молчание и лишь слепо взирала на людей, одна на многих. И где-то в глубине крепких, ширококостных тел пробилась тайная струйка страха, первый ручеек весенней оттепели, и скоро их непоколебимое самообладание, и вера, и покорное смирение были подточены и изъедены данной струйкой, и растаяли, и унеслись бурлящим потоком. Кто-то закричал:
— Оно пошевелилось!
— Да нет, ничего оно не шевелилось. Тебе .
— Да вот же ей-Бо!- вскрикнул Джук. — Я видел, как оно повернулось, медлительно так, совсем как мертвый котенок!
— Да тише ты, тише! Мертвая эта вещь, давным-давно мертвая. Может, еще с того времени, в то время, когда тебя и на свете не было.
— Он подал мне символ! — взвизгнула госпожа Тридден. — Это мой Фоли! В том месте, у тебя в банке, мой мальчик! Ему было три годика! Мой мальчик, пропавший в болоте!
Она затряслась от рыданий.
— Успокойтесь, госпожа Тридден. Ну успокойтесь, успокойтесь. Садитесь, заберите себя в руки. Это такой же ваш ребенок, как, скажем, мой. Ну не нужно, не нужно.
Одна из дам обняла госпожа Тридден за плечи, скоро всхлипы и дрожь перешли в неровное, толчками, дыхание и стремительный, как крылья бабочки, трепет испуганных губ.
В то время, когда все совсем стихло. Бабушка Гвоздика прикоснулась увядший розовый цветок, воткнутый в седые, по плечи длиной начала и волосы сказать, не вынимая изо рта трубки, покачивая головой, так что волосы ее плясали в свете лампы.
— Все это болтовня, все это безлюдные слова. Вероятнее мы так и не определим ни при каких обстоятельствах, что в том месте такое в данной банке. Вероятнее если бы мы кроме того и определили, то не желали бы знать. Ну, наподобие волшебства цирковых фокусников. В случае, если определишь, в чем в том месте жульничество, наблюдать позже совсем не весьма интересно, все равно как на кишки мёртвой крысы. Мы тут все планируем ко мне три раза в месяц либо что-то наподобие, и мы говорим, наподобие как светскую беседу ведем, и у нас в любой момент, в любой момент имеется о чем поболтать. Определи мы внезапно, что же это в том месте за хреновина такая, весьма возможно, нам и поболтать-то стало бы не о чем, так что вот так.
— Что она такое, эта хреновина? — пророкотал могучий голос. — Да она по большому счету ничто, вот же зуб даю, ничто!
Том Кармоди.
Как в любой момент. Том Кармоди стоял в тени — снаружи, на крыльце, и лишь глаза его наблюдали в помещение, а губы, практически неразличимые в темноте, издевательски посмеивались, и неслышный данный хохот пронзил Чарли, как жало осы. Теди, это Теди его настрополила. Теди пробует убить новую судьбу мужа, лишь о том и грезит.
— Ничего, — повторил Кармоди, — в данной посудине нет, не считая слипшихся медуз, гнилых и вонючих.
— Послушай, братец Кармоди, — неспешно процедил Чарли, — а ты, часом, не питаешь зависть к?
— Еще чего!- неуважительно фыркнул Кармоди. — Я взглянуть, как вы, дураки пустоголовые, по сотому разу пережевываете безлюдное место. Можешь подметить, что я в вашей болтовне не принимал никакого участия а также ноги вовнутрь дома не поставил. А сейчас я ухожу. Ну как, никто не составит мне компанию?
Не было желающих. Кармоди расхохотался — ну как тут не расхохочешься, в случае, если столько людей посходило с ума; а Теди стояла в дальнем углу и сжимала кулачки — так что ногти впивались в ладони. Чарли заметил, как подергиваются ее губы, и целый похолодел, и не имел возможности ничего сообщить.
Смеясь во все горло, Кармоди простучал по крыльцу высокими каблуками сапог, и стрекот сверчков унес его прочь.
Беззубые десны Бабушки Гвоздики прочно сжали трубку.
— Как я уже сказала, в тот раз, перед грозой: эта самая, на полке, вещь — по какой причине она не может быть ну наподобие как всем сходу? Уймой самых различных вещей. Всеми видами смерти — и жизни — и еще чего угодно. Смешайте солнце и дождь, и грязь, и дружно: траву, и змей, и детей, и туман, и ночи и долгие дни мёртвой гадюки. Ну по какой причине это должна быть одна вещь? Может, это — уйма?
Негромкая беседа текла еще битый час, и тогда Теди ускользнула в ночь, по следам Тома Кармоди, и Чарли покрылся позже. Что-то они задумали, эти двое. Что-то плохое. Тёплый пот лился с Чарли постоянно.
Гости разошлись поздно, Чарли лег в постель с противоречивыми эмоциями. Вечер прошел превосходно, лишь как вот по поводу Теди и Тома?
Время шло и шло. Если судить по рисунку небосвода, по звездам, спрятавшимся за край света, было уже за полночь, и лишь тогда Чарли услышал шорох высокой травы, раздвигаемой небрежным маятником бедер. Тихо простучали каблуки — по крыльцу, в гостиную, в спальню.
Теди тихо легла в постель; Чарли чувствовал на себе пристальный, как прикосновение, взор ее кошачьих глаз.
— Чарли?
Чарли помедлил.
А позже сообщил:
— Я не дремлю.
Сейчас помедлила Теди.
— Чарли?
— Что?
— Вот спорим, ты не знаешь, где я была, спорим, ты не знаешь, где я была! — Негромкий насмешливый напев в ночи.
Чарли молчал.
Молчала и Теди, но не продолжительно, слова рвались у нее с языка.
— Я была в Кейп-Сити, в цирке. Меня отвез Том Кармоди. Мы… мы говорили с хозяином, мы говорили, Чарли, мы правда говорили.
Теди чуть слышно хихикнула.
Чарли похолодел. И приподнялся, опираясь на локоть.
— И мы выяснили, что в той банке, мы выяснили, что в той банке… — детской дразнилкой пропела Теди.
Чарли быстро отвернулся, зажал уши руками.
— Я не желаю ничего слышать!
— Не желаешь, Чарли, а придется, — злое змеиное шипение. — Это ж чистый анекдот. История, Чарли, легко прелесть.
— Уходи, — сообщил Чарли.
— Не-а! Нет, Чарли, нетушки. Не уйду я, драгоценный ты мой — не уйду, пока не поведаю.
— Вали из этого!
— Подожди, дай я поведаю тебе все по порядку. Мы поболтали с этим самым хозяином цирка, и он… он чуть не лопнул от смеха. Говорит, что реализовал эту банку со всем ее содержимым одному… одному сельскому лоху за двенадцать зеленых. А она вся совместно и двух не следует.
В темноте изо рта Теди расцвел тёмный цветок ужасного хохота.
Торопливо, захлебываясь, она закончила собственный рассказ:
— Так как все это, Чарли, самый простой хлам. Резина, папье-маше, шелк, хлопок, борная кислота! И все, и больше ничего! А в — проволочный каркас. Вот и все, что в том месте имеется, Чарли! — Резкий, уши царапающий визг. — Вот и все!
— Нет, нет!
Чарли сел как подброшенный, с треском порвал простыню пополам.
— Я не желаю слушать! — плакал он. — Я не желаю слушать!
— То ли будет, в то время, когда все парни определят, какая грошовая подделка мокнет в твоей известной банке! Вот уж они посмеются, прямо кататься со хохоту будут!
— Ты… — Чарли схватил ее за запястья, — …ты желаешь им поведать?
— Опасаешься, Чарли, что мне не поверят? Что посчитают меня за врушу?
— Ну по какой причине ты не можешь покинуть меня в покое? — Он яростно отшвырнул Теди. — Небольшая пакостница! Тебе ничто ни при каких обстоятельствах не нравится, ты питаешь зависть к всему, что бы я ни сделал. Данной банкой я мало поприжал тебе хвост, так ты и дремать не имела возможности, все придумывала, как бы мне нагадить!
— Хорошо, — засмеялась Теди, — никому я ничего не сообщу.
— Не сообщу! — с неприязнью повторил Чарли. — Основное ты уже сделала: испоганила все для меня. Сейчас не так-то уж и принципиально важно, поведаешь ты кому еще либо не поведаешь. Мне ты уже поведала, и вся моя радость на этом кончилась. А все ты и Том Кармоди. Мне так хотелось стереть с его лица эту проклятую ухмылочку. Он так как какое количество уже лет нужно мной смеется! Ну иди, говори что желаешь и кому желаешь — мне все равно, а так хоть ты наслаждение возьмёшь!..
Чарли яростно шагнул, сорвал с полки банку, размахнулся, дабы бросить ее об пол, но тут же замер и с опаской, дрожащими руками поставил собственную сокровище на долгий стол. И начал всхлипывать. С потерей банки он потеряет всю землю. И Теди — Теди он также терял. С каждой семь дней, с каждым месяцем она ускользала все дальше, она издевалась над ним, поднимала его на хохот. какое количество уже лет Чарли сверял время собственной жизни по маятнику ее бедер. Но так как и другие приятели — Том, например, Кармоди — сверяли собственный время по тому же эталону.
Теди стояла в ожидании, в то время, когда же Чарли расшибет банку, но тот лишь нежно гладил холодное прозрачное стекло и мало-помалу успокаивался. Банка заслуживала признательности — ну, хотя бы за продолжительные вечера, щедрые вечера, полные друзей, и тепла, и бесед, вольно гулявших из финиша в финиш гостиной…
Чарли медлительно повернулся. Да, Теди утрачена, утрачена безвозвратно.
— Теди, ты же не ходила в цирк.
— Конкретно что ходила.
— Ты лжёшь, — покачал головой Чарли.
— Конкретно что не лгу.
— В данной… в данной банке должно быть что-нибудь. Что-нибудь не считая хлама, о котором ты сказала. Через чур уж многие люди верят, что в ней что-то имеется. Теди. Ты не можешь этого поменять. Хозяин цирка, если ты и в самом деле с ним сказала… он соврал. — Чарли глубоко набрался воздуха и добавил: — Иди ко мне, Теди.
— Что ты в том месте еще придумал? — подозрительно сощурилась Теди.
— Подойди ко мне. — Чарли шагнул вперед. — Иди ко мне.
— Не трогай меня, Чарли.
— на следующий день, я же продемонстрировать тебе одну вещь. — Голос Чарли звучал негромко, тихо и упорно. — Ну кисонька. Ну кисонька, кисонька, котеночек ты мой мелкий… котеночек!
Прошла семь дней. Опять наступил вечер. Первыми пришли Дедушка Медноув и Бабушка Гвоздика, за ними — Джук, госпожа Тридден и Джаду, цветной человек. Дальше потянулись и все остальные — юные и ветхие, добрые и озлобленные, и все они рассаживались по ящикам и стульям, и у каждого были собственные мысли, и надежды, и страхи, и вопросы. И все они тихо здоровались с Чарли, и никто не наблюдал на святилище.
Они ожидали, пока придут и другие, пока соберутся все. По блеску их глаз возможно было осознать, что любой видит в банке что-то собственный, не такое, как остальные — что-то касающееся жизни, и бледной жизни по окончании жизни, и жизни в смерти, и смерти в жизни, и у каждого была собственная история, собственный мотив, собственные реплики — ветхие, отлично друзья, но все равно новые.
Чарли сидел раздельно ото всех.
— Здравствуй, Чарли. — Кто-то посмотрел в раскрытую дверь спальни. — Твоя супруга, она что, опять гостит у своих родителей?
— Ага, смылась в Теннесси. Возвратится через несколько недель. Лишь и знает, что бегать из дому… Да словно бы вы ее не понимаете?
— Да уж, непоседливая тебе супруга досталась, это совершенно верно.
Негромкие беседы, скрип эргономичнее устанавливаемых стульев, а после этого, совсем нежданно, стук глаза и каблуков, сверкающие из полутьмы крыльца — Том Кармоди.
Том Кармоди стоял, не переступая порога, его ноги подламывались и дрожали, руки висели плетьми и также дрожали, и он заглядывал в гостиную. Том Кармоди опасался войти. Том Кармоди не радовался. На мокрых, слабохарактерно обвисших губах немного открытого рта — ни тени ухмылки. Ни тени ухмылки на белом как мел лице, лице человека, в далеком прошлом и страшно больного.
Дедушка посмотрел на банку, прокашлялся и сообщил:
— Необычно, я как-то не подмечал этого раньше. У него голубые глаза.
— Оно постоянно имело голубые глаза, — пожала плечами Бабушка Гвоздика.
— Нет, — проскрипел Дедушка, — ничего аналогичного. Последний раз они были карие. И еще…- Он опять посмотрел на банку и моргнул. — У него же коричневые волосы. Раньше у него не было коричневых волос.
— Были, — набралась воздуха госпожа Тридден. — Были.
— И ничего аналогичного!
— Были, были!
Том Кармоди, дрожащий во мокрой духоте летнего вечера, Том Кармоди, заглядывающий в помещение, не отрывающий глаз от банки. Чарли неосторожно на нее посматривающий, неосторожно перекатывающий в ладонях самокрутку, переполненный спокойствия и мира, уверенный в собственной жизни и в собственных мыслях. Том Кармоди, один в полутьме крыльца, видящий в банке то, чего ни при каких обстоятельствах не видел прежде. И все — видящие то, что они желают видеть, мысли их — нередкий перестук дождя по крыше.
— Мой мальчик. Мой мелкий мальчик, — думает госпожа Тридден.
— Мозг! — думает Дедушка.
Пальцы цветного человека, мелькающие, как ножки кузнечика.
— Срединная Мама!
— Бактерия!- поджал губы рыбак.
— Котенок! Котенок! Ну кисонька, кисонька, кисонька! — Мысли захлестывают Джука, выцарапывают ему глаза. — Кисонька!
— Все и вся! — скрипят усохшие и поблекшие мысли Бабушки. — Ночь, трясина, смерть, белесая нежить, мокрые морские твари!
Тишина. А после этого Дедушка шепчет:
— И вот что же все-таки это такое? Вот, скажем, он это? Либо она? Либо по большому счету легко оно?
Чарли удовлетворенно посмотрел вверх, размял самокрутку, дабы была чуть плоская и отлично лежала во рту. И перевел глаза на дверь, на Тома Кармоди, что ни при каких обстоятельствах уже больше не улыбнется.
— Сдается мне, ни при каких обстоятельствах мы этого не определим. Да, сдается, что не определим.
Он медлительно покачал головой и повернулся к гостям, каковые наблюдали, и наблюдали, и наблюдали…
Самая простая банка с маловразумительной диковинкой, какие конкретно сплошь и рядом видятся в балаганчиках бродячего цирка, установленных на окраине мелкого сонного города. Белесое что-то, парящее в сгущенной спиртовой воздухе, всегда загружённое в то ли сон, то ли какие-то собственные мысли, всегда обрисовывающее медленные круги. Мёртвые, обширно открытые глаза, всегда смотрящие на тебя, ни при каких обстоятельствах тебя не подмечающие…
Озеро
The Lake
1944
Переводчик: Т. Жданова
Волна выплеснула меня из мира, где птицы в небе, дети на пляже, моя мать на берегу. На какое-то мгновение меня охватило зеленое безмолвие. Позже все опять возвратилось — небо, песок, дети. Я вышел из озера, меня ожидал мир, в котором чуть ли что-нибудь изменилось, пока меня не было. Я побежал по пляжу. Мама растерла меня полотенцем.
— Находись и сохни, — сообщила она.
Я стоял и наблюдал, как солнце сушит капельки воды на моих руках. Вместо них оказались пупырышки гусиной кожи.
— Ой, — сообщила мама. — Ветер встал. Ну-ка надень свитер.
— Подожди, я взглянуть на гусиную кожу.
— Гарольд! — прикрикнула мама.
Я надел свитер и начал смотреть на волны, каковые накатывались и падали на берег. Они падали весьма умело, с какой-то элегантностью; кроме того пьяный не имел возможность упасть на берег так изящно, как это делали волны.
Находились последние дни сентября, в то время, когда без всяких видимых обстоятельств жизнь делается таковой печальной. Пляж был практически безлюден, и от этого казался еще больше. Дети вяло копошились с мячом. возможно, они также ощущали, что пришла осень, и все кончилось.
Ларьки, в которых летом реализовывали сосиски и пирожки, были закрыты, и ветер разглаживал следы людей, приходивших ко мне в июле и августе. А сейчас тут были лишь следы моих теннисных тапочек, к тому же Арнольда и Дональда Дэлуа.
Песок заполнил дорожку, которая вела к каруселям. Лошади находились, укрытые брезентом, и вспоминали музыку, под которую они скакали в прекрасные летние дни.
Все мои сверстники были уже в школе. на следующий день сейчас я буду сидеть в поезде на большом растоянии из этого. Мы с мамой пришли на пляж. На прощание.
— Мама, возможно я мало побегаю по пляжу?
— Хорошо, согрейся. Но лишь не продолжительно, и не бегай к воде.
Я побежал, обширно расставив руки, как крылья. Мама провалилась сквозь землю вдалеке и не так долго осталось ждать превратилась в мелкое пятнышко. Я был один.
Человек в 12 лет не так уж довольно часто остается один. Около столько людей, каковые в любой момент говорят как и что ты обязан делать! А дабы появляться в одиночестве, необходимо сломя голову бежать далеко-далеко по пустынному пляжу. И значительно чаще это не редкость лишь в мечтах. Но на данный момент я был один. Совсем один!
Я подбежал к воде и зашел в нее по пояс. Раньше, в то время, когда около были люди, я не отваживался посмотреть назад кругом, дойти до этого места, всмотреться в дно и назвать одно имя. Но на данный момент…
Вода — как колдун. Она разрезает все пополам и растворяет вашу нижнюю часть, как сахар. Холодная вода. А иногда она набрасывается на вас порывистым буруном волны.
Я назвал ее имя. Я выкрикнул его неоднократно: — Талли! Талли! Эй, Талли!
В случае, если вам 12, то на любой собственный зов вы ожидаете услышать отклик. Вы ощущаете, что любое желание может исполнится. И иногда вы, возможно, и не весьма далеки от истины.
Я думал о том майском дне, в то время, когда Талли, радуясь, шла в воду, а солнце игралось на ее дистрофичных плечиках. Я отыскал в памяти, какой спокойной внезапно стала гладь воды, как вскрикнула и побледнела мать Талли, как прыгнул в воду спасатель, и как Талли не возвратилась…
Спасатель желал убедить ее выйти обратно, но она не послушалась. Ему было нужно возвратиться одному, и между пальцами у него торчали водоросли.
А Талли ушла. Больше она не будет сидеть в отечественном классе и не будет по вечерам приходить ко мне. Она ушла через чур на большом растоянии, и озеро не разрешит ей возвратиться.
И сейчас, в то время, когда пришла осень, вода и небо стали серыми, а пляж безлюдным, я пришел ко мне в последний раз. Один. Я кликал ее опять и опять:
— Талли! Эй, Талли! Возвратись!
Мне было лишь 12. Но я знал, как я обожал ее. Это была та любовь, которая приходит раньше всяких понятий о морали и теле. Эта любовь так же благородна и без того же настояща, как ветер, и озеро, и песок. Она включала в себя и утепленные дни На пляже, и стремительные школьные дни, и вечера, в то время, когда мы возвращались из школы, и я нес ее портфель.
— Талли!
Я позвал ее в последний раз. Я дрожал, я ощущал, что мое лицо стало мокрым и не осознавал от чего. Волны не добывали так высоко. Я выбежал на песок и продолжительно наблюдал в воду, сохраняя надежду заметить какой-нибудь загадочный символ, что подаст мне Талли. После этого я поднялся на колени и начал строить дворец из песка. Таковой, как мы, бывало, строили с Талли. Лишь В этом случае я выстроил половину дворца. Позже я встал и крикнул:
— Талли! Если ты слышишь меня, приди и дострой его!
Я медлительно отправился к тому пятнышку, в которое превратилась моя мать. Обернувшись через плечо, я заметил, как волны захлестнули мой замок и потащили за собой. В полной тишине я брел по берегу. На большом растоянии, на карусели, что-то заскрипело, но это был лишь ветер.
На следующий сутки мы уехали на Запад. У поезда нехорошая память, он все оставляет сзади. Он забывает поля Иллинойса, реки детства, мосты, озера, равнины, коттеджи, горе и радость. Он оставляет их сзади, и они исчезают за горизонтом…
Мои кости растянулись, обросли мясом. Я поменял собственный детский ум на взрослый, перешел из школы в колледж. Позже показалась эта дама из Сакраменто. Мы познакомились, поженились. Мне было уже 22, и я совсем уже забыл, на что похож Восток. Но Маргарет внесла предложение совершить в том месте отечественный медовый месяц.
Как и память, поезд приходит и уходит. И он может вернуть вам все то, что вы покинули сзади много лет назад.
Лейк Блафф с населением 10000 обитателей, показался нам за окном вагона. Я взглянуть на Маргарет — она была очаровательна в собственном новом платье. Я забрал ее за руку, и мы вышли на платформу. Носильщик выгрузил отечественные вещи.
Мы остановились на 15 дней в маленьком отеле. Поднимались поздно и шли бродить по городу. Я снова открывал для себя кривые улочки, на которых прошло мое детство. В городе я не встретил никого из привычных. Иногда мне попадались лица, напоминавшие мне кое-кого из друзей детства, но я, не останавливаясь, проходил мимо. Я собирал в душе обрывки памяти, как собирают в кучу осенние листья, дабы сжечь их.
Все время мы были вдвоем с Маргарет. Это были радостные дни. Я обожал ее, по крайней мере, я так думал. в один раз мы пошли на пляж, в силу того, что выдался хороший сутки. Это не был один из последних дней сезона, как тогда, 10 лет назад, но первые показатели осени и осеннего опустошения, уже коснулись пляжа. Народ поредел, пара ларьков было заколочено, и холодный ветер уже начал напевать собственные песни.
Все тут было так же, как и прежде. Я практически явственно заметил маму, сидевшую на песке в собственной любимой позе, положив ногу на ногу и оперевшись руками позади. У меня опять появилось то неизвестное желание побыть одному, но я не имел возможности себя вынудить сообщить об этом Маргарет. Я лишь держал ее под руку и молчал.
Было около четырех часов. Детей, по большей части, уже увели к себе, и только пара женщин и группок мужчин, не обращая внимания на ветер, нежились под лучами вечернего солнца. К берегу причалила лодка со спасательной станции. Плечистый спасатель вышел из нее, что-то держа в руках.
Я замер, мне стало страшно. Мне было опять 12 лет, и я был отчаянно одинок. Я не видел Маргарет; я видел лишь пляж и спасателя с серым, возможно, не весьма тяжелым мешком в руках и практически таким же серым лицом.
— Постой тут, Маргарет, — сообщил я. Я сам не знаю, по какой причине это сообщил.
— Но что произошло?
— Ничего. Легко постой тут.
Я медлительно отправился по песку к тому месту, где стоял спасатель. Он взглянуть на меня.
— Что это? — задал вопрос я.
Он ничего не ответил и положил мешок на песок. Из него с журчанием побежали струйки воды, тут же затихая на пляже.
— Что это? — упорно задал вопрос я.
— Необычно, — задумчиво сообщил спасатель.
— Ни при каких обстоятельствах о таком не слышал. Она же в далеком прошлом погибла.
— В далеком прошлом погибла?
Он кивнул:
— Лет десять назад. С 1933 года тут никто из детей не тонул. А тех, кто утонул раньше, мы обнаружили через пара часов. Всех, не считая одной девочки. Вот это тело; как оно имело возможность пробыть в воде 10 лет?
Я наблюдал на серый мешок.
— Откройте. — Я не знаю, по какой причине сообщил это. Ветер усилился.
Спасатель топтался в нерешительности.
— Да откройте же скорее, линия побери! — Закричал я.
— Лучше бы не нужно… — начал он. — Она была таковой милашкой…
Но заметив выражение моего лица, он согнулся и, развязав мешок, откинул верхнюю часть. Этого хватало. Спасатель, Маргарет и все люди на пляже провалились сквозь землю. Осталось лишь небо, ветер, озеро, я и Талли. Я что-то повторял опять и опять: ее имя. Спасатель с большим удивлением наблюдал на меня.
— Где вы ее нашли? — задал вопрос я.
— Да вон в том месте, на мели. Она так продолжительно была в воде, а совсем как живая.