В базу этого параграфа положена статья «Публичные функции языка и его функциональные эквиваленты». В сб.: «общество и язык». М., «Наука», 1968.
«Публичные функции языка не являются чем-то внешним и равнодушным к его структуре, системным связям, закономерностям его развития… Реализация заложенных в самом языке возможностей его развития и организации, так или иначе предопределяется публичными факторами, которые связаны с функциями языка в обществе» (СНОСКА: Ф. П. Филин. Неприятности социальной обусловленности языка. «общество и язык. (Тезисы докладов)». М., 1966, стр. 4). Но не всегда учитывается, что публичные факторы, о которых идет обращение, имеют собственную «точку приложения» не в языке как абстрактной совокупности, а в совокупности конкретных речевых обстановок, в речевой деятельности. Конкретно через речевую деятельность осуществляется действие на язык этих социальных факторов, и только через ее посредство они отражаются в языке как таковом.
Говоря о речевой деятельности, мы подчеркиваем, что ее содержание, как и содержание той либо другой конкретной речевой ситуации, отнюдь не ограничивается тем, что имеется в языке, и тем более не ограничивается несложной реализацией коммуникативной совокупности. Удельный вес факторов, обусловливающих функционирование и жизнь языка в обществе, несколько и тот же в различных случаях потребления языка. Он может занимать в речевой деятельности разное место, к примеру может выступать как побудитель деятельности (СНОСКА: Ср. изучения А. Р. Лурия по регулирующей роли речи у обычного и аномального ребенка: А. Р. Лурия. формирование и Развитие речи психологических процессов. «Психотерапевтическая наука в СССР», т. 1. М., 1959, стр. 566), как ее средство и как ее объект — ср. деятельность лингвиста либо очень значительную для культуры речи проблему оценок языка говорящими. Он может «вплетаться» в практическую деятельность («симпрактические речевые обстановки», по К. Бюлеру), включаться в акт наименования («симфизические» речевые обстановки) и т. д. Кроме того в простой речевой практике коммуникативный нюанс речевой деятельности довольно часто уступает место применению языка в заведомо некоммуникативных целях — к примеру, в интеллектуальных актах, в частности в ходе языкового мышления.
По-видимому, нужно при этих условиях, т. е. имея в виду функциональную неоднородность речевых обстановок, выделить какую-то основную чёрта речевой деятельности, которая, с одной стороны, составила бы ее своеобразную линии, отделяя ее от вторых, нечеловеческих либо не своеобразны людских видов коммуникации, а с другой — охватывала бы все варианты ее реализации, все возможно вероятные речевые обстановки. Такую чёрта дал речевой деятельности узнаваемый коммунистический психолог Л. С. Выгодский в собственной посмертно опубликованной книге «речь и Мышление». Вот что он писал:
«…Общение, не опосредствованное речью либо второй какой-либо совокупностью знаков либо средств общения, как оно отмечается в животном мире, делает вероятным лишь общение самого примитивного типа и в самых ограниченных размерах. В сущности, это общение, посредством ясных перемещений, не заслуживает кроме того заглавия общения, а скорее должно быть названо заражением. Испуганный гусак, видящий опасность и криком поднимающий всю свору, не столько информирует ей о том, что он видел, а скорее передаёт ее своим испугом.
Общение, основанное на разумном понимании и на намеренной передаче мысли и переживаний, обязательно требует известной совокупности средств… Но до самого последнего времени дело было представлено сообразно с господствовавшим в психологии взором в очень упрощенном виде. Полагали, что средством общения есть символ, слово, звук… Предполагалось, что звук сам по себе способен ассоциироваться с любым переживанием, с любым содержанием психологической судьбе и поэтому передавать либо информировать это содержание либо это переживание второму человеку.
В это же время… оказалось, что так же, как нереально общение без знаков; оно нереально и без значения. Чтобы передать какое-либо переживание либо содержание сознания второму человеку, нет другого пути, не считая отнесения передаваемого содержания к известному классу, к известной группе явлений, а это… обязательно требует обобщения… Так, высшие, свойственные человеку формы психотерапевтического общения вероятны лишь потому, что человек посредством мышления обобщенно отражает реальность».
Оставляя в стороне кое-какие серьёзные следствия для мышления и проблемы языка, вытекающие из этого положения, попытаемся понять значение его для отечественной неприятности. По-видимому, обобщения и единство общения именно и есть искомой нами главной чёртом всякой речевой деятельности. Какой бы ни была речевая обстановка, в ней обязательно реализуются обе эти стороны.
Говоря о речевой деятельности как единстве обобщения и общения, мы можем представить это единство как одновременное осуществление в речевой деятельности нескольких функций языку. На этом понятии направляться остановиться пара подробнее.
В большинстве случаев разные функции языка —. такие, как, с одной стороны, коммуникативная, а с другой, к примеру, эстетическая,— рассматриваются в одном последовательности. хорошим примером для того чтобы подхода есть модель речевого акта, предложенная Р. Якобсоном. Как мы знаем, по Якобсону, в акте речи возможно выделить следующие образующие его факторы: 1) отправитель, 2) получатель, 3) контекст, 4) код, 5) контакт, 6) сообщение. Соответственно языку приписываются шесть функций: 1) воли (и выражения эмотивная функция чувств говорящего), 2) конативная, т. е. вокативно-императивная, либо модальная, 3) референтная (функция обозначения предметов внешнего мира), 4) метаязыковая, обусловливающая возможность сказать о языке посредством языка, 5) фатическая (функция установления контакта) и 6) поэтическая.
В это же время чуть ли возможно смешивать все эти функции. По-видимому, целесообразно пойти тут по пути, предложенному известным австрийским психологом Ф. Кайнцем и его последователем, лингвистом из ГДР К. Аммером, и выделить такие функции языка, каковые непременно (по терминологии Кайнца и Аммера, это «первичные» и «вторичные» функции языка) (СНОСКА: F. Kainz. Psychologie der Sprache, Bd. I. Stuttgart, 1941,стр. 172 и след.; Einfuhrung in die Sprachwissenschaft Bd. I. Halle (Saale), 1958, стр. 5—9). Мы предпочитаем сказать соответственно о функциях речи и функциях языка.
Итак, под функциями языка мы будем осознавать только те функциональные характеристики речевой деятельности, каковые проявляются в любой речевой ситуации. Эти функции, в большинстве случаев, не имеют в языке соответствующих им и закрепленных за ними элементов; как писал С. Л. Рубинштейн, они включены «в одно единство, в которого они друг друга определяют и опосредствуют» Дадим краткую чёрта этих функций (СНОСКА: С. Л. Рубинштейн. Базы неспециализированной психологии. М., 1946.стр. 410). В сфере общения таковой функцией есть коммуникативная. В случае, если брать ее в абстракции от вышеуказанного обобщения и единства общения, то эта функция есть, согласно нашей точке зрения, в сущности, функцией регуляции поведения. Ничего другого в понятии «коммуникации» не содержится; второй вопрос, что эта регуляция возможно яркой и опосредствованной, реакция на нее — моментальной либо задержанной. В речевой деятельности эта функция выступает в одном из трех вероятных вариантов:
1. как лично-регулятивная функция, т. е. как функция избирательного действия на поведение одного либо нескольких человек;
2. как коллективно-регулятивная функция — в условиях так называемой массовой коммуникации (ораторская обращение, радио, газета), рассчитанной на громадную и не дифференцированную аудиторию;
3. как саморегулятивная функция — при планировании собственного поведения.
В то время, когда мы говорим о языке как средстве обобщения, то наряду с этим имеем в виду в первую очередь то, что в языке конкретно отражается и закрепляется своеобразны человеческое — обобщенное — отражение действительности. В этом собственном качестве язык выступает в двух качествах — социальном и личном, что связано с самой природой процесса обобщения, связывающего язык как социальное явление с языковым сознанием носителя этого языка.
В случае, если забрать личный нюанс, то тут на первом месте стоит, несомненно, функция языка как орудия мышления. Дабы не появилось недоразумения, нужно сразу же оговорить, что под мышлением тут понимается не только фактически мышление, но и другие виды интеллектуальной деятельности, относимые в большинстве случаев к числу высших психологических функций человека, как, к примеру, память. Было бы правильнее исходя из этого сказать тут не о языке как орудии мышления, а, по всей видимости, о языке как орудии интеллектуальной деятельности по большому счету.
Что такое интеллектуальная деятельность? В самой неспециализированной форме это имеется деятельность согласно решению задач. Интеллектуальный акт у человека распадается на три фазы: 1) ориентировка в условиях задачи и выработка замысла действий; 2) фаза выполнения намеченного замысла и 3) сличение оказавшегося результата с намеченной целью. Эта специфика интеллектуальной деятельности человека весьма четко обрисована Марксом в его известных словах об отличии самого нехорошего архитектора от наилучшей пчелы (СНОСКА: См.: К. Маркс, Ф. Энгельс. Произведения, изд. 2, т. 23, пр. 189).
Отметим, но, что отнесение данной функции (как, но, и всех остальных) к личному нюансу совсем условно. Сама возможность для человека планировать собственные действия предполагает применение публично выработанных средств. Планируя изготовление стола, человек в мыслях оперирует представлением и понятием стола о столе, воображает себе способы и инструменты их применения — одним словом, он ни шагу не имеет возможности ступить в собственной интеллектуальной деятельности без общества, без социально-исторического опыта.
Вторая из разглядываемых нами в сфере обобщения функций языка — это функция, которую именно и возможно назвать функцией овладения публично-историческим опытом человечества. Так как чтобы осуществлять интеллектуальную деятельность, человек обязан при помощи языка усвоить некую совокупность знаний. Конкретно язык есть той главной формой, в которой эти знания доходят до каждого отдельного человека. Образно говоря, язык нужно «снять с полки», дабы «дотянуться» продукты людской мышления, лежащие на данной полке во втором последовательности.
В случае, если перейти от личного к социальному нюансу, то тут данной последней функции будет соответствовать функция быть формой существования публично-исторического опыта. Конечно, что язык не есть единственной таковой формой: с таким же правом возможно тут сказать о логических формах мышления, и о более сложных формах организации отечественного знания. В данной работе мы занимаемся только языком.
Потому, что язык есть формой существования публично-исторического , а человечества, возможно заявить, что в этом смысле мир для человека вправду «расчленяется» языком; но одновременно с этим язык — в случае, если брать его не как формализованную совокупность, а в ходе языкового мышления — отражает в себе публичную практику человечества. Не просто так мы можем вскрыть в разных языках подобные направления развития и исходные пункты семантических трансформаций (СНОСКА: См., к примеру: М. М. Покровский. Избранные работы по языкознанию. М., 1959; В. П. Старинин. К вопросу о семантическом нюансе сравнительно-исторического способа (изосемантические последовательности С. С. Майзеля). «Советское востоковедение». М. 1955, № 4): это отражение единства теоретической мысли разноязычных народов.
Но наровне с этими неспециализированными элементами публично-исторического опыта имеется и элементы, свойственные той либо другой национальной культуре. Иными словами, язык отражает и закрепляет реалии, абстрактные понятия и т. д., отработанные историческим опытом данного народа, обязанные своим существованием своеобразным условиям трудовой, публичной, культурной жизни этого народа. В этом смысле возможно выделить еще одну функцию языка — культурных. Увидим, что с трансформацией условий судьбы данного народа — к примеру, при все большем включении того либо иного населения украины либо Сибири в совокупность экономических, политических и культурных связей между народами СССР — происходит, в большинстве случаев, процесс некоего сдвига от данной функции к прошлой. Наряду с этим этот народ начинает деятельно приобщаться к общечеловеческой культуре через посредство заимствований из ближайшего интернационального языка (в большинстве случаев из русского), владеющего достаточными средствами для выражения всех нужных научных, технических и историко-культурных понятий.
Национально-культурная функция языка отражается и в нем самом. Специфика осмысления кроме того одного и того же понятия либо явления данным народом в значительной мере оказывается отраженной в изюминках наименования, в специфике семантических (и частично звуковых) трансформаций, в характере «расчленения» действительности языком. Узнаваемый процент слов любого языка несет на себе печать для того чтобы своеобразного осмысления в виде так называемой внутренней формы: подснежник — растение, растущее под снегом, и т. д. В этом смысле язык не только является орудием мышления и формой существования публично-исторического опыта, но и в известном смысле закрепляет в себе познания и результаты мышления (СНОСКА: Эту функцию как независимую функцию языка внес предложение выделять в одной из собственных неизданных работ А. Ф. Теплое, на чьи идеи мы тут с признательностью опираемся). Но метод закрепления в языке ни в коей мере не должен отождествляться с национальной спецификой языка, и тем более не должен переноситься на темперамент мышления на данном языке, как это делает, к примеру, Б. Л. Уорф.
Наконец, язык выступает как орудие познания. Иными словами, мы можем черпать новые (для человечества в целом либо, по крайней мере, для определенного коллектива, но не для отдельного человека) сведения об окружающей нас действительности, создавая только теоретическую деятельность, опосредствованную языком, и не обращаясь конкретно к практической (трудовой, экспериментальной и т. д.) деятельности. Эту функцию не нужно путать с функцией орудия интеллектуальной деятельности, не каждый итог таковой деятельности, являющейся новым для отдельного носителя языка, одновременно с этим нов для всего коллектива, куда данный индивид входит. Решив непростую логическую задачу, напечатанную на последних страницах издания «жизнь и Наука», мы тем самым ни на ход не помогли человечеству продвинуться в познании мира.
В ходе людской деятельности язык в некоторых из перечисленных функций может дублироваться неязыковыми средствами.
Во-первых, тут выступает письмо. Во-вторых, активно применяются мнемонические средства, облегчающие воспроизведение и запоминание. Как мы знаем, что сам язык достаточно довольно часто употребляется как мнемоническое средство, но он не есть единственным таким средством. Из отечественной бытовой практики возможно упомянуть об узелках, завязываемых для памяти на уголках платка; в случае, если обратиться к этнографическим данным, то самый ярким примером будут так именуемые жезлы вестников, употребительные при общении между разными племенами аборигенов Австралии.
Близки мнемоническим средствам разнообразные орудия счета. Их родство с языком особенно светло видно на примере счета у папуасов, обрисованного Н. Н. Миклухо-Маклаем: «Папуас загибает друг за другом пальцы руки, причем издает определенный звук, к примеру «бе, бе, бе…» Досчитав до пяти, он говорит «ибон-бе» (рука). После этого он загибает пальцы второй руки, опять повторяет «бе, бе….», пока не доходит до «ибон-али» (две руки). После этого он идет дальше, приговаривая «бе, бе…», пока не доходит до «самба-бе» и «самба-али» (одна нога, две ноги)» (СНОСКА: М. Н. Миклухо-Маклай. Собрание сочинений, т. III, ч. 1 М.—Д., 1951, стр. 176). Следующая ступень — счет у некоторых племен Южной Африки. У них для счета употребляются три человека. Мимо одного из них проходят друг за другом быки, и для каждого быка загибается палец. Когда счетчик загнет все десять пальцев, второй счетчик загибает один палец, обозначив так десятки. В то время, когда же не хватит пальцев и у второго счетчика, вступает в дело третий, специализирующийся на сотнях. Из этого уже один ход к русским квитанциям и более сложным счетным средствам. Потом упомянем о картах и планах. Их родство с языком светло видно из следующего примера. В ситуации, в то время, когда нам необходимо решить задачу стремительнейшей ориентации в пространстве — либо, несложнее, в то время, когда нам необходимо отыскать малейшую дорогу к тому либо иному месту,— мы можем руководствоваться как устным объяснением, куда пройти, так и письменным указанием, наконец, замыслом. В этом смысле карты и планы опосредствуют отечественную интеллектуальную деятельность и заменяют язык. Второй вопрос, что как правило карты и эти планы не предназначены чтобы опосредствовать конкретный интеллектуальный акт (как это происходит с чертежом в вашей записной книжке), а содержат некое количество сведений, каковые смогут быть использованы в различных целях, в различных конкретных обстановках.
Наконец, картам и планам весьма близки схемы и чертежи, применяемые в производстве и опосредствующие творческое мышление рабочего, инженера и техника.
В функции средства овладения публично-историческим опытом человечеством, не считая письма, выступает трудовая деятельность. Это отражается, например, в том, что некая часть публично-исторического опыта возможно передана и усвоена только либо практически только при помощи прямого подражания, а не при помощи языка. В приведенном выше примере с изготовлением стола ко мне относятся приемы обращения с инструментами, не смотря на то, что в принципе есть вероятность обрисовать все эти приемы словесно и воспроизвести их, опираясь именно на такое описание.
В национально-культурной функции языку эквивалентно в первую очередь письмо. Что же касается функции орудия познания, то это, по-видимому, единственная функция, по которой у языка нет эквивалентов; всякое знание, хотя бы оно в том либо другом конкретном интеллектуальном акте выступало в неязыковой форме, в конечном итоге возможно сведено к языковому знанию; в другом случае оно не есть коллективным знанием. Как уже говорилось выше, наровне с функциями, нужно свойственными всякому акту речевой деятельности, каковые комфортно приписывать языку, в речевой деятельности смогут реализоваться потенциальные характеристики языка, не обязательно свойственные всякому речевому акту, иными словами — факультативные. Их комфортно приписывать не языку, а речи. Дать их полный список затруднительно, поскольку они в громаднейшей степени зависят от того конкретного общества, в котором развертывается речевая деятельность. К примеру, в так называемых первобытных обществах Африки, Америки, Океании и Австралии очень большое место занимает волшебная функция речи, для обществ европейского типа очень несущественная. Мы имеем в виду представление о загадочной силе слова, произнесение которого может стать причиной некоторых трансформации в окружающем мире (СНОСКА: См. об этом, к примеру: Л. Леви — Брюль. Первобытное мышление, М„ 1930, стр. 117—119; Дж. Фрэзер. Золотая ветвь, вып. 2: Табу, Запреты. Л., 1928, стр. 87 — 105 (Запретные слова») и др.). Эта прежняя волшебная функция отражается в отечественной речевой деятельности только в существовании табу и эвфемизмов (СНОСКА: На данный счет существует хорошая монография: Д. К. Зелени, Табу слов у народов Восточной Северной Азии и Европы, ч. 1 «этнографии Музея и Сборник антропологии», т. 8, 1929; ч. 2, кроме этого, т 9. 1930.). Укажем еще на кое-какие функции речи. Такова, например, функция «марки», либо номинативная функция, которая связана с потреблением речи в целях наименования каких-то конкретных объектов, географических пунктов, фирм, магазинов, промышленных изделий. Ко мне же относится применение языка в рекламе, являвшееся много раз предметом особого, изучения. Такова диакритическая функция, заключающаяся в возможности потребления речи для коррекции либо дополнения той либо другой неречевой ситуации. Вместо того дабы сообщить: Прошу Вас дать мне один билет до станции Зеленоградская и один билет от данной станции до Москвы, мы, в большинстве случаев, говорим: Зеленоградская в том направлении и обратно.
Особенное место занимает диакритическая функция речи в трудовой деятельности. Сейчас данной проблеме были посвящены многие работы, например, во Франции и в Румынии, а также монография румынского психолога Т, Слама-Казэку. Несложными примерами для того чтобы симпрактического применения речи есть система речевых сигналов, применяемая для регулирования погрузочных работ: «майна — вира».
К данной же группе комфортно отнести экспрессивную и эстетическую функции. оптимальнее созданы неприятности, которые связаны с эстетической, либо поэтической функцией речи. Детальное рассмотрение этого вопроса увело бы нас через чур на большом растоянии, исходя из этого ограничимся тут констатацией двух фактов.
Во-первых, применение того либо иного языкового элемента в поэтической функции совсем не обязательно предполагает его потребление лишь в поэтической речи. Как сказал Г. О. Винокур, «главная изюминка поэтического языка как особенной языковой функции именно в том и содержится, что «более широкое» либо «более далекое» содержание не имеет собственной раздельной звуковой формы…» (СНОСКА: Г. О. Винокур. Избранные работы по русскому языку. М., 1959. стр. 390). Обычный для поэтической речи случай — постановка простого, не своеобразны поэтического слова в такую позицию, в то время, когда оно выясняется талантливым выразить больше, нежели в простой коммуникативной обстановке.
Во-вторых, не обращая внимания на это, в большинстве случаев существуют такие элементы, каковые, сохраняя коммуникативный по преимуществу темперамент, не употребительны вне определенных функциональных разновидностей речи; такие элементы конкретно соотносимы с функциями речи. В этом смысле возможно сказать о «поэтическом языке», «эмоциональном языке» и без того потом (СНОСКА: См. в данной связи: Р. О. Якобсон. Новейшая русская поэзия — Виктор Хлебников. Прага, 1921; В. В. Виноградов. К построению теории поэтического языка. В сб.: «Поэтика». М.—Л., 1927; Г. О. Винокур. Понятие поэтического языка. «Избранные работы по русскому языку». М., 1959). Эти языковые элементы являются как бы костяком, около которого осуществляется конденсация функциональных средств речевой деятельности, одновременно с этим отнюдь не исчерпывая арсенал этих средств. Нужно выделить, что в разных языках, вернее, в разных языковых коллективах относительная значимость таких элементов разна. В хорошем персидском языке их больше, и они несут громадную функциональную нагрузку; в современном русском языке их число минимально, и они не играются особенно значительной роли, выступая в большинстве случаев как средство стилизации и по большому счету в роли индуктора каких-то дополнительных поэтических смыслов.
В разных функциях речи кроме этого вероятна эквивалентная замена языка неязыковыми средствами. Но в этих обстоятельствах мы находим, конечно, намного более узкую сферу потребления эквивалентов языка. Так, в функции «марки» язык может заменять фирменный символ либо второй символический рисунок (СНОСКА: См., к примеру: Е. Ф. Тарасов. интерпретации и Вопросы описания функциональных стилей (на материале публицистического подстиля «Экономическая реклама» современного немецкого языка). Автореф. канд. дисс. М., 1963). Ср. неоднозначный метод обозначения компании-изготовителя на автомобилях типа «пежо» (подпись) либо типа «мерседес» (условный символ).
В эстетической функции эквивалентами языка смогут выступать разные неязыковые компоненты литературного произведения. Ко мне относятся, во-первых, особенности шрифтового оформления и по большому счету верстки (СНОСКА: См.: Г. О. Винокур. Культура языка. Очерки лингвистической разработке. Л., 1925); во-вторых, рисунок либо цвет: укажем, к примеру, на кривую, изображающую движение повествования в «Тристане Шенди» Лоренса Стерна, на изображение бутылки в «Гаргантюа и Пантагрюэле» Рабле и т. д. (СНОСКА: Ср. в данной связи: В. Б. Шкловский. Теория прозы. М.—Л., 1925, стр. 160; Н. Харджиев. живопись и Маяковский. В сб.); в-третьих, в той же функции может выступать, так сообщить, безлюдное место. Этим явлением намерено занимался Ю. Н. Тынянов, указавший, например, на ответственную композиционную роль пропущенных строф в «Евгении Онегине», каковые совсем не соответствуют каким-то реально вычеркнутым стихам, а введены поэтом с определенной целью. Ю. С. Степанов пишет по поводу этих пропущенных строф: «Семантически… их роль сводится к тому, что они символизируют внутреннее время произведения. Строфа, примыкающая к прошлой, читается как ее продолжение. Строфа, отделенная от прошлой эквивалентом — строфой из многоточий, читается как отстоящая от нее по времени, протекающему в произведении».
В экспрессивной функции эквивалентом языка являются разные паралингвистические явления, т.е. ясные перемещения — мимика, жестикуляция. На данный момент паралингвистикой довольно много занимаются у нас, в частности в Университете славяноведения АН СССР; что касается зарубежных изучений, то среди них имеется кроме того монографии. Паралингвистические неприятности далеко не так абстрактны, как это думается на первый взгляд: они имеют в полной мере настоящий и весьма значительный практический выход, в первую очередь в области психиатрии, и в частности диагностики психологических болезней. Второй серьёзный выход — это обучение языку; полное владение неродным языком предполагает усвоение сопутствующих языку изюминок неречевого поведения. Как бы отлично тот либо другой человек ни сказал, допустим, по-болгарски, в Болгарии не воспримут его обращение как верную болгарскую обращение, если он будет сопровождать ее русским, а не болгарским утвердительным либо отрицательным жестом. Мексиканец, сицилиец, провансалец говорят по-испански, по-итальянски, по-французски либо по-провансальски в противном случае, чем, скажем, русский, немец либо швед, обладающий этими языками как угодно отлично, но выучивший их, не общаясь конкретно с их носителями. Это отличие появляется именно за счет паралингвистических явлений. В большинстве случаев эти паралингвистические стороны речевого поведения усваиваются в большинстве случаев в ходе речевой практики. Но возможно существенно сократить и уменьшить овладение ею, в случае, если поставить ее изучение на научную базу. К сожалению, это изучение применительно к другим языкам и русскому народов СССР фактически не начато.
Помимо этого, в большинстве языков существуют явления, пограничные между паралингвистикой и языком. На один класс таких явлений в русском языке нам указал студент МГУ Г. Ю. Филипповский, занимающийся изучением этого класса. Речь заходит о выражениях типа «он пожимает плечами»; легко видеть, что так возможно выразиться только говоря о третьем лице: вместо того дабы сообщить «я пожимаю плечами», человек в конечном итоге пожмет плечами. В случае, если же он так выразится, то это будет не описание жеста, а фразеологизм типа «я умываю руки». По-видимому, это не единственный случай, но русский язык, не говоря уже о вторых языках СССР, совсем не обследован с данной точки зрения.
Эквивалентом языка в диакритической функции речи есть указательный жест.
Вероятна, наконец, окказиональная замена (полная либо частичная) речевого высказывания тем либо иным эквивалентом в конкретной речевой обстановке. Вместо того дабы заявить, что некто дурак, мы можем сообщить: «некто…» и постучать по столу. Вместо того дабы заявить, что некто сумасшедший, мы можем покрутить пальцем у виска. Для того чтобы рода окказиональные замены совсем не изучены. Предварительно возможно заявить, что они, по-видимому, осуществляются значительно чаще с предикатом, т. е. субъект остается языковым, а предикат делается неязыковым. В данной связи появляется последовательность неприятностей психотерапевтического порядка.
Все отмеченные выше особенности речевой деятельности говорят о том, что неприятность «общество и язык» отнюдь не ограничивается соотнесением развития и структуры языка со развитием и структурой общества. Ее разработка требует форм речи функций и детального анализа языка и т. д. Только разглядывая язык в ходе речевой деятельности, мы способны вскрыть настоящий механизм публичного функционирования языка.
Приятно констатировать, что самые прогрессивные учёные Запада кроме этого понемногу приближаются к пониманию единства социального и психологического в развитии и функционировании языка. Так, один из ведущих представителей антропологической лингвистики Д. Хаймс в одной из рецензий выдвинул тезис о необходимости разработки «неспециализированной теории места языка в социальной судьбе», которая включала бы в себя психолингвистику в качестве, составной части. Такие заявления просматривать весьма отрадно, не смотря на то, что, само собой разумеется, нельзя обольщаться и преувеличивать близость воззрений Хаймса и его единомышленников к марксистскому пониманию общества и отношений языка.