Мы в Индии ненавидим холеру и опасаемся ее, но нас не пугает опасность заразиться данной заболеванием, возможно, по причине того, что мы — фаталисты. И исходя из этого я не удивился, заметив пара человек, сидящих на полу около кровати Чамари. В комнате было мрачно, но он определил меня при свете фонаря, принесенного мною, и сообщил: «Забудь обиду эту даму за то, что она позвала тебя в таковой поздний час, — было два часа ночи, — я приказал не тревожить тебя до утра, но она не послушалась». Всего лишь десять часов назад я расстался с Чамари, и он был совсем здоров. Сейчас я был поражен трансформациями, случившимися в нем всего за пара часов. Чамари всегда был дистрофичным и не сильный, но сейчас казалось, что он уменьшился в два раза. Глаза его глубоко запали, и голос превратился практически что в шепот. В комнате стояла удушающая жара, и я, прикрыв полуголое тело больного простыней, вынудил присутствующих мужчин вынести его вместе с кроватью во двор, где ему было легче дышать.
Чамари и я выходили многих холерных больных, и он лучше, чем кто-либо второй, осознавал, как страшно проявление паники и как нужна бесконечная вера в простые лекарства, которыми я располагал. Он героически сражался с данной страшной заболеванием, ни при каких обстоятельствах не терял надежды и принимал все лекарства, дабы побороть заболевание и подкрепить организм. Не обращая внимания на жару, ему было холодно. Единственный метод поддержать тепло в его организме заключался в том, что я поместил жаровню с тлеющими углями под его кровать и вынудил собственных ассистентов втирать толченый имбирь в ладони его ступни и рук ног. Борьба длилась в течение сорока восьми часов, причем в любую 60 секунд имела возможность наступить смерть. После этого данный мужественный человек впал в состояние прострации, пульс практически пропал, а дыхание стало прерывистым. С полуночи и практически до четырех часов утра Чамари оставался в таком состоянии. Я знал, что мой дорогой друг не поправится. В течение всех этих продолжительных часов заботившиеся совместно со мной за больным люди без звучно сидели на земле либо находились около Чамари. Неожиданно он привстал и взволнованным, но совсем естественным голосом сообщил: «Махараджа, махараджа. Где вы?» Я стоял у изголовья кровати, и, в то время, когда нагнувшись положил руку ему на плечо, он схватил ее обеими руками и промолвил: «Махараджа, Парамешвар кличет меня, и я обязан идти». После этого, сложив руки совместно и склонив голову, он сообщил: «Парамешвар, я иду». В то время, когда я опустил его в постель, он был уже мертв.
Около сотни людей всех каст находились при смерти Чамари и слышали его окончательные слова. Среди них был незнакомец с сандаловым знаком на лбу, говорящим о его принадлежности к касте браминов. В то время, когда я опустил в постель исхудавшее тело, незнакомец задал вопрос, кто это. Выяснив, что это был Чамари, он сообщил: «Я отыскал того, кого продолжительно искал. Я жрец громадного храма Вишну в Каши.[58]Мой господин, основной жрец, определив о хороших делах этого человека, отправил меня разыскать его и привести в храм для того, чтобы встретиться с ним. Сейчас я возвращусь к собственному господину и скажу, что Чамари погиб. Я повторю ему слова, сообщённые Чамари». После этого, положив сверток, что он держал в руках, на землю и сняв сандалии, данный жрец-брамин приблизился к ногам покойного и выразил почтение погибшему из касты «неприкасаемых».
Ни при каких обстоятельствах не заметит Мокамех-Гхат похорон, аналогичных похоронам Чамари. Все обитатели — бедные и богатые, индусы, и среди них брамины и «неприкасаемые», мусульмане и христиане — пришли, дабы дать последний долг человеку, что прибыл ко мне, придавленный своим низким происхождением. Тогда у него не было друзей. Ушел он от нас глубокоуважаемый всеми и любимый многими.
С позиций отечественной христианской веры Чамари был язычником. Он принадлежал к самому низшему слою «неприкасаемых» Индии, но в случае, если по окончании смерти мне отведут то же место, что занял он, я буду доволен.
ЖИЗНЬ В МОКАМЕХ-ГХАТЕ
Мы в Мокамех-Гхате не только трудились и дремали. Сначала работа потребовала напряжения всех отечественных сил. Так было и в будущем, но со временем отечественные руки огрубели, мускулы поясницы окрепли и мы привыкли к такому образу судьбы.
Потому, что мы старались уменьшить условия работы людей, зависевших от нас, мы трудились дружно, грузы шли бесперебойно, и у нас еще оставалось мало времени для развлечений. Ликвидировав громадный завал грузов в Мокамех-Гхате и наладив обычное перемещение, мы завоевали общее уважение, что порождало в нас стремление и законную гордость сохранить его. Исходя из этого, в случае, если кто-либо из-за собственных личных дел не выходил на работу, товарищи с радостью делали его норму.
В то время, когда у меня высвободилось мало времени и завелось пара рупий в кармане, я организовал школу для сыновей моих низкооплачиваемого персонала и рабочих железной дороги. Эта мысль зародилась в голове у Рам Сарана, что был страстным поборником просвещения, возможно, по причине того, что в прошлом сам был лишен возможности обучаться. Мы сняли хижину, пригласили учителя, и школа, узнаваемая потом называющиеся школы Рам Сарана, открылась, приняв 20 мальчиков. Первое препятствие, на которое мы натолкнулись, пребывало в кастовых предрассудках, но отечественный преподаватель в недалеком будущем сумел обойти их, убрав стенки хижины. Дело в том, что мальчики из высшей и низшей каст не смогут сидеть в одном помещении, но им не возбраняется пребывать под неспециализированным навесом. Благодаря стараниям Рам Сарана и его неослабевающему интересу школа сначала пользовалась огромным успехом. По окончании того как были выстроены подходящие строения, приглашено семь новых преподавателей и численность учеников возросла до 200 человек, правительство взяло на себя финансирование школы. Она была возведена в ранг школы , а Рам Сарану, к эйфории всех его друзей, был присвоен титул эдем саиба.
Том Келли, сотрудник Рам Сарана, — глава станции на ширококолейной железной дороге — был страстным спортсменом, и мы с ним организовали спортивный клуб. Мы расчистили надел земли, разметили поле для игры в травяной хоккей и футбол, поставили столбы для ворот, приобрели футбольный мяч, хоккейные клюшки, и любой начал тренировать собственную футбольную и хоккейную команды. Тренировки по футболу проходили относительно легко, чего нельзя сказать о хоккее. У нас не хватало средств, дабы приобрести настоящие хоккейные клюшки, и мы купили так именуемые клюшки «Хальса».[59]Их изготовляли в Пенджабе из терновника либо особенной породы не высокий дуба, сгибая корень дерева под соответствующим углом. Сначала весьма многие приобретали травмы, потому, что девяносто восемь процентов участников команды игрались босиком, клюшки были тяжелы и не отполированы, а шайба была древесной. В то время, когда отечественные команды освоили главные правила обеих игр, т. е. определили, в каком направлении направляться гнать мяч, мы начали устраивать матчи между командами двух дорог. Эти игры доставляли однообразное наслаждение и игрокам и зрителям. Келли был толстяком, не смотря на то, что и не признавал этого, и в любой момент стоял в воротах собственной либо отечественной объединенной команды, в то время, когда мы игрались с командами вторых станций. Я же был дистрофичным и легким и игрался центрального нападающего. Я весьма смущался, в то время, когда, случайно наткнувшись на чью-либо ногу либо хоккейную клюшку, выяснялся на земле, в силу того, что все игроки, за исключением Келли, кинув игру, подбегали ко мне, поднимали меня и помогали отряхивать одежду. в один раз, в то время, когда я был объектом для того чтобы внимания, игрок из второй команды совершил мяч через все поле и забил бы гол, если бы зрители не отобрали мяч и не задержали его самого.
Практически сразу после того как мы основали спортивный клуб, Бенгальская Северо-Западная железная дорога выстроила для клуба дом и соорудила теннисный корт для четырех европейцев из администрации железной дороги. Келли избрали почетным участником клуба, и он был очень нужен, потому, что отлично играл на бильярде и в большой теннисе. В большой теннисе мы имели возможность играться не более двух-трех раз в тридцать дней. Но по окончании дневной работы мы довольно часто виделись за бильярдом и совершили довольно много приятных вечеров.
подъездные пути и Товарные склады в Мокамех-Гхате протянулись более чем на полторы мили, и администрация железной дороги, хотя избавить Келли от избыточной ходьбы, предоставила ему дрезину и четырех человек для ее обслуживания. Дрезина доставляла нам довольно много эйфории. В зимние месяцы, в то время, когда прилетали горные гуси, во время полнолуния мы ездили на ней по основной магистрали за девять миль. В том месте были маленькие водоемы, кое-какие из них имели всего лишь пара ярдов в поперечнике, а другие занимали площадь в акр либо более. Около были посевы чечевицы, что снабжало красивое укрытие. Мы выезжали с таким расчетом, дабы прибыть к водоему к заходу солнца. Мы занимали позиции — Келли у одного водоема, а я у другого. Скоро оказались гуси. Десятки тысяч гусей днем пребывали на островах Ганга, а вечером прилетали поклевать водорослей либо же созревающую пшеницу на полях за водоемами. Перелетев ЖД линию, расположенную на половине пути между нашей позицией и Гангом, гуси начинали понижаться и пролетали на расстоянии ружейного выстрела. Стрельба при лунном свете требует известной практики, потому, что расстояние до птиц, пролетающих над головой, думается громадным, чем оно имеется в действительности. Исходя из этого стреляют со через чур громадным упреждением. По окончании выстрела птицы взмывают вверх и, еще перед тем как возобновят полет по прямой, оказываются вне досягаемости для выстрела из второго ствола.
Эти зимние вечера, в то время, когда полная луна поднимается над пальмами, окаймляющими реку, и в холодном ясном воздухе слышны крики диких гусей и свист воздуха, рассекаемого крыльями сотен птиц, относятся к числу самых радостных воспоминаний, которые связаны с моим долгим нахождением в Мокамех-Гхате.
Работа ни при каких обстоятельствах не казалась мне неинтересной, время шло скоро, потому, что, не считая перевозки через перегрузки и Ганг в Мокамех-Гхате миллиона тысячь киллограм грузов, я должен был снабжать бесперебойное перемещение паромов, каждый год переправляющих с одного берега реки на другой пара сотен тысяч пассажиров. Переправа через реку, разливающуюся по окончании сильных дождей в Гималаях на четыре-пять миль, постоянно доставляла мне наслаждение. Я дал отдых ногам, тихо покурить и, что самое серьёзное, предаться собственному любимому занятию — изучению людей. Переправа связывала две громадные ЖД совокупности, уходящие на север и на юг. Среди семисот пассажиров, пребывавших на борту парома при каждой переправе, были люди из всех частей Индии и из других государств.
в один раз утром я стоял на верхней палубе и, облокотившись на перила, наблюдал, как пассажиры третьего класса занимают собственные места на нижней палубе. Со мной был юный человек, прибывший сравнительно не так давно из Англии для работы на железной дороге и направленный ко мне для изучения опыта организации работ в Мокамех-Гхате. Он совершил у меня 14 дней и сейчас возвращался в Самариа-Гхат, откуда должен был уехать в далекий Горакхпур. Рядом со мной на скамье, скрестив ноги по-портновски, сидел индиец и также наблюдал на нижнюю палубу. Мой юный спутник Кроствейт с громадным энтузиазмом относился ко всему, связанному со страной, куда он прибыл трудиться. Тогда как мы следили за говорливой толпой, размещавшейся на открытой палубе, он увидел, что ему бы весьма хотелось определить, кто эти люди и по какой причине они едут из одной части Индии в другую. Люди набились, как сельди в бочке, но я заявил, что попытаюсь удовлетворить его любопытство. Я внес предложение начать обозрение палубы справа и знакомиться лишь с теми, кто расположился у бортов. Ближайшие к нам три человека являлись, по моим версиям, браминами. В осторожно защищаемом громадном бронзовом сосуде, запечатанном мокрой глиной, была вода из Ганга. Вода у правого берега Ганга считается более священной, чем у левого, и эти три брамина, слуги известного махараджи, наполнив сосуд у правого берега, везли его за восемьдесят миль по железной дороге и реке для махараджи, что везде, кроме того в дороге, употреблял воду лишь из Ганга. «Рядом с браминами, — сообщил я, — сидит мусульманин, трепальщик хлопка по профессии. Он переезжает со станции на станцию, занимаясь расчесыванием сбившейся ваты в ветхих матрасах посредством похожего на арфу инструмента, что лежит рядом с ним на палубе. Он расчесывает вату , пока она не делается похожей на волокна шелка-сырца. Рядом с ним находятся двое тибетских лам, возвращающихся из паломничества к буддистской святыне в Гайя. Им жарко кроме того в это зимнее утро, о чем вы имеете возможность делать выводы по капелькам пота, выступившего у них на лбу. Рядом с ламами расположилась группа из четырех мужчин. Они совершили паломничество в Бенарес и сейчас возвращаются на свою квартиру в предгорья Непала. Любой из них везет по два стеклянных кувшина, привязанных к маленькой бамбуковой палке. В них вода, собранная в Ганге у Бенареса. Они будут практически по каплям реализовывать ее для религиозных церемоний в собственной и соседних сёлах».
Так мы перебрали всех пассажиров и остановились на последнем, сидевшем у левого борта. Я сообщил Кроствейту, что данный человек мой ветхий приятель, папа одного из моих рабочих, что переправляется на левый берег реки, дабы вспахать собственный поле.
Кроствейт с величайшим вниманием выслушал мой рассказ о пассажирах на нижней палубе. После этого он задал вопрос, что за человек сидит на скамейке рядом с нами. «Это мусульманин, — сообщил я, — он торгует кожный покров и едет из Гайя в Музаффарпур». В то время, когда я кончил сказать, человек на скамье выпрямил ноги, опустил их вниз и захохотал. После этого, повернувшись ко мне, он сообщил на красивом английском: «Я взял громадное наслаждение, слушая, как вы обрисовываете вашему приятелю людей на нижней палубе, и меня». Под загаром не видно было, как я покраснел; так как я пологал, что он не знает английского. «Я полагаю, что в отношении меня ваша черта была практически полностью верна. Я вправду мусульманин и еду из Гайя в Музаффарпур, не смотря на то, что не могу осознать, как вам это стало известно, потому, что я купил собственный билет в Гайя и никому не показывал его. Но в одном вы совершили ошибку: я торгую не кожный покров, а табаком».
Время от времени для ответственных лиц формировались особые поезда, каковые переправлялись через реку особым паромом. Моя обязанность была в том, чтобы одновременно с подать таковой паром. Как-то днем я встречал особый поезд, которым следовали премьер Непала, двадцать придворных дам, секретарь и громадная свита. Они направлялись из столицы Непала Катманду в Калькутту. В то время, когда поезд остановился, с подножки спрыгнул огромного роста блондин в национальной непальской одежде, подошел к вагону, в котором ехал премьер, раскрыл громадной зонтик и стал спиной к выходу. Дверь за его спиной открылась, и показался премьер с палкой, увенчанной золотым набалдашником. С легкостью, выработанной практикой, он комфортно расположился на вытянутой руке этого человека, по окончании чего они двинулись в сторону пристани. в течении трехсот ярдов блондин нес собственный груз по сыпучему песку столь же легко, как второй нес бы целлулоидовую куклу. В то время, когда я сообщил секретарю, с которым был знаком, что ни при каких обстоятельствах еще не видел для того чтобы силача, он сказал мне, что премьер постоянно использует этого белокурого гиганта, в случае, если отсутствуют другие транспортные средства. Мне было сообщено, что данный человек — непалец, но я предполагал, что он выходец из Северной Европы, что в силу обстоятельств, известных ему одному либо его хозяевам, поступил на работу в свободном стране, граничащем с Индией.
Тогда как премьер направлялся на пароход, четыре служителя вынесли прямоугольный кусок тёмного шелка длиной приблизительно в двенадцать футов и шириной в восемь и расстелили его на песке около вагона, все окна которого были закрыты. По углам шелкового прямоугольника имелись петли. В них засунули крючки, прикрепленные к четырем серебряным прутьям длиной в восемь футов. Прутья поставили вертикально, и прямоугольный кусок материи превратился в что-то наподобие коробки без дна. После этого одну сторону сооружения подняли до отметки дверей закрытого вагона и из него в шелковый ящик вышли двадцать придворных дам премьера. Слуги несли прутья с внешней стороны шелкового коробки. Снизу показывались только лакированные туфельки дам.
Процессия направилась к пароходу. У трапа край шелкового коробки немного подняли и женщины, которым было по шестнадцать — восемнадцать лет, легко взбежали на верхнюю палубу, где я разговаривал с с премьером. В то время, когда я задал вопрос, не требуется ли мне уйти, поскольку пришли женщины, мне ответили, что в этом нет необходимости, потому, что шелковый ящик предназначался только чтобы скрыть придворных дам от взглядов простых людей. Я не в состоянии детально обрисовать костюмы этих дам. Могу только заявить, что они были одеты в хорошо облегающие лифы радостной расцветки и широчайшие шаровары, на изготовление которых уходит до сорока ярдов лучшего шелка. Как редкие прекрасные бабочки, они порхали от одного борта парохода к второму, стремясь заметить как возможно больше.
В Мокамех-Гхате премьера и его дам совершенно верно таким же образом доставили с парохода на ожидавший их особый поезд. В то время, когда все они вместе с горой багажа были загружены, поезд тронулся в направлении Калькутты. Через десять дней на обратном пути в Катманду я провожал их в Самариа-Гхат.
Пара дней спустя, в то время, когда я писал отчет, что нужно было послать данной же ночью, в контору вошел мой знакомый, секретарь премьера Непала. В нечистой, измятой одежде, в которой он, возможно, проспал несколько ночь, данный человек совсем не был похожим элегантного, отлично одетого госслужащего из свиты премьера, каким я его видел в последний раз. Усевшись на предложенный мной стул, он без всякого предисловия заявил, что попал в громадную беду. Ниже я привожу любопытную историю, поведанную им.
«В последний сутки отечественного нахождения в Калькутте премьер привез собственных дам в магазин самой большой ювелирной компании города „Гамильтон и K°“. Тут они выбрали сокровище, за каковые уплатили серебряными рупиями, потому что, как вы понимаете, мы всегда забираем из Непала достаточное количество наличных денег для оплаты всех покупок и расходов. Выбор сокровищ, пересчет денег, упаковка сокровищ в саквояж, принесенный мною в магазин для данной цели, и опечатывание саквояжа ювелиром — все это заняло больше времени, чем мы предполагали. В следствии нам все было нужно делать в спешке. Мы отправились в отель, собрали собственные вещи, а после этого отправились на вокзал, где нас ожидал особый поезд.
В Катманду мы возвратились поздно вечером. На следующее утро премьер отправил за мной и приказал принести саквояж с сокровищами. Все помещения во дворце были обшарены, опросили всех, кто ездил в Калькутту, но никаких следов саквояжа найти не удалось. Никто кроме того не видел его. Я не забывал, что вынес его из автомобиля, доставившего меня из магазина в гостиницу, но затем не имел возможности отыскать в памяти, дабы видел саквояж в течении всей поездки. Я отвечаю за его содержимое и саквояж, и если он не будет отыскан, я утрачу не только работу, потому, что по законам нашей страны я совершил тяжёлое правонарушение.
В Непале имеется отшельник, которого все вычисляют ясновидящим. Живет он в пещере у подножия громадной горы. По совету друзей я отправился к нему. Отшельник, старик, одетый в лохмотья, без звучно выслушал меня и сообщил, дабы я пришел на следующее утро. На следующее утро я опять пришел к нему. Он поведал мне о том, что ночью ему было видение: саквояж с нетронутыми печатями лежал в углу помещения, заваленной мешками и различными ящиками. Помещение находится недалеко от громадной реки, имеет лишь одну дверь, раскрывающуюся на восток. Это все, что имел возможность сообщить мне отшельник, — заключил секретарь прерывающимся от беспокойства голосом. — Я получил разрешение уехать из Непала на 7 дней и прибыл ко мне в надежде на вашу помощь, потому, что, возможно, Ганг и есть той рекой, которая привиделась отшельнику».
В Гималаях никто не сомневается в способности ясновидящих оказывать помощь при розысках потерянных вещей. Секретарь, очевидно, также уверовал в предсказание отшельника и всеми силами старался отыскать саквояж перед тем, как другие найдут его и стащат сокровище на сумму в 150 тысяч рупий.
В Мокамех-Гхате было довольно много помещений, где хранились разнообразные грузы, но ни одно из них не отвечало описанию, данному отшельником. Мне,впрочем , была известна такая помещение — контора по отправке посылок на ЖД узле в двух милях от Мокамех-Гхата. Забрав у Келли дрезину, я послал в том направлении секретаря в сопровождении Рам Сарана. Заведующий конторой клерк отрицал, что ему что-нибудь известно о саквояже, но не возражал против осмотра всех вещей, пребывавших в том месте. В то время, когда это было сделано, обнаружился саквояж с нетронутыми печатями.
Как же все-таки саквояж попал в контору и клерк не знал об этом? На сцену выступил глава станции, и в следствии произведенного им расследования стало известно, что саквояж в контору положил уборщик вагонов, самый низкооплачиваемый служащий железной дороги. Ему приказали прибрать в вагонах поезда, в котором премьер приехал из Калькутты в Мокамех-Гхат. В одном из вагонов под сиденьем он и нашёл саквояж. Завершив собственный дело, он принес саквояж на платформу, расположенную на расстоянии четверти мили. Потому, что в том месте никого не выяснилось, он положил саквояж в углу конторы. Данный человек весьма раскаивался и просил простить его, если он сделал что-либо неправильно.
их слуги и Холостяки, в большинстве случаев, со временем обретают более либо менее устойчивые привычки, и в этом отношении я и мои слуги не составляли исключения. Я в большинстве случаев возвращался к себе в восемь часов вечера. Поджидавший меня на веранде слуга при моем приближении кричал водоносу, дабы тот приготовил ванну, потому, что я и летом и зимний период принимал тёплую ванну. Три помещения в моем доме выходили на веранду: столовая, спальня и гостиная, около которой пребывала маленькая ванная. В ней имелись две двери и мелкое окно. Одна дверь вела на веранду, а вторая в спальню. Окно было прорублено практически под потолком. В ванной помещении стояла древесная ванна круглой формы, на дне которой лежала древесная решетка. Помимо этого, имелись два глиняных кувшина для холодной воды.
По окончании того как водонос наполнял ванну, мой слуга закрывал дверь из ванной помещения на веранду и, проходя через спальню, брал покинутые мною ботинки, дабы почистить их на кухне. В том месте он оставался , пока я не приказал подавать обед.
в один раз вечером, в то время, когда слуга удалился на кухню, я отправился в ванную, захватив с собой мелкую ручную лампу, которую я позже поставил на низкий выступ, проходящий на протяжении стенки. После этого я закрыл дверь на задвижку, потому, что она не хорошо прикрывалась и, подобно практически всем дверей в Индии, болталась на слабо укрепленных петлях. В данный сутки я практически все время совершил на угольной платформе и потому не жалел мыла. В то время, когда пена, делавшая честь производителю мыла, покрыла мою лицо и голову, я открыл глаза, дабы положить мыло в мыльницу, и с кошмаром заметил, что над краем ванны в нескольких дюймах от моих ног возвышается голова змеи. Мои перемещения, по-видимому, раздразнили змею — громадную кобру. Ее капюшон надулся, и долгий раздвоенный язык то высовывался, то исчезал в ужасной пасти. Я должен был двигать руками, с опаской убрать ноги, медлительно приподняться и отойти к двери, пребывавшей за моей спиной, не сводя наряду с этим глаз с змеи. Я же по глупости ухватился за края ванны, скоро выскочил из нее и отодвинулся назад к низкому выступу. Поскользнувшись на цементном полу, я, пробуя вернуть равновесие, погасил лампу. Помещение погрузилась в непроглядную тьму.
Итак, я был закрытым в маленькой чёрной помещении с одной из самых ядовитых змей Индии. Сделав ход влево либо назад, я оказался бы у одной из дверей, но, не зная, где лежит змея, я опасался двигаться, опасаясь наступить на нее обнажённой ногой. Обе двери к тому же были закрыты внизу на задвижки. Если бы я кроме того не наступил на змею и начал бы ощупью искать задвижку, я наткнулся бы на нее, поскольку, пробуя выбраться из помещения, она вероятнее пребывала в этом месте.
Помещение для слуг находилось в полусотне ярдах от дома со стороны столовой, исходя из этого кричать было безтолку. Моя единственная надежда на спасение заключалась в том, что слуге надоест ожидать меня с обедом либо что меня посетит кто-нибудь из друзей. Всем сердцем я хотел, дабы это случилось раньше, чем змея укусит меня. Любая капля воды, стекавшая по моим ногам, преобразовывалась в моем воображении в долгий раздвоенный язык кобры, которым она облизывала мое обнаженное тело прежде, чем вонзить собственные зубы. Меня отнюдь не успокаивало то, что она, так же как и я, появилась в западне, потому, что за пара дней до этого подобный случай случился с одним из моих рабочих. Он вошел в дом днем, дабы запрятать собственную получку. Открывая шкатулку, он услышал свист и, повернувшись, заметил, что к нему приближается кобра. Попятившись к стенке, пребывавшей у него за спиной, данный несчастный пробовал отбиться от кобры руками и взял двенадцать укусов в ноги и руки. Соседи, услышав крики, прибежали на помощь, но он погиб через пара мин..
Я не могу сообщить, сколько времени я пребывал в помещении с коброй. Потом слуга заявил, что прошло всего полчаса. Я не слышал звука более приятного, чем позвякивание посуды, которую слуга ставил на стол. Я подозвал его к двери ванной, поведал о произошедшем и приказал принести фонарь и лестницу. По окончании вторичного ожидания, показавшегося мне нескончаемым, я услышал шум голосов, а после этого царапанье лестницы о внешнюю стенке дома. Фонарь был поднят к окну, пребывавшему в десяти футах от почвы, но он не осветил помещения. Исходя из этого я приказал человеку, державшему фонарь, разбить оконное стекло и просунуть фонарь вовнутрь. Отверстие было через чур мелким, и фонарь приходилось просовывать боком. Он трижды гас, и его зажигали снова. Наконец он был в помещении. Ощущая, что кобра находится у меня за спиной, я развернул голову и заметил, что она лежит в двух футах от меня у порога двери, ведущей в спальню. Двигаясь весьма медлительно, я нагнулся, забрал тяжелую древесную решетку, высоко поднял ее и кинул на кобру, которая уже ползла ко мне. К счастью, я прицелился весьма совершенно верно: удар пришелся по шее в шести дюймах от головы. До тех пор пока змея кусала древесную решетку и била хвостом, я скоро шагнул к двери, ведущей на веранду, и в мгновение ока был среди людей с фонарями и палками в руках. Слух о том, что я веду ожесточённый бой с громадной змеей в закрытой помещении, успел, оказывается, дойти до служащих железной дороги.
Пригвожденная моим ударом змея была скоро извлечена, и, лишь в то время, когда ушел последний человек, я понял, что стою обнажённый и мои глаза полны мыла.
Мне не удалось установить, как змея попала в ванную . Она имела возможность пробраться через одну из дверей либо упасть с тростниковой крыши, изрешеченной крысиными норами и ласточкиными гнёздами. Так или иначе, мы оба — слуга, готовивший ванну, и я — должны быть очень признательны судьбе, потому что в тот вечер мы чуть было не переселились в «Леса радостной охоты».
В Мокамех-Гхате мы не выполняли ни индусских, ни мусульманских праздничных дней, потому, что работа должна была длиться безостановочно. Имелся, но, один сутки в году, которого все мы ожидали с нетерпением, предвкушая величайшее наслаждение: это было Рождество. В соответствии с установившейся традицией в данный сутки я оставался дома до десяти часов утра, в то время, когда оказался Рам Саран, одетый во все наилучшее. На голове у него красовался громадный тюрбан из розового шелка, что он берег специально для этого случая. После этого мы оба отправлялись в контору. У нас не было материи для того чтобы. Но у нас имелось множество красных и зеленых сигнальных флажков. Рам Саран с целой толпой необязательных ассистентов с раннего утра украшал соседние постройки и контору гирляндами и этими флажками из ноготков и жасмина, отчего все принимало радостный и торжественный вид. Около конторских дверей устанавливались стул и стол. На столе стоял железный горшок с букетом моих лучших роз, крепко-накрепко связанных бечевкой. Перед столом выстраивался персонал железной дороги, рабочие и мои десятники. Все были в чистой одежде. Какими бы нечистыми мы ни ходили в течение всего года, на Рождество мы должны были быть чистыми.
По окончании того как я усаживался на Рам и стул Саран вешал мне на шею гирлянду из цветов жасмина, торжество начиналось. Рам Саран произносил долгую обращение, а после этого я обращался к присутствующим с краткой речью. Детям раздавали сладости, и в то время, когда, ко общему наслаждению, эта шумная и хаотичная часть торжества заканчивалась, начиналось самое ответственное — выдача финансовых премий Рам Сарану, служащим железной дороги и рабочим. Расценки, по которым оплачивались работы, создаваемые по забранному мною подряду, были очень низкими. Не обращая внимания на это, при дружной общей помощи мне получалось приобретать прибыль, восемьдесят процентов которой распределялось на Рождество. Как ни мелка была выдаваемая сумма (в хорошие годы она достигала размера месячной заработной платы служащего либо рабочего), ее весьма ценили. Выдача этих премий создавала обстановку добровольного сотрудничества и благожелательности. Конкретно такая ситуация разрешала мне перегружать миллионы тысячь киллограм грузов каждый год в течении двадцати одного года, без единого неприятного инцидента и не прерывая работы ни на один сутки.