Продолжительно мы сидела притихшие, пришибленные горем собственного товарища. Никто не утешал Беркута. Да и как имели возможность утешить приятеля, какие конкретно слова имели возможность подобрать, дабы обезболить в сердце Степана рану? Таких слов нет в людском лексиконе.
Первым нарушил молчание сам Беркут.
— Эта Лукерья Марковна дама честная. Детей в самом деле в обиду не позволит. Знаю ее с малых лет. Эх, побывать бы на данный момент дома, утешить сирот!
— А ты напиши рапорт, — дал совет Блинов. — Возможно, и отпустят на побывку. Обстоятельство уважительная.
Беркут уставился на собственного начальника тупым, тщетным взором. Продолжительно молчал, но вот, наконец, слова Блинова, разумеется, дошли до его сознания.
— Ты, говоришь, рапорт писать? Нет, брат, для того чтобы рапорта не подам! вести войну нужно, дабы скорее войну эту проклятую закончить. Некогда разъезжать на данный момент…
Позже ударил по столу огромным кулачищем, желал что-то сообщить, но лишь махнул рукой, упал лицом на стол, и плечи его затряслись. Страшно и жутко наблюдать на сильного и мужественного человека, в то время, когда он плачет.
Через пара дней Беркуту опять пришло письмо из уральского села, от Лукерьи Марковны Скворцовой.
«Информирую вам, Степан Григорьевич, — писала соседка Беркута, — что детишки ваши живы и здоровы. Старшенький Володя в осеннюю пору в школу обязан пойти. Я уже и букварь, и тетрадки, и портфель запасла. Дала собственный полушубок Егорке хромому, дабы он на шубку его для Владимира переделал. Мальчишка смышленый и не разбалованный. Уже и по сей день мне по хозяйству оказывает помощь. Лишь не поразмыслите, что я неволю его до трудной работы. Уж вы не сомневайтесь по этому делу. Мальчонка не будет обижен. И вдобавок информирую вам, Степан Григорьевич, что горе у меня громадное. Взяла я бумагу, и в том месте сообщается, что погиб мой супруг на фронте. Света белого не взвидела, как прочла бумагу. Нет, значит, на свете моего Никифора, соседа и вашего дружка. Считала, что не перенесу такую беду. А посмотрела на притихших деток и поразмыслила — их нужно растить, выводить в люди, для них нужно жить. Простите меня, глупую бабу, что про горе собственный написала. Знаю, что вам тяжелее приходится. Еще раз прошу, простите за то, что про беду собственную сказала. Не волнуйтесь о собственных детях. Их я ни при каких обстоятельствах не покину. Шлет низкий поклон вам соседка ваша Лукерья Марковна Скворцова».
…Неприятель быстро отступает. Совершаем марши по 50-60 километров в день. Где-то в полусожженном неприятелем селе, в полку нежданно-негаданно показалась Евфросинья Семеновна. Пришла к разведчикам в запыленных полусапожках, в плюшевом новеньком жакете, с узелком в руках. Зашла в избу, где разместились подчиненные Блинова, и наподобие потеплела, посветлела сходу горница. Низко поклонилась на пороге, приветливо улыбнулась каждому. Поднялась она в горнице высокая, статная и прекрасная, с хорошими и приветливыми лучистыми глазами.
— Здравствуйте, дорогие бойцы!
Мы удивились: как имела возможность она отыскать нас в данной фронтовой сутолоке, за много километров от собственного дома? Но позже осознали: любовь везде отыщет дорогу, доведет до человека, которого обожаешь.
Евфросинья Семеновна угостила нас ранними яблоками, сдобными пирогами с маком. Смело, не стыдясь нас, протянула Беркуту новые шерстяные носки, шерстяной свитер.
— Это для тебя, Степан Григорьевич! Может, и зимний период еще сражаться станете, значит, понадобится. Уж прими презент, не обессудь…
Мы, выполняя деликатность, ушли во вторую половину избы, покинув Беркута и Евфросинью Семеновну наедине между собой.
Григорий Розан прищелкнул языком:
— Вот это дама! Такая в случае, если полюбит, так на всегда.
— Что, завидно стало? — пошутил Блинов.
— Моя Мариула не хуже, — мечтательно сказал Григорий.
Из-за узкой, дощатой перегородки, отделяющей нас от горницы, доносятся Степана Евфросиньи Беркута и голоса Семеновны.
— Я про твое горе расслышала, Степа. Вот и пришла.
— Как же определила?
— Кого обожаешь, про того все определишь.
— Для чего же пришла, утешать что ли?
— Ты не злись. Пришла не утешать, а оказать помощь. Разреши мне за твоими детками съездить. Будут, как у родной матери.
— Не нужно, Фрося!
— Степушка, голубь мой, не противься! Не хорошо им не будет у меня. По окончании войны ко мне возвратишься, и заживем мы с тобой душа в душу.
— А если не возвращусь, Фрося? В случае, если погибну?
— Все равно детей твоих не кину. Так как у них кровь твоя…
Пара мин. продолжается молчание.
— Степа, не отвергай ты меня, дуру, — опять послышался голос Евфросиньи Семеновны. — Знаю, горько на данный момент тебе, жену собственную забыть ты не можешь. Но что сделаешь, коль беда стряслась. Буду я тебе громадным утешением в жизни. Еще раз прошу, разреши съездить за детками твоими.
— Не нужно, Фрося! Кинь думать об этом. Не могу я обидеть ту даму, которая детей моих приютила, не покинула их в беде. Не могу пойти против сердца. Детишки пускай у нее будут…
За перегородкой раздались женские всхлипывания.
— Значит, я не люба тебе?
— Фрося, успокойся, не плачь…
— Выходит, окончательно расстанемся, Степа?
— Окончательно! В случае, если выживу, лишь в собственный село отправлюсь. Детей растить буду…
— И не женишься?
— Нет, Фрося!
— А та дама, что детей твоих приютила, замужем?
— У нее супруг сравнительно не так давно погиб. Двоих детей покинул. Сейчас с моими у нее четверо ртов на руках.
— И прекрасная она?
— Для чего об этом сказать? Дама как дама.
— Ой, чует мое сердце, что породниться с ней желаешь.
— Нас неспециализированная беда уже породнила…
— Что ж мне делать, Степа? Посоветуй, как жить дальше?..
— Возвращайся к себе, Фрося, и забудь обиду меня за то, что неласков был.
— Я осознаю тебя, голубь мой. Забудь обиду, что побеспокоила тебя. Прошу, проводи меня мало. Хоть этим сделай мне уважение.
Они вышли из дома. Евфросинья Семеновна, расстроившись, позабыла кроме того проститься с нами.
На чужих дорогах
Высвобождена вся Украина. Вступаем на территорию Польши. По окончании зимней передышки снова идем в громадное наступление. Фронтовые дороги запружены армиями.
Стоят безоблачные, утепленные дни. Проснувшаяся почва дышит легко и привольно. Тянется к солнцу юная буйная трава, до рези в глазах блещут по обочинам дорог громадные лужи, появившиеся от сравнительно не так давно прошедших грозовых дождей. В равнинах и на заливных лугах ветер рябит вешние воды. близлежащие рощи и Придорожные кусты звенят от птичьего перезвона.
Небо слепит голубизной. Щедрое весеннее солнце припекает солдатские плечи, покрывает загаром лица, сверкает на вороненой стали автоматов.
Если бы не далекая канонада на западе и шум армейских колонн на шоссейных и проселочных дорогах, возможно было бы забыть, что идет война, что сейчас вечером либо ночью нам опять нужно будет вступать в бой прямо с марша, и мы снова не досчитаемся в своих рядах друзей и товарищей.
Но мы не думаем о смерти. Мы радуемся теплу, радуемся солнцу, радуемся горению крови в теле. Мы прислушиваемся к щебету птиц, ласкаем взором поля, полной грудью вдыхаем воздушное пространство, что густ и пахуч, как хорошее старое вино.
Легко и радостно идти таким весенним днем в походной колонне. Тебя обдувает ветер, в голове проносятся мысли о том, что вот закончится эта проклятая война, что возвратишься к себе, и в том месте начнется другая жизнь. Хочется ходить по земле, гордо расправив плечи, не опасаясь, что тебя увидит вражеский снайпер, хочется тишины. Хочется проснуться не в окопе либо блиндаже с тремя накатами, а под мирной кровлей, в постели, у себя дома, и дабы из окна возможно было видеть, как торопятся на рынок хлопотливые домохозяйки да спешат в школу малыши. Линия забери, как мы соскучились по данной жизни!
А дорога все вьется и уходит на запад, как нескончаемая века.
в первых рядах колонны шатает майор Гордиенко. Комполка Бойченков едет в открытой автомобиле сзади. В последнем бою он был ранен в плечо. Он так и не ушел в больницу, отказался кроме того лечь в медико-санитарный батальон. На протяжении боя он постоянно находится на командном пункте и лишь на маршах разрешает себе быть сзади армий.
— Споем что ли? — слышится голос Гордиенко.
— Начинайте, товарищ майор! — проносится по колонне.
И вот уже звенит песня.
На позиции женщина
Провожала бойца.
Чёрной ночью простилася
На ступенях крыльца.
Первый, головной батальон подхватывает песню, которая, как волна, перекатывается от роты к роте, перекидывается на другие батальоны.
Парня встретила славная
Фронтовая семья.
Везде были товарищи,
Везде были приятели.
Поют о Катюше, о трех танкистах, о родной Москве. Не перечесть песен, каковые поются на фронтовых дорогах!
Все больше припекает солнце. Лица воинов раскраснелись, и не осознаешь отчего: то ли от стремительного марша, то ли от весеннего солнца, то ли от песен.
Шоссе вползает в огромную рощу, и людей обдает приятной прохладой. Где-то рядом шумит ручей.
— Привал! — звучит команда. Роты и батальоны сворачивают с дороги. Бойцы садятся прямо на землю. Скинуты с плеч скатки шинелей, тугие вещмешки. Осторожно уложено оружие.
— Тут будем обедать и отдыхать, — информирует Гордиенко начальникам рот.
По шоссе идут войска — артиллеристы, танкисты, батальоны и полки вторых дивизий.
Приземистый, широкоплечий Гордиенко обходит роты и батальоны, расположившиеся на отдых. Мелкие зеленоватые глаза замполита цепким взором окидывают людей, все подмечают. Вот он присел на корточки около пожилого воина, что переобувался.
— О, да ты, вижу, ногу натер, земляк!
Воин вскинул лицо, обросшее чуть ли не до бровей чертой с проседью щетиной.
— Все бувае, товарищ глава! — равнодушно ответил он и принялся опять наматывать на жилистую ногу портянку, нечистую, пропитанную позже и пылью.
— Нет, этого не должно быть, — сказал замполит. — Какой же из тебя будет солдат, в случае, если хромать начнешь? Не так заматываешь, давай покажу.
Воин смутился и оробел. Запрятал под себя разутую ногу, взмолился.
— Не трэба! Сам зроблю. Не дытина я.
— Давай, давай, земляк. Не стыдись.
Гордиенко завладел солдатской ногой, в один миг обернул около нее портянку.
— Вот так нужно! Ни при каких обстоятельствах не натрешь ногу. А сейчас повтори…
Около уже зубоскалили, отпуская по адресу пожилого воина колкие шутки. И снова отличился Розан.
— Этак ты, дядя, и Берлин не заметишь.
— Бис нагадив на твий язык, — огрызнулся солдат. — Колы не дойду, так доползу, а в Берлине побуваю.
— Что, допекли, дядя, немцы?
— Ворогу не захочу того, що зи мною зробылы. Сына замордували, доньку угналы.
Шутки, как ветром, смело.
— Ты откуда будешь? — задал вопрос Гордиенко.
— С Тернопольщины.
— Зовешься как?
— Был Иван Гнатюк, сейчас солдат Гнатюк, товарищ глава.
Гордиенко закурил и положил на плечо воина руку.
— Ты на товарищей не злись. Пошутить они обожают. Лишь вот увижу тебе: бриться и портянки почаще мыть нужно.
— Слушаюсь, товарищ глава.
— Ты меня так не величай. Для тебя и всех я — товарищ майор, замкомполка по политчасти. Вижу, ты с последним пополнением к нам прибыл, я тогда в полку отсутствовал. Вот и опоздал познакомиться.
— Это правильно. Позавчера прибув на пост пулеметчика.
— Значит, знаком с данной штукой.
— В первую мировую против австрийцев вести войну и также пулеметчиком. Дило знаю.
— Хочу тебе удач, Иван Гнатюк. Пологаю, что не оробеешь в сражении.
— Уж за мэнэ не хвылюйтесь. Не рудым народывся. Войскову справу знаю.
— Благодарю за слово, товарищ боец. Еще раз благодарю.
— И вам дякую за добрэ слово.
Рядом с шоссе раскинулись прекрасные в три обхвата дубы, по прихоти природы образовавшие полукруг. В центре на поляне, залитой солнцем, возносится к небу высокая белотелая береза. Стоит она, как будто бы беженка промеж чужих, незнакомых ей людей, и не осознаешь, о чем шумят ее говорливые листья: то ли тоскуют они о покинутых родимых местах, то ли говорят о мытарствах на чужих дорогах. Воины наслаждаются деревом.
— Ух, какая красивая женщина!
— Совсем, как у нас, на Рязанщине…
— Хороша, ничего не сообщишь.
Смуглявый юный боец прыгает через кювет, выбегает на поляну, делается около дерева и, запрокинув голову, продолжительно наблюдает на его густую крону. Позже с опаской трогает руками белый ствол.
— Теплое оно, как человек, — кричит он товарищам.
— Оно в любой момент теплое, кроме того зимний период, — говорит тут и рыжеусый сержант же додаёт: — Радостное деревцо, наподобие песни.
— А у нас их подсекают весной, — информирует один из бойцов. — Березовый сок — сущий мед. Сливай его в бочку, сдабривай хмелем и дрожжами, окажется лучше всякой браги. Выпивай за милую душу…
— Варвары вы, — злится сержант, — за такие дела делать выводы нужно. Это все равно, что кровь выпиваете, а ты за милую душу…
Понемногу воины разговорились о родных краях.
Не одними беседами заняты воины. Возможно и послушать, и дело делать, дабы с пользой совершить эти маленькие часы отдыха. Зашивают прорехи на выгоревших гимнастерках, наворачивают на ноги свежие портянки, контролируют содержимое вещевых мешков, и все лишнее летит в кювет: путь еще далек, и солдат не должен уподобляться ишаку, таскать на пояснице вещи, действительно, приглянувшиеся на военных дорогах, но совсем лишние в боевом деле. Тут и массивные запасы соли и металлические портсигары, которую возможно с успехом обменять в каком-нибудь местечке на кусок добротного вкусного сала.
Один из бойцов точит о шоссе малую саперную лопату. И летят шутливые, незлобивые замечания.
— Знать, бриться ею планирует.
— Нет, братцы, он хлеб и сало режет лопатой.
— Вот и не предугадал: он ею пояснице чухает, зуд у него от тоски по женке показался.
Боец точит лопату, да так, что искры летят, как при сварке, а сам смеется, скалит зубы.
— Лопата — приятель воина! — озорно кричит он приятелям-побратимам. — Разве не просматривали об этом в дивизионке? В случае, если нет, то прочтите и сходу поумнеете. Лопата везде сподручна: и окоп отрыть, и щетину с подбородка сбрить, и почесаться возможно.
Скоро прибывает кухня. Обедаем. Маленький отдых, и опять полк трогается в путь.
Все слышней и слышней делается канонада на западе. Мы ускоряем ход. Время близится к вечеру. Люди устали.
К пулеметчику Ивану Гнатюку подходит майор Гордиенко.
— Замаялся, солдат?
— Имеется самую малость, товарищ майор. Годы не те…
— Вижу, товарищ Гнатюк. Дай я мало кожух пронесу.
— Ни за що не дам! Сам справлюсь…
— Давай, солдат, не противься! Я моложе тебя…
Замполит силой отбирает у Гнатюка кожух станкового пулемета и шагает рядом с Гнатюком.
Сутки рождения Тиллы
Наступление, само собой разумеется, дело хорошее. Душа поет, но вот на теле твоем, не смотря на то, что и прочно натренированном, жилистом, не отыщешь живого места. Ступни ног горят, словно бы в кирзовых сапогах вместо стелек раскаленные сковородки. Ремень автомата до крови натирает плечи, дает о себе знать и вещевой мешок, что по фронтовой привычке мы именуем легко «сидором». Легок он на привале, посмотришь вовнутрь, и словно бы ничего в нем нет, но вот отмахаешь с ним километров пятьдесят, и вымотает он все твои силы.
Иногда удивляешься: в чем лишь держится твоя душа? Худ ты по-ужасному, пузо-подтянут, как у гончей собаки, кожа да кости. Но попытайся ущипнуть мускулы рук либо ног — не удастся.
Присядешь на привале прямо на раскисшую от дождя почву, и ничто тебя не берет: ни холодный ветер, ни ливень. Лишь пар валит от тебя, как будто бы ты только что выскочил из бани. Уж тут не опасайся схватить простуду — какой-нибудь подленький грипп либо воспаление легких. Солдат на войне от этого заворожен.
Как ни не легко в походах, но все-таки ликует солдат. Так как мы гоним немцев, неудержимо идем на запад.
Первое польское село. Оно — в маленькой равнине, по обе стороны поверхностной, но стремительной речушки. Отечественный удар был стремительным, и немцы опоздали ни сжечь, ни разграбить село.
Поздний вечер. Небо затянуто тучами. Низенькие домики жмутся к почва, готовы совсем слиться с нею от только что пережитого испуга. Обитатели выходят из погребов, приветствуют нас.
В хлевах мычат перепуганные голодные коровы, надсадно, не обращая внимания на поздний час, кудахчут куры, где-то простуженным хриплым голосом горланит петух.
Мы с командирам роты Поляковым разместились в мелком опрятном домике. Хозяин, низенький, щуплый и подвижный пан Кручинский, мужик лет сорока, нервничает в избе, торопит собственную женку пани Ядвигу, которая варит для нас в печи картофель. Пан Кручинский превосходно владеет русским языком, мать у него была русской. Все это хозяин успел нам поведать в первые же 60 секунд знакомства.
Скромный ужин готов. Мы и хозяева за столом. Пап Кручинский говорит, как жилось при немцах. Жутко жилось. И страшно, и голодно.
— Да ты кушай, Владек, — говорит весьма полная и высокая пани Ядвига, — не мешай гостям.
— Так-так, Ядя, буду кушать, — соглашается пан Кручинский в этот самый момент же опять начинает рассказ.
По полной щеке пани Ядвиги скатилась большая слеза. Хозяин, кинув мимолетный взор на жену, внезапно на 60 секунд умолк, заморгал глазами, как-то сходу постарел, съежился.
— Не нужно, Ядя, не плачь, — негромко сказал он и, развернув лицом к нам, пояснил: — У нас также горе. Сына в Германию угнали, в том месте и погиб в шахте. Файный был хлопец.
Поляков, виновато заулыбавшись, деликатно перевел разговор на другую тему.
— Думается, начинается громадной ливень, — сказал он. — Совсем сломает дороги…
— О, не нервничайте, пан поручик, — вскрикнул хозяин. — Настанет утро, пригреет солнце, и дороги высохнут мгновенно. Возможно опять гнать немцев, — пся крев, как они надоели!..
Пани Ядвига недовольно поджала губы.
— Для чего ругаешься, Владек?..
Хозяин обмяк под строгим взором жены.
— Простите, панове, за сорвавшееся слово.
— Вы не именуйте нас так. Для вас мы товарищи, — попросил Поляков.
— Так-так, пан-товарищ поручик.
Хозяйка тепло улыбнулась.
— Ох, Владек, ты совсем, как небольшой хлопец.
Пан Кручинский внезапно вскипятился, расправил плечи.
— Вот и не небольшой хлопец. Отправлюсь вместе с вами, товарищи, до Берлина дойду, дабы Гитлеру в лицо плюнуть. Вместе с вами буду бить немцев.
На губы Полякова легла чуть заметная ухмылка.
— Для чего тревожиться, вы занимайтесь по хозяйству, а мы как-нибудь довоюем, — сказал командир роты.
— Нет, не отговаривайте меня. Непременно отправлюсь, — горячился хозяин.
Пани Ядвига взглянуть на мужа материнским взором.
— Какой из тебя солдат, Владек?
— Справный будет солдат! — вскрикнул хозяин. — Стрелять я могу, и силу имею, не наблюдай, что худ. В случае, если пан-товарищ поручик не разрешит, к самому громадному главе отправлюсь, а на своем настою. — И добавил, уже спокойнее, обращаясь к нам: — Несколько я буду бить немцев. Отечественные хлопцы уже давно вести войну с нацистами. Вы слышали про отечественных партизан? Понимаете, кто таковой пан Янек Гусев?
— О нем не слышали, — согласился лейтенант Поляков.
— О, это боевой человек! Отрядом партизанским руководит. Все отечественные хлопцы у него. Немцы, как дьявола, опасаются пана Янека.
На дворе в далеком прошлом уже ночь. В оконные стекла барабанит ливень. В комнате тепло и уютно. Ярко горит настольная лампа. Со стенку наблюдают на нас прекрасные католические иконы. Взор у матки боски негромок и печален. Но вид у Марии Магдалины совсем легкомысленный, мирской, чуть-чуть кроме того легкомысленный.
— Сообщите, панове, — снова обращается к нам хозяин, — какая установится в Польше власть?
Пан Кручинский впивается взором в лицо Полякова. Почему-то он чаще обращается к командиру роты, считая его, разумеется, человеком более важным и солидным, нежели я.
Поляков некое время молчит, затягивается сигаретным дымом.
— Власть будет такая, какую захотите вы!
— О, тогда я знаю, какая будет власть! — с наслаждением произносит пан Кручинский. — Мы отправим к линии всех ветхих министров-пройдох. Они лишь портили нам кровь, мутили воду, ссорили нас с Россией. На грош амуниции и на злотый амбиции — вот какими были отечественные прошлые министры. К линии их! Уж мы попытаемся избрать такую власть, которую сами захотим. Правду я говорю, пан-товарищ поручик?
— Совсем верно, пан Кручинский, — отвечает лейтенант Поляков. — Так и я мыслю. Знаю, что война научила уму-разуму многих людей, они осознали, на чьей стороне действительно, кто у них приятели и кто неприятели. О нас вот говорили, что мы чуть ли не с рогами. Сейчас смотрите на русских, смотрите на коммунистов. Так как такие люди, как все…
— О, самые лучшие люди, товарищ поручик! И не стыдно будет нам, полякам, доучиться у вас, последовать вашему совету. Так как мы братья по крови, совместно вести войну еще при Грюнвальде, — сообщил пан Кручинский. Глаза его потеплели. Морщины на дистрофичных, обветренных щеках и лбу разгладились, лицо помолодело.
Пани Ядвига мягко радуется, сидит без звучно, считая, пожалуй, неделикатным вмешиваться в беседу мужчин. Но все же пристально прислушивается, а окончательные слова мужа очевидно позвали ее одобрение: она пара раз кивнула головой.
По оконным стеклам так же, как и прежде стучит ливень. Равномерно отсчитывают время недорогие часы-ходики, висящие на стене. Уже полночь. В дверь кто-то стучится. Пани Ядвига идет открывать.
На пороге — Тилла Матьякубов. Мокрая плащ-палатка топорщится, на пол стекают струйки воды. Сапоги Тиллы в липкой тёмной грязи, и Матьякубов опасается ступить дальше порога, дабы не наследить на полу.
— Товарищ лейтенант , разрешите обратиться?
— Я слушаю вас, товарищ боец.
— Тут в одной семье болен ребенок, весьма болен, — докладывает Тилла, — опасаюсь, что погибнет.
— Так-так, болен, — подтверждает пани Ядвига. — Это у пани Михалины. Ладна така дочечка, а сейчас лежит…
— Что вы предлагаете? — задаёт вопросы у Матьякубова командир роты.
— Разрешите мне сбегать за врачом в медико-санитарный батальон. Он тут рядом, Тилла сбегает мигом.
А медико-санитарный батальон расположился в маленьком хуторке, километрах в пяти из этого – «рядом». На дворе ливень, слякоть. Добраться в том направлении непросто.
Скуластое лицо Матьякубова застыло в ожидании. В мелких тёмных глазах бойца — досада и нетерпение на то, что начальник почему-то молчит, не принимает решения. Наконец, Тилла не выдерживает и опять повторяет просьбу:
— Разрешите сбегать, я мигом…
— Что ж, Тилла, беги… Лишь не заблудись.
Лицо бойца просияло от эйфории.
— Тилла стремительнее коня, стремительнее автомобили. Тилла ни при каких обстоятельствах не блудил, — вскрикнул Матьякубов. — Благодарю, товарищ лейтенант , что разрешили…
Боец, сильно повернувшись, провалился сквозь землю в чёрном проеме двери.
— Да хранит его матка боска, — тихо сказала пани Ядвига, крестясь на икону.
— А на следующий день у Тиллы сутки рождения, тридцать лет будет, — как бы про себя произносит Поляков.
Хозяин дома встрепенулся, подбежал к жене.
— Готовь, Ядя, пирог, самый вкусный пирог для жолнежа. на следующий день мы поздравим его…
Обернулся Тилла, вправду, мигом. Приехал назад с доктором на санитарной машине.
Для больного ребенка потребовалась кровь.
И опять Тилла едет на машине в медико-санитарный батальон, и внезапно беда — крови нужной группы нет. Тилла предлагает собственную. Удостоверились в надежности — к счастью, была она нужной группы. Так Матьякубов стал донором. Уснул боец утром, в то время, когда убедился, что больной ребенок спасен.
В эту ночь не сомкнули глаз и мы с Поляковым. Побывали в семье больной девочки, а перед утром, по окончании всех тревог, находились около аккуратного домика пана Кручинского и жадно курили.
— Вот он каков, отечественный Тилла! — сказал Поляков. — С каждым днем открываешь в нем все новые и новые качества. Ох, и расцелую я именинника!.. Но, любой отечественный боец поступил бы совершенно верно так, как Тилла. Будь я верующим, я бы не на иконы молился, а на несложную любительскую фотокарточку отечественного воина.
Ливень прекратил. Дует сильный восточный ветер. Он скоро сушит почву.
— Для Тиллы приготовлен хороший презент, — информирует мне Поляков. — Еще месяц тому назад представил его к ордену Красной Звезды. Поболтал с майором Гордиенко и попросил, дабы приказ о награждении был подписан незадолго до тридцатилетия Матьякубова. Замполит и сам комполка отлично осознали мою выдумку, поддержали. Со своей стороны доложили командиру дивизии, дал согласие и генерал. Он также похлопотал перед командующим армии и отыскал у него сочувствие. День назад взята выписка из указа о награждении Матьякубова орденом Красной Звезды. Запомнит Тилла сутки собственного тридцатилетия. Орден к тому же пирог пани Ядвиги в придачу — это прямо-таки здорово!
В ту 60 секунд, в то время, когда мы говорили с Поляковым, нам было невдомек, что Тилле готовится на данный момент несколько пирог. Не знали мы, что отечественный неугомонный хозяин пан Владек Кручинский ушел обежать все село. Он поведал, как Тилла привез к пани Михалине врача, как дал собственную кровь, дабы спасти девочку. По большому секрету сказал кроме этого, что Тилла Матьякубов отметит на следующий день сутки собственного рождения. И как то команде, во всем селе затопились печки. Проворно и сноровисто хлопотали хозяйки — юные и в летах, полные и худенькие, чернявые и блондинки, у которых были приятные, чисто славянские имена: пани Марыся, пани Зося, пани Владимира, пани Юзя, пани Владя, пани Казимира, пани Янина, пани Теця, пани Геня — да разве всех перечислишь! Пеклись пироги — с черносливом и яблоками, с сушёной смородиной и грецкими орехами, со рубленым мясом и свежим творогом. Делались и самодельные торты с кремом и с густым вишневым сиропом, перемешанным с крахмалом. Всю ночь топились печи, и всю ночь сновали из погребов в дома и обратно дамы с глечиками и макитрами, с кульками и банками муки, с мисками свежих яиц и охлажденных сливок. Вот какую кашу заварил отечественный пан Кручинский! Поднял на ноги все село. Да и он не сидел без дела. Нервничал, крутился около пани Ядвиги, помогал, взбивал крем, растирал макогоном тёмный, как зернистая икра, мак.
А тот, кому предназначались все эти превкусные лакомства, каковые подготавливались из последних, надежно запрятанных в укромных местах запасов, приберегаемых для рождества, дремал сном праведника и ни о чем не догадывался.
Задал же ты людям задачу, Тилла! Но это отлично. Сутки рождения человека должен быть шумным, радостным. А тридцать лет что-то означают. Громадная дата!
Не занимает отечественный Тилла Матьякубов большого поста в стране, носит он на плечах только погоны сержанта. Несложный пулеметчик. И отлично, что сутки рождения несложного бойца будет отмечен вручением правительственной награды.
Скоро светает. Утро уже в разгаре. По дворам на различные голоса перекликаются аккуратные петухи.
— Нужно идти к Матьякубову, — говорит лейтенант Поляков. — Пускай принарядится. Я ему дотянулся обмундирование первой категории, новенькие кирзовые сапоги и новую суконную пилотку. В битвах-то пообносился, в таком виде некомфортно будет находиться перед начальником, а генерал не так долго осталось ждать будет, орден привезет.
Поляков ушел искать старшину роты.
Наступает сутки. Твой сутки, Тилла!
Всходит солнце, громадное, ясное, до ослепительного блеска омытое ночным дождем. Основательно прополощено дождем, отлично высушено ветром и светло синий небо. Оно без единой тучки, кроме того больно наблюдать. И сразу же в густых, серебристых тополях, в вишневых садах, позолоченных утренним солнцем, брызнул разноголосый птичий шум. Развернули собственные головы к солнцу стройные подсолнухи, стебли и листья которых еще покрыты влагой и сверкают сейчас, словно бы сделаны они из жести, выкрашенной в зеленый цвет. Все блещет, переливается радужными красками, все тянется к синему небу и солнцу, радуясь теплу, буйному свету, данной жизни, всегда юный в собственном неутомимом беге. Пахнет утренней сыростью, зеленью садов и огородов, черноземом, ветхими соломенными крышами, пропитанными влагой. Избы радостно радуются окнами, дымят печными трубами, звенят детскими голосами.
К домику, где остановились на ночлег пулеметчик Тилла Матьякубов и его приятели, идут люди. Дамы, приятели, юные паненки и парни, дети. У паненок — громадные букеты цветов. Дамы осторожно несут вазы и большие тарелки, покрытые белыми как снег рушниками.
На крыльце стоит Тилла. Он в новеньком обмундировании, в новых сапогах. На чисто выбритом лице — усталость и бледность. Матьякубов ничего не осознаёт, с большим удивлением наблюдает на людей, собравшихся около крыльца, позже вопросительно оглядывается на собственного командира роты, что стоит рядом. Не осознаёт и Поляков.
Подбегает пан Кручинский:
— Пан поручик, отечественные селяне пришли поздравить пана Тиллу с днем рождения, — шепчет Полякову пан Кручинский с торжествующим видом.
— Но как люди определили?
— О, про хорошего человека возможно все скоро определить!
Поляков понимающе радуется.
— Это вы поведали?
Пан Кручинский машет руками, делает безобидное лицо.
— Для чего я? Имели возможность определить и от друзей пана Тиллы.
— О, пан Кручинский, вижу, это ваша работа!
Отечественный хозяин уже не противоречит.
Девочки-дети, одетые в белые кисейные платья, взбегают на ступени крыльца и преподносят Матьякубову букеты цветов.
— Поздравляем пана с днем рожденья!
— Многие лета пану!
— Нех всевышний хранит пана на войни!
— Радостного життя пану!
Самая маленькая из них, худенькая, с узкой талией, востроносая девчурка приподнимается на цыпочки и целует Тиллу в щеку.
Масса людей рукоплещет в ладоши, возбужденно шумит, переживает у крыльца. Слышны возгласы:
— Благодарю русскому жолнежу!
— Пускай дочекается пана жолнежа его пани матка!
— Нех жие Червона Армия!