Когда забрезжил восход солнца, Бим попытался подняться, но это пришлось тяжело, практически нереально. Основное, тяжело разогнуться из калачика: что-то застыло сейчас в словно бы склеило в том месте. Кое-как, не по собачьи, он сперва вытянул одну заднюю ногу, как курица из под крыла, позже – вторую, уперся ими в стенку и выполз из под лавки. Чуть полежал и пополз из павильона. Сел. Отекшие ноги стали отходить. Превозмогая боль и утешая ее не сильный поскуливанием, про себя, он отправился – сперва с большим трудом, чиркая лапами о почву, позже все прочнее и прочнее.
Попытался малость впритруску – так боль в груди меньше. И вот он легонько-легонько потрусил и потрусил вперед. Со стороны, само собой разумеется, показалось бы, что собака и не бежит и не идет, а сучит ногами, практически не сотрясая тела. Так Биму легче. Он почувствовал, что ему и по большому счету стало легче от движения и трав. И он семенил и семенил по бровке шоссе.
Шел по левой стороне дороги, против встречных машин. Он непременно не знал «Правил уличного перемещения по дорогам СССР» и никакой целесообразности и логики, как имело возможность показаться встречным водителям, в его законном перемещении не было – легко инстинкт подсказывал: данной стороной меня везли ко мне, данной же стороной отправлюсь и обратно. Люди, мелькающие в окнах машин, непременно думали: «Умная собака какая – выполняет правила перемещения. Но больная». В действительности тут никакого разума особенного не требовалось, дабы подтвердить, что соответствующая статья правил удовлетворяет требованиям безопасности.
Продолжительно семенил Бим – может, три, может, четыре часа (с остановками и отлежками больше, само собой разумеется). Скорость его не превышала скорости пешехода, быть может, чуть-чуть кроме того и больше. Да и то уже отлично!
Но вот он, нежданно для самого себя, определил ту самую автобусную остановку, где они постоянно сходили с Иваном Иванычем перед охотой . Определил!
Около павильона находились люди в ожидании автобуса. Бим приостановился, не доходя до них, и свернул влево, на ту дорогу, по какой хаживал на охоту. Кто-то засвистел ему вслед, кто-то заулюлюкал, кто-то крикнул:
«Неистовая!» Бим не обращал внимания. Он кроме того пробовал прибавить ходу, пробуя перейти в намет, но это ему не удалось, скорость не прибавилась, лишь стало еще тяжелее.
Основное – в том направлении. В том направлении, где, быть может, был сравнительно не так давно либо не так долго осталось ждать будет Иван Иваныч. В том направлении, вперед.
Бим трусил к лесу. На опушке он остановился, осмотрелся и отправился в лес. Недалеко сразу же нашёл привычную полянку и стал у пенечка как вкопанный. Постоял, проверил носом около, не сходя с места, отыскал тот пенечек, принюхиваясь прикасаясь к почва. И внезапно как-то решительно лег у пенька на палую листву: тут, вот тут сидел в любой момент Иван Иваныч перед охотой. Бим вытянул голову и терся, терся ею о желтые листья на том месте, где находились когда-то ноги его приятеля, не смотря на то, что всякие запахи в далеком прошлом выветрились.
А сутки тот был теплый-теплый!
Не редкость поздней в осеннюю пору, кроме того и по окончании зазимка возвратится лето и зацепит уходящую осень огненным хвостиком. И осень растает, разнежится и притихнет, как будто бы нежная собака, которую гладит дама. И тогда лес запахнет прощальным запахом палой листвы, янтарём барбариса и рубиновыми плодами шиповника, терпким и острым, как перец, копытнем, белым грибом, никем не тронутым, уже развалившимся, пропитанным водой, но все еще пахучим, напоминающим о прошлых погодах и потечет по лесу улыбчивый хороший дух от сосны к березе, от березы к дубу, а тот ответит могучими запахами силы, крепости лесной и вечности. В запахах леса имеется что-то вечное и неистребимое, очень ощутимое в утепленные, мягкие и нежные прощальные последние дни уходящей осени. Она уже освободилась от нудных дождей, злючих наскоков зазимья и дотошных, все обволакивающих иголок инея: все ушло, все в прошлом. И словно бы осень, засыпая, видит сон о лете, а нам показывает собственные божественные видения во всем величии одухотворенной красоты и в животворящих запахах почвы. Благо тому, кто сумел впитать в себя все это с детства и пронес через судьбу, не расплескивая ни капли из дарованного природой сосуда спасения души!
В такие дни в лесу сердце делается всепрощающим, но и требовательным к себе. Умиротворенный, ты сливаешься с природой. В эти праздничные 60 секунд сновидений осени так хочется, дабы не было зла и неправды на земле. И в тишине уходящей осени, овеянный ее ласковой дремотой, в дни недолгого забвения грядущей зимы, ты начинаешь осознавать: лишь действительно, лишь честь, лишь чистая совесть, и обо всем этом – слово. Слово к мелким людям, каковые будут позже взрослыми, слово к взрослым, каковые не забыли, что были когда-то детьми.
Возможно, исходя из этого я и пишу о судьбе собаки, о ее верности, чести и преданности. О той самой собаке, которая лежала в тот теплый-теплый осенний сутки в лесу у пенечка. И тосковала.
Итак, в один из радостных дней природы в лесу лежала несчастная собака Бим. А сутки был – боже мой! – теплый-теплый!
Но почва-то была холодная. Исходя из этого Бим свернулся у пенечка, словно бы в ногах у хозяина, отдохнул немного и отправился медлено лесом, что-то выискивая. Захотелось имеется. У свежесваленного осокоря он начал грызть сочную его кору, вкусную, любимую пищу лосей. Подозревал ли Бим, что и эта кора – целебная для него?
Но, людям, возможно, и невдомек, что узкое чутье псов, быть может, отличает нужные запахи от негативных. Так как не стал же Бим имеется ядовитый копытень, а у корня валерианы остановился. По какой причине собаки и кошки обожают ее запах? Также неизвестно. Но Бим кое как копнул разок-второй мягкую, пухово-листовую почву, отгрыз корешок и съел. И еще съел. Корень валерианы практически сверху – дотянуться его не тяжело. Съел он столько, сколько нужно, никак не больше, покрутился на месте, словно бы вытаптывая и готовя место для лежки, но место не пришлось по нраву (также неизвестно по какой причине). Сделал маленькой круг, позже сузил его, напал на ветхий фронтовой окопчик, забитый доверху страницами, спустился в том направлении и снова закружился на месте. Уже он обтоптал себе глубокую и мягкую постель, но, по всей видимости, не желал ложиться, как бы борясь со сном, но же как-то рывком упал в тут и постель же, срочно, уснул крепким сном.
Валериана забрала собственный. Купырь именуется в тамбовской области. Но ни в губернии и какой области здоровые псы не ели и не едят корень купыря, разве что потрется какая мордой о него, а вот больные едят. Бим в этом смысле был не хуже вторых псов, не смотря на то, что и интеллигент. Вот он и съел. Так что прошу вас: тише. Тише. В той ямке спит отечественный хороший Бим.
Уже три дня ничего не ел Бим, не считая трав, и не дремал от насторожённости и боли, пожалуй, и в далеком прошлом так не дремал прочно. В ямке было тепло и негромко. Лес, лечил его целительным воздухом и травами. Благодарю тебя, лес!
Проснулся Бим уже перед вечером. Вышел наверх. Идти хоть было и тяжело, но уже легче, намного легче, чем утром. В отмякло. Лишь вот сил все еще не было. Он сходил к родному пенечку, посидел мало и возвратился к собственному логовцу. Снова посидел. И снова проверил юзом, осмотрелся: все было тихо. И снова улегся в теплую, комфортную глубокую ямку. Предположительно, Бим видел хороший сон. Кроме того непременно видел, в силу того, что легко, чуточку, повиливал хвостом.
Так он проспал всю ночь. И не прозяб.
Утром его разбудил негромкий шорох, он немного поднял голову, прислушался: кто-то копается в листве. Вылез Бим, прочёл носом еле заметные в безветрии микроскопические струйки воздуха и установил совершенно верно: вальдшнеп!
Непреоборимая страсть охотника напружинила не сильный тело и притушила давящую в боль. Вальдшнеп был шагах в пяти, не больше. Он разрывал лапками листву, просовывал шнобель в мягкую почву, полностью совершенно верно нацеливая его в отверстие хода червя росовика, извлекал того червя и съедал с радостью. Крыло птицы волочилось по земле – так остаются подранки от горе-охотников, живут до зимы, а позже или становятся добычей лисы, или все равно погибают, в случае, если ухитрятся сохраниться до громадных морозов.
Бим переставил лапу – вальдшнеп не услышал, увлеченный работой. Переставил другую – не слышит, трудится. Вальдшнепу также нельзя терять времени: с теплом червь подходит к поверхности либо кроме того залегает прямо под плотной листвой. Бим подкрался вот так, из за дерева, и замер в стойке. Никто не крикнул ему «вперед!», Он сам стронулся, желал прыгнуть на птицу и прижать ее лапами, но прыжка не получилось: и схватил вальдшнепа зубами. Подержал лежа на боку, повернулся на пузо и… Съел дичину. Всю. Остались одни перья. Кроме того клюв, совсем мягкий, как установил Бим, также съел начисто.
Как же так оказалось, что, дрессированный, натасканный умелой рукой охотника, Бим нарушил честь – съел дичь? То-то вот и оно, я и сам об этом думаю. Оказалось так по причине того, что и собака желает жить. Второе предположение вряд ли возможно придумать.
Силы у него прибавилось, вот в чем сущность. Захотелось выпивать. Бим отыскал лужицу, каких в любом гостеприимном лесу какое количество угодно, и утолил жажду. На обратном пути нащупал нюхом мышь съел, в дополнение к первой порции. И начал искать травы. В первую очередь сорвал уже полусухие стебельки дикого чеснока, выплюнул их, но выковырнул его головку. Съел, поморщившись (как никак чеснок). Брел по лесу и обнаружил, что ему необходимо. Всевышний его знает, откуда стало ему как мы знаем, что в чесноке две либо три десятых процента йода? Никто не ответит на данный вопрос. Возможно лишь догадываться, что в тяжёлые, практически предсмертные часы, два дня назад, ему как откровение пришел опыт его далеких предков, опыт, запрограммированный еще из прошлых многих столетий, еще со времени Моисея. И это было также чудо природы!
Лечился Бим еще пять дней. Питался чем всевышний окажет помощь, но лечился упорно. Дремал в обжитой ямке, ставшей на время его домом. в один раз кроме того наткнулся на дремлющего зайчишку, но отпробовать его не удалось: тот быстро встал и дал стрекача. Бим и не пробовал гнаться за ним. Не догнать и здоровому сеттеру, а тут – нечего и думать. Он проводил взором, облизнулся, да и лишь. Но лес не обижал Бима, он кое-как прокормился, – не хорошо, само собой разумеется, но прокормился. Не смотря на то, что он исхудал, отощал от недокорма и болезни, но травы сделали собственный дело – Бим не только остался жив, но отыскал вероятным продолжать путь, искать человека-приятеля. И снова это случилось без особенного разума, а лишь от сердца, от верности и преданности.
При очередной проверке полянки с пенечком Бим прилег, поднялся, еще прилег и еще поднялся. Предположительно, он решил-таки, что Ивана Иваныча тут не дождаться. Возвратился к ямке, от нее снова же – к пенечку в том месте в этот самый момент задерживался на 60 секунд и снова возвращался. Весьма сильное нетерпение выражалось в таковой пробежке в том направлении ко мне. Беспокойство все усиливалось. Наконец он пробежал все-таки мимо пенечка не остановившись и легкой трусцой направился к шоссе. Было это в предвечерний час в то время, когда солнце планировало уходить на покой.
В город Бим пришел поздним вечером. В городе было светло, не так, как в лесу ночью, но эта светлота и тревожила Бима. Для того чтобы с ним не было ни при каких обстоятельствах. И он шел с опаской и одновременно с этим торопливо, как разрешало здоровье, направляясь, само собой разумеется, к себе – к хозяину, к Степановне, к Люсе, к Толику: все они, предположительно, в том месте. Но нежданно для самого себя, еще в окраинном новом районе, среди тех домов близнецов, Бим решил обойти страшный участок, дабы миновать дом серого. Дал кружной движение, свернул в боковую улицу и уткнулся в забор. Начал было его ободить и внезапно замер у калитки: след Толика. Мальчик, какого именно так полюбил Бим, прошел тут. Вот только-только прошел. Калитка была закрыта, но Бим, не вспоминая, подлез под нее пластом и отправился по следу мелкого приятеля. Ну вот же, вот на данный момент прошел! Это был маленький парк-сад, а в середине его стоял небольшой двухэтажный дом. В том направлении и повел след.
Бим подошел к двери, в какую вошел Толик совсем сравнительно не так давно. Приученный со щенячьего возраста относиться к любой двери с доверием, он поцарапался и в эту. Ответа не было. Биму было невдомек, что такое его поведение у данной двери возможно было назвать нахальством наивности. Но он еще раз поцарапался, уже посильнее.
Из за двери голос дамы:
– Кто тут?
«Я, – ответил Бим. – Гав!»
– Это еще что? Толик? Кто-то к тебе с собакой. Еще чего не хватало!
«Я, я! – сообщил Бим. – Гав, гав!»
– Бим! Бим! – закричал Толик и открыл дверь. – Бим, дорогой Бим, Бимка! – И обнял его.
Бим лизал руки мальчика, курточку, тапки и непрерывно наблюдал ему в глаза. какое количество было надежды, любви и веры во взгляде собаки, перенесшей столько опробований!
– Мама, мама, ты взгляни, какие конкретно у него глаза! Человеческие! Бимка, умный Бимка, отыскал сам. Мама, сам отыскал меня…
Но мама не проронила ни слова, пока приятели радовались встрече. Когда-же восхищения улеглись, она задала вопрос:
– Это та самая?
– Да, – ответил Толик. – Это Бим. Он хороший.
– на данный момент же прогони.
– Мама!
– на данный момент же!
Толик прижал Бима к себе:
– Не нужно, мама. Пожалуйста! – и начал плакать.
Прозвенел музыкальный звонок. Вошел человек. Он хорошим, но усталым голосом задал вопрос:
– Что у вас тут за крик? Ты плачешь, Толик? – Он снял пальто, разулся, надел тапки и, подойдя к мальчику с собакой, сообщил: – Ну, что ты, дурачок? – и погладил Толика по голове, потрепал за ушко и Бима: – Ишь ты! Собачка. Наблюдай-ка, какая собачка… Дистрофичная.
– Отец… Отец, он – хороший, Бим. Не нужно.
Мама сейчас уже закричала:
– Вот так в любой момент! Я одно говорю ему, а ты – второе. воспитание, именуется! Покалечишь ребенка! – она перешла на «вы»: – Станете локти кусать, Семен Петрович, да поздно.
– Подожди, подожди, не повышай голос. Тихо. – И увел ее в дальнюю помещение, где она кричала еще больше, а он ее уговаривал.
Из всего этого Бим осознал, что мама против Бима, а отец – «за» и что он до тех пор пока останется у Толика. Слова осознавать не потребовалось бы кроме того человеку, он все осознал бы кроме того в том случае, если бы ему наглухо заткнули уши. А тут все-таки собака с умными глазами и открытыми ушами. Как не осознать! И действительно, Толик повел Бима в собственную отдельную помещение (в том месте пахло только одним Толиком).
Ни Бим, ни Толик не слышали папы и дальнейшего разговора мамы.
А в том месте происходило вот что:
– Для чего же ты при Толике такие слова говоришь: «Покалечишь ребенка» и тому подобное? Это же для него пагубно.
– А это не пагубно: очевидно больная собака, бродячая – да в отечественную примерную чистоту! Ты что, с ума сошел? Да он на следующий день же заболеет от нее линии чем. Не разрешу! на данный момент же выгони пса!
– Эх, мать, мать! – набрался воздуха Семен Петрович. – Ни капли ты не воображаешь, что такое тактика.
– Провалитесь вы со своей тактикой, Семен Петрович!
– Ну вот, снова за собственный… Нужно же сделать с умом: и Толика не травмировать, и пса выгнать с работы. – Позже что-то пошептал ей и заключил: – Так и сделаем: выгоним с работы.
– Так бы и сказал сперва, – успокаивалась мама.
– Не имел возможности я сообщить этого при Толике… А ты, дурочка, несешь: прогони.
Они вошли к Толику, мама сообщила:
– Ну, пускай живет, что ли…
– Само собой разумеется, пускай, – поддержал отец.
Толик возрадовался. Он наблюдал признательно на папу и маму, он говорил о Биме и показывал все, что он может.
Это была радостная семья, где все сейчас были довольны судьбой.
– Но одно условие, Толик: Бим будет дремать в прихожей и ни за что не с тобой, – заключил отец.
– Пускай, пускай, – дал согласие Толик. – Он так как весьма чистоплотный, Бим. Я отлично знаю.
Бим приметил, само собой разумеется, что отец – хороший, спокойный, уверенный и ровный. А в то время, когда, пара позднее, Толик совершил Бима по помещениям, знакомя с квартирой, то в этот самый момент Бим увидел, что отец сидит один, с газетой в руках, и также – тихо и с уверенностью. Хороший человек – отец, он же и Семен Петрович.
Допоздна провозился Толик с Бимом: расчесал его, покормил мало (больше не приказал отец: «Голодной собаке довольно много запрещено, загубить возможно»), выпросил у мамы тюфячок (совсем новый!), постелил в углу прихожей и сообщил:
– Вот твое место , Бим. На место!
Бим безоговорочно лег. Он все осознал: тут он будет до тех пор пока жить. В у него потеплело от внимания и ласки мелкого человечка.
– Пора дремать, Толик. Уже пол-одиннадцатого. Иди, ложись, – уговаривал отец.
Толик лег в постель. Засыпая, он думал: «на следующий день отправлюсь к Степановне и сообщу, пускай у меня живет Бим, пока не возвратится Иван Иваныч…» И еще отыскал в памяти такое: в то время, когда он поведал, что ходит к Степановне и в том месте имеется Люся, а он водит Бима, то мама раскричалась, а отец сообщил Толику: «Больше в том направлении не отправишься» в то время, когда же Толик плакал, то отец напоследок сообщил маме:
«Мы забыли с тобой, что такое тактика». И гладил Толика по голове, говоря:
«Что сейчас сделаешь? Нужно тебе вырасти, громадным человеком стать, но не собачником и не по бабкам различным в том месте ходить. Ничего не сделаешь!» А сейчас вот Бим будет жить у него и «по бабкам» ходить не нужно… Он лишь один разок сходит к Степановне, дабы поведать ей обо всем… И к Люсе… Она дорогая девочка, Люся… А Бим наверно спит. Хороший Бим. На данной мысли Толик уснул спокойным, весёлым, ярким сном.
…Глубокой ночью Бим услышал шаги. Он открыл глаза, не поднимая головы, и наблюдал. Отец тихо подошел к телефону, постоял, прислушался, позже забрал трубку и полушепотом сообщил всего два слова:
– Машину… на данный момент.
Значения этих слов Бим, само собой разумеется, не осознал. Но увидел, что отец тревожно наблюдал на дверь Толика, кинул неспокойный взор на Бима, ушел на кухню, вышел оттуда на цыпочках, с веревкой и каким-то узелком. Бим сообразил: что-то не так, что-то в папе изменилось – он не похож сам на себя. Внутреннее чутье подсказывало – нужно залаять, нужно бежать к Толику! Бим, вне всяких сомнений, сделал бы конкретно так, но отец подошел и начал гладить Бима (значит, все отлично), позже привязал веревку к ошейнику, надел пальто, тихо-тихо открыл дверь и вывел Бима.
У подъезда стоял и журчал живой автомобиль.
И вот едет Бим на заднем сиденье. в первых рядах человек за рулем, рядом с ним Семен Петрович. Из узелка, что положен рядом с Бимом, пахнет мясом. На шее веревка. Люди молчат. Бим также. Ночь. Чёрная, чёрная ночь. Небо заволокло тучами – оно тёмное, как чугун в доме Хрисана Андреевича, непроглядное. В такую ночь нереально собаке смотреть за дорогой из автомобиля и заприметить обратный путь. И куда везут, Бим также не знал. Собачье дело – что? Везут, и все. Лишь вот веревка для чего? Беспокойство совсем овладело Бимом, в то время, когда подъехали к лесу и остановились.
Семен Петрович повел Бима на веревке в глубь леса, захватив с собой ружье. Шли вниз, в яр, освещая просеку фонариком. Дорожка уперлась в маленькую полянку, окруженную огромными дубами. Тут Семен Петрович привязал Бима к дереву за веревку, развернул узелок, вынул из него миску с мясом и поставил перед Бимом, не произнося ни единого слова. И отправился обратно. Но, отойдя на пара шагов, обернулся, ослепил Бима фонарем и сообщил:
– Ну, бывай. Вот так.
Бим провожал взором удаляющийся свет фонарика и молчал – в удивлении, в горькой и неведении обиде. Он ничего, ровным счетом ничего не осознавал. И дрожал в беспокойстве, не смотря на то, что было тепло а также душно, необычно для осени.
Автомобиль уехал. «В том направлении уехал», – выяснил Бим по удаляющемуся звуку, что становился все тише и тише, а позже и совсем заглох. Звук тот как бы проложил Биму направление – куда идти, при чего.
Лес молчал.
Чёрной-чёрной осенней ночью сидела в лесу собака под могучими деревьями, привязанная на веревке.
И нужно же произойти такому конкретно в эту ночь! Редко, весьма редко так происходит, но произошло: в последних числах Ноября, при таком необыкновенном потеплении, где-то на большом растоянии на большом растоянии прогремел гром.
Сперва Бим сидел и слушал лес, контролируя около, как хватало чутья. Для собаки не тяжело выяснить – какой это лес, если она хоть в один раз побывала в нем. Бим скоро осознал, что он находится в том месте, где когда-то был с хозяином на облаве. Тот самый лес. Но волком до тех пор пока нигде поблизости не пахло. Бим прижался к дереву боком, прижух в непроглядной темноте, слился с нею, одинокий, беспомощный, кинутый человеком, которому он не сделал никакого зла.
Внутренне, где-то в самых глубинах существа, инстинктом, Бим осознал, что к Толику сейчас идти не нужно, что он сейчас отправится к собственной родной двери, лишь в том направлении и больше никуда. И без того ему захотелось в том направлении, что он, забыв о веревке, рванулся от дерева изо всех оставшихся сил и упал: боль в груди отдалась во всем теле и подкосила его. Сейчас он лежал недвижимо, вытянув все четыре лапы. Но это длилось недолго, он снова встал и снова сел к дереву, казалось смирившись со свей судьбой.
В тёмной ночи еще раз пророкотал гром, сейчас уже ближе, и прокатился по безлистому лесу грузно и обширно. Подул ветер, ветви деревьев заныли, как от предчувствия беды, стволы, что не сильный, закачались, и наконец все слилось в единый тревожный тёмный шум, в котором четко выделялся стон полусухой осины. Она ритмично скрипела и скрипела где-то у корня, уже надломившаяся и изношенная. Ее глухой тоскливый стон пугал Бима больше, чем целый шум леса.
А лес шумел, шумел и шумел. А ветер все разыгрывался полным иединственным властелином в кромешной тьме, разыгрался так, что застонали и дубы. Биму казалось, что кто-то тёмный-тёмный, громадный распластался над могучими дубами, над неисправимой, умирающей ветхой осиной, над ним, затерявшимся в данной суровости псом и данный тёмный бил полами тёмного плаща по вершинам леса, обхватывал деревья и качал их в дикой пляске, шаманил, подергиваясь и извиваясь, крича и завывая в стоголосой дикости.
Биму стало так жутко, что боль в теле на время отошла, забылась. Он вдавился в ствол дерева, влип. Ветер начал бросать на лес холодом, отчего внизу яра потекла знобящая струя и сразу же пронизала Бима. Так в любой момент позднее потепление быстро сменяется похолоданием. Бим передвинулся на другую сторону ствола, от ветра, и без того, дабы против ветра следить чутьем, а под ветер – глазами. Но в первых рядах было непроглядно мрачно. Бим дрожал.
Внезапно, как огненным узким ножом, молния рассекла черноту, на секунду осветив строптиво воющий лес, а за нею что-то грохнуло вверху, ударило, задребезжало чем-то разбитым, ухнуло вниз и покатилось по лесу в различные стороны. гром и Молния словно бы испугали шамана, и он начал убегать, удирать, а позже и совсем затих и тогда застучали сверху капли. Ливень был маленький, сильный, холодный. Позже и он прекратил.
Лес сейчас медлено ворчал, отряхиваясь и оправляясь, как будто бы по окончании боя. Но внезапно осина скрипнула, затрещала, цепляясь за другие деревья, прощаясь с соседями, жутко зашумела и повалилась на землю, разламывая собственные ветви в горестной предсмертной безнадежности: выдержала последний бой и пала. Осина стояла близко от Бима, ему было тревожно слышать смерть дерева и страшно оттого, что она падала, как ему сначала казалось, прямо на него.
Он в ту 60 секунд попятился от собственного рокового дуба, натянув веревку, но…
Веревка имеется веревка.
Бим сидел до восхода солнца, продрогший, пациент, измученный. Перед ним стояла миска с мясом – к нему он так и не прикоснулся.
Перед восходом солнца на большом растоянии завыл волк. Один провыл: больше к очередной перекличке в лесу не выяснилось. То был самый умный, спасшийся тогда от облавы волк. Бим немного поднял шерсть на холке, застучал зубами и слушал, слушал, слушал, хватал чутьем воздушное пространство, глубоко втягивая. Он приготовился к встрече, никак не подозревая, что в нем имеется храбрость самозащиты, которую возможно назвать героизмом отчаяния (так как укусил же он серого дядьку, чуть не сбив его с ног!). Но волк В этом случае не пришел. Ветра уже не было, так что с далека зверь не имел возможности зачуять Бима, а время заброда по его участку, по всей видимости, еще не наступило. Но Бим в напряженном ожидании, незаметно для самого себя, уже натянул веревку, отчего ошейник начал душить его до хрипоты. Тогда Бим попятился к дереву, прижался задом к стволу, перехватил коренными зубами веревку и… Перегрыз. Как ножом отхватил!
Свершилось!
Бим свободен, не смотря на то, что и одинок в дремучем лесу.
Так каждая собака, в итоге, и поступает, не смотря на то, что у различных пород это происходит по различному: цепные сторожевые – те перегрызают веревку срочно, поскольку они обожают лишь прочные цепи. Моська не смотря на то, что и не перегрызает, но, будучи привязанной на веревочку, начинает биться, крутиться, кричать и может кроме того удушиться. Гончие продолжительно думают, но перегрызают. Культурная собака, что трудится по красной дичи, просидит довольно много дней в ожидании хозяина, но веревку перегрызет лишь в 60 секунд опасности либо в отчаянии, в то время, когда станет ясно, что никто уже не придет на помощь. Вот так и Бим: пришел срок, и он сделал то, чему быть должно.
Бим отошел от дерева с опаской, оглядываясь, прислушиваясь к лесу. Нежданно недалеко застрекотала сорока. «Тут кто-то, кто-то, кто-то имеется! Кто-то имеется, кто-то кто-то имеется, кто-то имеется!» И Бим срочно, с первого же предупреждения сороки, остановился в чаще молодого дубняка, хорошо окружившего ветхий толстенный дуб вековик. Боли он уже практически не ощущал, она ушла куда-то в глубину. Он прилег на листву, вытянув шею и прижав голову к почва. Сорока прокричала близко – Бим встретился с ней на высоком дереве. Он, само собой разумеется, ушел бы, не теряя ни 60 секунд, но сорока кричала об опасности с той стороны, куда нужно было идти Биму. Ожидал он в трепете, одновременно с этим с решимостью, и еще с признательностью к сороке за своевременное сообщение о неприятеле. Благодарю тебя, сорока!
Лишь хищные животные ругают эту птицу, превосходную вестунью, урожденную с телеграфом на хвосте, необязательную служку мирных обитателей леса. Не будь сороки, население, бегающее и летающее, было бы совсем лишено информации о жизни леса.
Волчица вышла на край поляны и остановилась. Передняя нога у нее кривая (значит, она когда-то была ранена человеком). Прихрамывая, она переступила еще пара шагов, развернула голову совершенно верно к Биму и с разлету… Ринулась в его сторону. Но промахнулась – помешала неисправная нога. Бим ускользнул от нее в самый последний момент, прыгнув в сторону. Зверь, повернувшись и как бы подпрыгнув на трех ногах, бросился снова на Бима. Но тот юлой откатился за дуб и почувствовал спиной отверстие, дупло. В этот самый момент же, в момент второго промаха волчицы, в ту же секунду, протиснулся в дупло, выставил зубы, зарычал неистово и начал лаять так, очень в жизни не лаял, – как гончая по следу, как лайка у пещеры, без передыху. Голос Бима зазвенел по лесу одним единственным словом, понятным каждому: «Беда-а! Беда-а!» А лес подхватил и помогал эхом: «Беда-а! Беда-а!!!»
Благодарю тебя, лес!
И понеслось от сороки к сороке, стремительнее телеграфа, тревожное оповещение: «Кто-то кого-то имеется, кто-то кого-то имеется, кто-то кого-то, кто-то кого-то…» Лесник на кордоне определил, что и собачий неистовый лай, и редкостное беспокойство сорок – не к добру. Он забрал ружье, зарядил картечью и отправился в глубину леса. Человек шел смело, в силу того, что лес был практически что его домом, а жители лесные знали его в лицо. Да и он знал многих из них, знал в волчицу и лицо, но почему-то не убивал ее. «Не затесался ли кто из молодых охотников на законную собственную территорию волчицы, не испугался ли ее и не забрался ли на дерево, покинув собаку на растерзание?» – поразмыслил он, поторапливаясь. Лай раздавался издали, в самом финише волчьего яра, но внезапно оборвался. «Готова!» – Решил он и отправился сейчас уже тише, не смотря на то, что и в том же направлении. Эх, а нужно было бы торопиться. Торопиться бы!
Что же в том месте случилось, у дуба векового?
Волчица была «тертая»: она отошла от дупла, дабы Бим замолк, знала, что вместе с собачьим лаем постоянно появляется человек с ружьем. Бим потому и примолк, что волчица уже не кидалась на него. Через некое время она передвинулась ближе и села, не спуская с Бима глаз. Так две псы наблюдали друг на друга око в око: собака дикая, далекий родич Бима и неприятель человека, и собака культурная, которая не имеет возможности жить без доброты человека. Волк ненавидит всех людей, а Бим обожал бы всех их, если бы они все же были хорошими к нему. Собака – собака и друг человека – неприятель человека наблюдали друг другу в глаза.
Волчица осознавала, что в отверстие дупла ей не пролезть, но она подошла к нему, потянулась мордой. Бим попятился в глубину, оскалив зубы, но уже не лаял, он был в собственной крепости недосягаем.
какое количество времени так длилось бы, неизвестно. Но вот волчица повела носом около, быстро повернулась от дупла и, пригнувшись, как перед опасностью, ход за шагом начала продвигаться к полянке, к тому дубу, за что был привязан Бим. Шла она с каким-то кошмаром, опустив хвост-полено. В страсти охоты за Бимом она пропустила это место, в силу того, что ночной ливень очень сильно смыл запахи, а сейчас, когда мало обветрело, она их нашла: веревка на дереве, миска с мясом. О, она знала уже, что это указывает: тут был человек! Человеком пахнет веревка, железом пахнет круглый предмет, а следы также его мясо же – обман, предательство, капкан. Она чуть приостановилась, прыгнула в сторону и побежала, как от великой напасти. Так волк удирает от капкана, поставленного неумело – не замаскированного снаружи и по запаху.
Убежала от Бима последняя в лесу, храбрая и гордая волчица.
…Единственное существо на земле, какого именно ненавидит волк, это – человек. Ходят по земле последние волки, и ты, человек, убьешь их, этих вольнолюбивых санитаров леса и поля, очищающих почву от нечисти, падали, заболеваний и регулирующих жизнь так, дабы оставалось лишь здоровое потомство. Ходят последние волки… Ходят чтобы уничтожать чесоточных лисиц, оберегая от заразы вторых, ходят чтобы слабые от эхинококка зайцы не распространяли заболевание в полях и лесах и не создавали потомства хилого и порочного, ходят чтобы в годы размножения мышей, несущих туляремию, уничтожать их в огромных количествах. Ходят последние волки по земле.
В то время, когда они тоскливо и надрывно воют в ночи, твоя душа, человек, почему-то содрогается от этого откровенного и прямого оповещения на всю округу: «Я-а а-е-есть! Я имеется!» И так как ты знаешь, человек, что волчица не прикоснётся мелкого щенка сосунка собаки, а примет его, как родное дитя и не прикоснётся мелкого ребенка, а перетащит в логово и будет толкать к сосцам. какое количество их, таких случаев, в то время, когда волк выкармливал ребенка человека! Шакалы так не смогут. Кроме того собаки не смогут. А прикоснётся ли волк овцу в собственном родном районе, где он живет? Ни при каких обстоятельствах. Но ты все равно опасаешься волка, человек. Так неприязнь, затмевая разум (отличие от животных), может время от времени так овладеть существом, что нужное считается вредным, а вредное – нужным.
Но последние волки до тех пор пока ходят по земле.
Один из них убежал от ненавистного и страшного запаха человека, но не от Бима. Мы не знаем, чем бы кончилась их встреча и какое количество бы просидела волчица у дупла. Возможно, они и снюхались бы (так как она была одинокой волчицей, а Бим – самец). Не будем говорить о том, чего не случилось, лишь отметим, что люди-то видывали собаку в свора волков неоднократно. Но Бима такая участь миновала.
В то время, когда убежала волчица, появилась, сама собой, у Бима сильная боль в надорванной груди. Он начал задыхаться, а потому и выполз из дупла, да и упал тут же – будь что будет! И все-таки он не стал имеется мясо кроме того и по окончании того, как снова отлежался и смог встать. Оставалось одно: идти вперед, как хватит сил.
И Бим отправился. Продолжительно и тяжело взбирался он по крутому, огромному, в километр, подъему. Где-то на половине этого склона он наткнулся на след волчицы, перейти его не решился (она так как из этого и шла!), исходя из этого свернул в густой непролазный терник и… Заметил волка. Заметил прямо перед собой, мертвого. Это был тот, что ушел вовнутрь круга облавы, смертельно раненный, около которого все еще кружила волчица, иногда оповещая округу собственной ужасной для человека тоской. Мертвый волк. Шерсть с него оползла клоками. Осталась только часть растаявшего и осевшего зверя. Лишь когти стали долгими, зловеще-чистыми и ужасными. Бим заметил: кроме того у мертвого, истлевшего волка когти остаются. И они пугают.
Бим полукружьем поспешил, как было силы, обратно на ту же дорожку, обойдя столкнувший его след.
Наконец он встал наверх, остановился на том месте, где день назад был автомобиль, осмотрелся и отправился совсем совершенно верно в том направлении, куда нужно, – к себе. И опять силы покидали его, опять он отлеживался то в скирде, то в сосновой хвое, опять искал травы по пути и ел их.
По шоссе бежала тощая хромая собака. Вперед бежала, лишь вперед, медлительно, тяжко, но вперед, к той двери, у которой имеется доброта, около которой Биму хотелось лечь и ожидать, ожидать хозяина, ожидать доверия и самой обычной, несложной людской ласки.
…А что же Толик? Как он в том месте, по окончании того как проснулся утром?
Он, еще не одевшись, в нижнем бельишке, побежал к Биму и внезапно закричал:
– Мама! Где Би-им?! Где!!!
Мама успокоила:
– Бим захотел пописать, отец выпустил его, а он не возвратился. Убежал. Отец его кликал, кликал, а он убежал.
– Отец! – начал плакать Толик. – Неправда, неправда, неправда? – Он упал на кроватку, мальчик в нижнем бельишке, и кричал с укором, с мольбой, с надеждой на то, что это не верно: – Неправда, неправда, неправда!
Сейчас начал утешать Семен Петрович:
– Придет он, придет… А не придет, так сами разыщем и заберём его к себе. Непременно заберём. Отыщем – собака не иголка.
Толик прекратил плакать и наблюдал в одну точку. Позже он посмотрел на своих родителей, вытирая слезы, и сообщил твердо:
– Все равно отыщу.
Он так с уверенностью сказал эти слова, что папа с матерью с опаской переглянулись, говоря друг другу глазами: «У мальчика собственное мнение».
С того дня Толик стал немногословным дома и в школе, замкнутым, настороженным к родным.
Он искал Бима. Довольно часто возможно было видеть в городе, как чистенький мальчик, из радостной культурной семьи, останавливал прохожего, выбрав его лишь по лицу, и задавал вопросы:
– Дяденька, вы не видели белую собаку с тёмным ухом?