В. Набоков бессердечно высмеял идею поиска законов истории: «Довольно глупо искать закона, еще глупее его отыскать. Надумает бедный духом, что целый путь человечества возможно растолковать каверзною игрой планет либо борьбой безлюдного с туго набитым желудком, пригласит к богине Клио аккуратного секретарчика из мещан, откроет оптовую торговлю эрами, народными весами, и тогда несдобровать отдельному индивидууму, с его двумя бедными «у», безнадежно аукающимися в чащобе экономических обстоятельств. К счастью, закона никакого нет – зубная боль проигрывает битву, дождливый денек отменяет намеченный мятеж, — все зыбко, все от случая, и зря старался тот расхлябанный и брюзгливый буржуа… написавший чёрный труд “Капитал” — мигрени и плод бессонницы»[211].
В современной науке превалирует мысль о том, что случайное и нужное – равноправные партнеры во Вселенной, что законы в естественнонаучном понимании история не открывает. Она может создать только процедуры для распознавания настоящих исторических отделения и фактов их от наслоений, сохранившихся в источниках. Переосмысление предмета истории, происхождение тенденции к его фрагментации ведут к тому, что случайность рассматривается как закономерность, а не как ее антипод. Множественность смыслов не угрожает исторической науке так, как ей угрожает утверждение безусловности одного объяснения и толкования.
Е. Евтушенко писал, что у слова «случайность» имеется имя иное – будущее. Совпадение случайностей в судьбах видных исторических деятелей время от времени выглядит совсем поразительно. А.Линкольн и Дж.Кеннеди были убиты в пятницу, выстрелами в затылок, оба покинули по двое детей. Тот и второй были избраны в конгресс соответственно в 1847 и 1947 годах, а президентами стали в 1860 и 1960-м. Их невестам в момент замужества было по 24 года. Секретарь Линкольна по фамилии Кеннеди не рекомендовал ему ехать в театр на представление, ставшее роковым. Секретарь Кеннеди по фамилии Линкольн отговаривала шефа ехать в Даллас. Преемниками обоих стали Джонсоны – в 1808 году появился Эндрю, в 1908 году – Линдон[212].
Американский историк А. Шлезингер, думая над ролью личности в истории, напоминает о том, что безработный каменщик покушался на Ф. Рузвельта за 14 дней до его вступления на должность президента, а У.Черчилль чуть было не погиб под колесами автомобиля в Нью-Йорке в первой половине 30-ых годов двадцатого века: «А каким бы стал отечественный XX век, в случае, если, допустим, Ленин погиб бы в Сибири от тифа в 1895 году, а Гитлер погиб бы на Западном фронте в 1916 году?»[213]. К числу забавных относится и обнаружение сходства в судьбах Наполеона и Гитлера: одинаковые события происходили с отличием в 129 даты – и лет рождения, и даты прихода к власти, и даты поражений.
История – это наука о людях, об их деятельности и устремлениях. Научный поиск историка связан с выяснением единства, в котором реализуются объективная и субъективная грани исторического процесса. Конкретно в этом историческое знание сближается с социологическим. Но было бы необычным ограничивать деятельность историка подбором иллюстраций к действию социологических закономерностей, не пробуя узнать хотя бы механизм их функционирования в тех либо иных конкретно-исторических условиях. Глубокое изучение прошлого неизбежно обнаруживает повторяемость в обстановках, явлениях и событиях. Наряду с этим очевидна ограниченность данной повторяемости, поскольку кроме того явления и схожие ситуации имеют в различных условиях принципиально следствия и разные причины. За сходством формы часто обнаруживается различие содержания. Повторяемость не свидетельствует шаблонного воспроизведения того, что было раньше. Битва при Ватерлоо и Сталинградская битва неповторимы и не смогут быть воспроизведены в какой-либо экспериментальной лаборатории. Но и в природе не существует двух полностью аналогичных электронов, однако естествоиспытатели формулируют законы, неспециализированные для ансамблей электронов, не ставя себе задачей описать траекторию каждого электрона.
Повторяемость в истории связана с преемственностью процессов и одновременно с этим разрешает найти своеобразное и личное в явлениях. В историческом ходе различают повторяемость вариантных путей и возможностей развития исторических обстановок, повторяемость условий разных событий. полной тождественности и Абсолютной повторяемости не существует и в природе. Лишь в математике три равняется трем абсолютно и без остатка. Это равенство имеется не что иное, как тождество абстракций, потому, что три лошади, атома, клетки не равны трем вторым лошадям, атомам, клеткам. Предмет не равен полностью кроме того самому себе. Каждое повторение тождественно только довольно и содержит в себе момент различия.
Прошлое человечества необозримо многообразно, событий в нем происходило в бесчисленном количестве. Поведать обо всем – немыслимая, да и ненужная задача. Поэтому вспоминается древняя восточная притча. Новый шах, вступивший не персидский престол, поручил ученым составить полный свод глобальной истории, дабы обучаться на ее примерах. Двадцать лет спустя ученые привели шаху караван из 12 верблюдов, любой верблюд был нагружен ношей из 500 томов. Шах поблагодарил ученых за усердие, но заявил, что через чур занят национальными делами и не сохраняет надежду прочесть столь долгую историю. Над сжатым изложением ученые трудились еще пара десятков лет, и любой раз приобретали приказ сократить этот труд. В то время, когда глобальная история была сокращена до размеров одного тома, шах уже лежал на смертном одре. Посетовав на то, что так и не определил историю людей, шах услышал от ученого секретаря ее сжатое до трех слов изложение: «Люди рождались, страдали и умирали». Суть притчи говорит о банальности любого обобщения, наряду с этим очевидна ее поучительность: историки ни при каких обстоятельствах не отразят всего, что происходило в истории. Отечественное мышление в состоянии охватить прошлое только в общем и в определенных пределах. Материал, которым приходится оперировать историку, часто пугает собственной грандиозностью. Огромное скопление исторических событий самого значения и различного масштаба представляется хаосом и требует систематизации.
Неисчерпаемость исторического материала не свидетельствует его непознаваемости. обобщение и Абстрагирование эмпирики связано с поиском закономерностей. Пробираясь в собственном поиске через чащу личных фактов, историк ставит вопрос о их смысле.
Представление о том, что движение истории подвластен определенным закономерностям, — такое же древнее, как и допущение об безотносительном произволе в ней фортуны[214]. Уже в седой древности появилось познание того, что события и исторические факты требуют объяснения. Зародыши закономерности исторического процесса возможно найти у Фукидида. Полибий обратил внимание на присутствие в истории повторений, каковые он не считал случайными. В древних миропредставлениях различных народов сформулирован необычный «металлический закон» истории, в силу которого все происходит в разрушение время: и положенное рождение, утрата и приобретение, расставание и встреча, заключение и война мира. собирания камней и Библейский образ разбрасывания – разновидность этого общечеловеческого представления.
Древние стоики, выдвинувшие тезис о закономерном происхождении событий, осознавали эту закономерность фаталистически. Средневековые хилиасты развивали теологическое представление о законах истории. Кампанелла продолжил линию стоиков, а Макиавелли, отказавшись от мистического толкования законов истории, провозгласил закономерную смену форм национального управления, основанного на интересе и насилии.
Марксистское познание законов истории было изрядно догматизировано и упрощено бессчётными толкователями. В это же время сам Маркс был далек от однозначности в этом непростом вопросе. «Творить мировую историю, — писал он, — было бы, само собой разумеется, весьма комфортно, если бы борьба предпринималась лишь под условием непогрешимо благоприятных шансов. Иначе, история имела бы весьма мистический темперамент, если бы случайности не игрались никакой роли. Эти случайности входят, само собой разумеется, сами составной частью в общий ход развития, уравновешиваясь вторыми случайностями. Но замедление и ускорение в сильной степени зависят от этих “случайностей”, среди которых фигурирует и таковой “случай”, как темперамент людей, стоящих сначала во главе перемещения»[215].
М.А. Барг утверждал, что в марксизме имеется и формально-логические, и теоретические несоответствия, касающиеся вопроса о законах истории. С одной стороны, положение о том, что люди сами творят историю, преследуя собственные осознанные цели. Иначе, много сентенций о металлической необходимости происхождения тех либо иных тенденций. Ситуации, отраженные в фольклорных шутках типа «за что боролись, на то и напоролись» либо «желали как лучше, а оказалось как в любой момент» современные политологи вычисляют действием «закона непреднамеренных последствий».
Согласно точки зрения Энгельса, в истории общества «повторение явлений образовывает исключение, а не правило; и в случае, если где и происходят такие повторения, то это ни при каких обстоятельствах не бывает при совсем однообразных событиях»[216]. Позитивистами открытие законов рассматривалось как задача, посильная только для социологии. Потому, что вопрос о законах истории сводился к теоретической абстракции, их открытие мыслилось как задача «теории», находящейся где-то над историографией, но не вытекающей из нее. Историческая наука в позитивистском понимании оставалась «наукой факта», хранительницей и собирательницей всего, что было примечательно в прошлом. В противном случае говоря, истории отводилась роль запасном науки при социологии.
философ культуры и Швейцарский историк Якоб Бурхардт, с сомнением относившийся к идее исторического прогресса, полагал повторяемость отдельных типологических фаз самая характерной изюминкой исторического процесса[217]. Германский историк Г. Зиммель, признавая в качестве объекта истории не изолированного индивидуума, а личность, помещенную в совокупность исторически обусловленных взаимоотношений, изучил понятия закономерности и исторической связи и предложил свое познание исторического закона. Он считал историческими законами те умственные конструкции, каковые любой историк формирует для систематизации единичных ориентации и фактов в хаосе событий. В противном случае говоря, исторические законы, по Зиммелю, это модели, основанные на отражении реально существующих элементов. Произволен наряду с этим только метод соединения элементов. Понятие исторического закона у Зиммеля подобно понятию совершенных типов М. Вебера[218].
Сам же Вебер утверждал, что «для познания исторических явлений в их конкретных условиях самые общие законы, в громаднейшей степени лишенные содержания, имеют, в большинстве случаев, мельчайшую сокровище… “объективное” изучение явлений культуры, совершенная цель которого пребывает в сведении эмпирических связей к «законам», бессмысленно»[219]. Русский представитель критической школы И.И. Кареев был против потребления термина «исторические законы», вычислял их «химерой наподобие философского камня», но признавал, что в истории действуют социологические и психотерапевтические законы. В книге «Историология: теория исторического процесса» Кареев посвятил две главы законам публичного развития и их проявлению в истории, потому, что, отрицая существование каких-то особых исторических законов, он не отрицал законосообразности, действующей как в природе, так и в обществе.
В.О. Ключевский думал, что случайное явление имеется что-то немыслимое, что термином «случайность» мы лишь закрываем собственное незнание обстоятельств, привёдших к случайному явлению. Любое явление имеет какую-то обстоятельство. Ключевский полагал, что исторические законы – это законы сотрудничества исторических сил. Разглядывая различные виды исторических обобщений и объяснений, он сравнивал исторический закон и историческую схему. В случае, если при обобщении найдена лишь последовательность либо сообщение хронологических смен явлений, значит взята историческая схема. В случае, если историку удалось установить обстоятельство, по которой эта смена совершается, значит он нашёл исторический закон. Схема разрешает ответить на вопрос, в каком порядке сменяются явления, а закон растолковывает, по какой причине они сменяются в таком порядке[220]. Ученик Ключевского П.Н. Милюков думал, что закономерности исторических явлений необходимо принимать независимо от того, может ли историческая наука открыть их.
У Ключевского обучался и известный историк Г.В. Вернадский, слушавший вдобавок лекции Г. Риккерта во Фрайбурге. Он сформулировал закон соотношения исторического времени и пространства: «Социальное явление для данной местности изменяется во времени. Для данного времени социальное явление различно при перемене пространства… Тысяча верст на север либо восток от социального центра смогут иметь для исследователя такое же значение, как сто лет в глубь времен»[221]. В действии этого закона Вернадский видел одну из наиболее значимых обстоятельств своеобразия истории России.
Доктор наук Пенсильванского университета Э. Чэйни в трудах по британской истории XVI века вывел пара исторических законов, полагая, что они применимы ко всему процессу развития всех народов и стран. Это закон преемственности, закон непрочности («все преходяще»), закон взаимозависимости личностей, классов, наций, закон роста демократизма, закон необходимости свободного согласия и закон морального прогресса[222].
Осуждающий Г. Риккерта М.Н. Покровский был уверен, что «на русской земле закономерность исторического процесса принадлежит к “среднешкольным” вопросам… В случае, если человек имеется часть природы, то и людская история возможно только частью неспециализированного мирового природного процесса. И в случае, если данный процесс закономерен, то должны существовать и законы истории: запрещено себе представить внезаконной части закономерного целого»[223]. Наряду с этим Покровский подмечал, что такое отношение к законам истории, возможно, образовывает «отечественный национальный предрассудок», что частично характерен англичанам и французам, но совсем не характерен для большинства немцев.
Соратники М.Н. Покровского по выработке большевистской идеологии деятельно утверждали и пропагандировали идею закономерности. Одни делали это кроме того талантливо, как, к примеру, Лев Троцкий, другие – топорно и прямолинейно, как Сталин. Обрисовывая и растолковывая историю русской революции, Троцкий, например, подчеркивал, что «историческая закономерность не имеет ничего общего с педантским схематизмом». самый общим законом исторического процесса он считал неравномерность развития, обосновывая, что отчетливее и сложнее всего она обнаруживается в судьбе государств, запоздавших на пути социального прогресса: «под кнутом внешней необходимости отсталость вынуждена выполнять скачки». Из универсального закона неравномерности Троцкий выводил второй закон, именуя его «законом комбинированного развития, в смысле сближения различных этапов пути, сочетания отдельных стадий, смеси архаических форм с самые современными»[224]. Мне представляется занимательным подчернуть, что в этих рассуждениях Троцкого угадываются идеи конвергенции, сформулированные значительно сильнее П. Сорокиным, Р. Ароном и другими западными мыслителями, но значительно позднее, чем это сделал Троцкий.
Подход Сталина был совсем догматическим. Законы для него были теоремами, жестко зафиксированными и действовавшими практически в автоматическом режиме. Так, Сталин утвердил в качестве закона постоянный рост возмущения трудящихся условиями судьбы при капитализме. Советским историкам приходилось искать и обнаружить доказательства существования этого «закона». По страницам учебной и научной литературы начала гулять как заклинание фраза «положение рабочих (крестьян, рабов) было тяжелым». Показатели его ухудшения пробовали отыскать кроме того во времена благоприятной экономической конъюнктуры различных государств, народов и эпох.
В современном научном познании возрастает роль категории возможности. Без нее уже нереально постигать мир и выстраивать научные теории. С того времени, как австрийский монах Г. Мендель сформулировал законы наследственности, воздействие их было подтверждено на множестве организмов – от слона до трески, от водорослей до дуба. Вместе с тем законы Менделя владеют чертой, которая отличает их от таких законов физики, как законы Ома, Бойля — Мариотта и др. Они только разрешают предположить наступление тех либо иных событий, потому, что ген передается с возможностью 50%. Возможность какого-либо события, а также исторического, имеется степень необходимости в вероятном. Если не учитывать настоящих возможностей того либо иного трансформации хода событий, то легко прийти к фатализму. Необходимость не просто тяжело, а скорее нереально найти в истории отдельного события. Отдельное событие случайно, оно имело возможность случиться, а имело возможность и не случиться. Необходимость возможно найти в некоей цепи событий, в их связи.
Уверенность, с которой возможно угадать поведение человека, будет совсем другой, чем та, с которой, к примеру, рассчитывают период колебания маятника либо угол преломления светового луча при переходе из одной среды в другую. Германский просветитель Т. Лихтенберг еще в восемнадцатом веке привел показательную аналогию: 3 июня 1769 года планета Венера должна была пройти через солнечный диск. любознательные граждане и Астрономы встретились с ней в положенное время. А 8 июня через Геттинген должна была проследовать прусская принцесса, но ее зря ожидали до поздней ночи – она показалась только на следующий сутки. Примеров, говорящих о важности применения категории возможности при изучении действий субъектов исторического процесса, возможно привести очень много.
Согласно точки зрения М.А. Барга, социологические законы действуют в рамках задачи «допустимо – нереально», а палитра действия исторических законов другая: «возможно – маловероятно – поразительно». Академик Е.М. Жуков подчеркивал, что исторический закон в отличие от естественно-исторического проявляется не прямолинейно, а только как тенденция. Конкретное воздействие исторического закона модифицируется в зависимости от своеобразных условий той социальной среды, в которой он действует. При благоприятных условиях исторический закон – тенденция действует с громаднейшей определенностью, приближаясь к прямолинейности. При наличии тормозящих факторов воздействие исторического закона замедляется, прямая линия развития заменяется зигзагообразной формой перемещения. По Б.Г. Могильницкому, исторический закон от социологического отличает законообразующая деятельность субъективного фактора. Социологические законы абсолютны, исторические – условны, т.е. реализуются в определенных условиях, с учетом исторических случайностей. Историческая случайность – не антитеза исторической закономерности, а компонент, ее формирующий. Историческая случайность входит в предмет исторической науки в той мере, в какой воздействует на ход истории. Она возможно порождена деятельностью человека либо появляться проявлением стихийных сил природы, как, к примеру, божественный ветер XIII века, спасший Японию от монгольского завоевания. Могильницкий не вычисляет закономерность несложной суммой случайностей, поскольку множество случайностей гасит друг друга, не оказывая какого-либо заметного влияния на перемещение истории[225].
Философ А.В. Гулыга кроме этого подчеркивал статистический темперамент публичных законов. Они проявляются как суммарное воздействие огромного множества случайных факторов. Наряду с этим он полагал, что отличие статистических законов от динамических направляться искать не в степени их достоверности. Различие их пребывает в том, что статистические законы не обнаруживаются в единичном явлении в любую секунду времени, а действуют в том месте, где проявляется суммарное действие огромного множества однородных случайностей. Выводы, сделанные на базе анализа действия статистических законов, тем правильнее, чем больше число единичных явлений данного процесса[226].
Доктор наук Пермского университета Лев Ефимович Кертман, одним из первых в годы «оттепели» начавший просматривать студентам курс методики истории, выдвинул догадку, в соответствии с которой в исторической науке существуют законы, принципиально отличающиеся по характеру и типу от законов вторых наук, а также гуманитарных. Под фактически историческими законами он осознавал законы исторических обстановок. Сущность исторической обстановке Кертман определял изюминкой данного социального сотрудничества. Осознавая под обстановкой взаимоотношения классов, сложившиеся в данной стране в определенный период ее истории, он предлагал типологическое обобщение не совокупностей, то есть обстановок. Согласно точки зрения Кертмана, законы исторических обстановок устанавливают не неизбежность следствия, а его возможность либо невозможность при ситуации данного типа. Законы обстановок, на его взор, высказывают не только связь возможности между ситуации и следствия, но и степень данной возможности, обусловленной зрелостью обстановки данного типа. Наконец, применение законов этого типа должно носить конкретно-исторический характер[227].
Многие исследователи вычисляли правомерной постановку вопроса о разделении законов истории на уровни по степени абстрагирования. Некоторых смущало выражение «конкретно-исторические законы», потому что законы – в любой момент абстракция. Оппоненты Кертмана обращали внимание на то, что, ограничение предмета исторической науки лишь одним уровнем теории – уровнем «особого» не разрешает исходя из концепции особенных исторических законов преодолеть негативные последствия устойчивого представления о том, что дело историка добывать факты, а не формулировать законы, потому что этим обязан заниматься социолог[228].
Споры по поводу вероятностного характера исторических законов купили в 70 – 80-е годы XX века очень интенсивный темперамент в советской исторической науке. Выступая на совещании Президиума АН СССР, академик И.Д. Ковальченко заявил, что не отрицает для того чтобы подхода к пониманию исторических закономерностей, но возражает против того, дабы ее осуществление и закономерность рассматривались лишь как вероятностные. Согласно его точке зрения, историческая необходимость может реализовываться как вероятностный процесс, как неизбежность и как случайность. Философ М.Н. Руткевич возразил против применения категории «случайность» и «необходимость» абстрактно: то, что сейчас нужно, на следующий день может стать случайным, исходя из этого нужна привязка этих понятий к конкретно-историческим условиям[229].
С позиций авторов коллективного труда по теории исторического процесса, исторические законы оказываются или социологическими законами, действующими в течении не всех, а только некоторых исторических периодов, или же особыми законами, изучаемыми такими частными публичными науками, как история права, этики, эстетики и т.п.[230] Но особенное распространение на современном уровне исторических знаний взяло представление о том, что методика исторических изучений остается все-таки на уровне догадок, а не на уровне законов. Единственным «законом истории» согласится борьба интересов и идей, исходя из этого историческая наука в основном конкретизирует и растолковывает, чем теоретизирует. Не устанавливая закономерностей, историческая наука предлагает определенную совокупность оценки, обобщения и классификации фактов[231].
Долгие поиски исторических законов открывали дорогу вульгарно-натуралистическим представлениям об историческом ходе, не оставлявшим места для понятия исторической альтернативности. Канонизированной в «Кратком курсе истории ВКПб» твёрдой детерминистской схемой публичного развития предусматривались его однолинейность, тождественность таких понятий, как «историческая закономерность», «историческая неизбежность» и «историческая необходимость». Но историческая необходимость сама есть историчной. Демифологизировать понятие исторической необходимости разрешает применение категории альтернативности. С ее помощью возможно раскрыть механизм действия исторической необходимости в конкретной социальной действительности.
Представим себе некое «поле возможности». К примеру, возможность того, что некое общество XX века будет систематически проигнорировать закон цены, теоретически была мала. Но СССР довольно продолжительное время следовал по этому пути, реализуя один из наименее возможных вариантов развития, что потребовало огромных политических усилий[232].
Кое-какие историки настаивают на том, что альтернативен не сам исторический процесс, а процесс его познания. Но и в этом смысле историк обречен на сослагательность, на осмысление реализовавшейся исторической действительности как островка в океане неосуществившихся возможностей. Вопрос «что было бы, если бы…?» в полной мере правомерен, поскольку в истории было довольно много вероятных вариантов развития. Довольно много, но конечно довольно много. Когда-то Гегель утверждал, что все, не противоречащее самому себе, может случиться, следовательно, папа римский формально может стать турецким султаном, и напротив. В природе также смогут случиться события вечно маловероятные. Физикам известно так именуемое «чудо Джинса», в то время, когда может замерзнуть вода в раскаленной печи. Подсчитано, что возможность выигрыша шахматной партии у мирового чемпиона игроком, незнакомым кроме того с правилами игры, равна 1:10122. В соответствии с «теории возможности» кроме того шимпанзе имеет какой-то шанс отстукать на клавиатуре компьютера всю английскую энциклопедию. Возможности, подобные названным, практически равны неосуществимости.
Естествоиспытателя не интересует «своеобразие» каждой ее пути и частицы. А в истории таковой «частицей» выясняется и Гомер, и Данте, и Эйнштейн, и просто человек со своей неповторимой судьбой. Без Пушкина, скажем, либо декабристов история России осталась бы историей России, но это была бы уже вторая история. Каждое историческое событие в отличие от событий естественной истории содержит необходимость иного свершения с какой-то степенью возможности. Сослагательная история антитоталитарна и высокоморальна по собственной сути. Изучая другой темперамент истории, мы можем упрочить собственные представления о нравственных сокровищах человечества. Обсуждение неприятности «несвершившейся истории» не может быть изолировано от психологии участников и изучения культуры исторического процесса. А.Я. Гуревич писал об «избыточности истории», имея в виду то, что она изобилует возможностями и вариантами, из которых реализуются только немногие[233]. Историк обязан стремиться к учету всех тенденций, дабы продемонстрировать полноту исторического развития, в противном случае он преобразовывается в певца победителей, «громадных батальонов, каковые в любой момент правы». В случае, если Гуревич верил в существовании множества противоречивых тенденций «в любой момент истории», то Ю.М. Лотман различал те сферы истории, где люди играют роль частиц, включенных в перемещение огромных сверхличностных процессов, и те ее области, в которых человек благодаря интеллекту и воле совершает выбор возможностей. В первом случае законы причинности предстают в несложной форме, а во втором — нужны поиски новых и более сложных формул причинности[234].
Германский автор А. Андерш вычислял теорию «свершившихся фактов» глубоко бездуховной и безнравственной. Думая об уроках тоталитаризма и немецкого фашизма по большому счету, он писал о «диктатуре изъявительного наклонения», в то время, когда посредством принципа «что было, того не вернешь» оправдывается любое историческое свинство. Принимая историю «как она имеется», отказываясь представить, как имели возможность бы развернуться события при иных условиях, историк отказывается от самого представления о лучшей возможности. Признание альтернативности в истории свидетельствует более сложный подход к ней, исключает возможность детерминистских представлений об историческом прогрессе производительных сил, определяющем все другие стороны судьбы общества. Вопрос альтернативности истории связан с вопросом об альтернативности людской судьбы. «Люди не делают историю, это история делает их», — настаивал когда-то Ф. Бродель.
Сослагательное наклонение делается неким тестом для определения глубины объяснений, предлагаемых историком. Чем выше организации системы и уровень сложности, тем менее она возможна. Так, в осевое время лишь пять архаических обществ создали цивилизации, историческая динамика нового времени проявилась лишь в европейском обществе. Свобода выбора существовала в истории далеко не всегда, история не всегда была «развилкой дорог»: поле альтернатив часто оставалось сужено в силу самых различных событий, отмечались долгие периоды безальтернативного развития.
В истории России века и первой половины значительно чаще выделяют четыре «развилки»: использованные Лениным в 1917 и 1921 годах и не использованные Сталиным в 1925 – 1927 и 1934 – 1936 годах В 1917 – 1920 годах противостояли пролетарская и монархически-буржуазная альтернативы. В середине 20-х годов был потерян шанс избежать кризисных явлений в экономике, в середине 30-х – потеряна возможность антифашистской демократизации сталинского режима. Изучение истории с применением элементов сослагательного наклонения разрешает осознать ее не как неизбежность, а как следствие ответов, принятых людьми: «…отвергнутая историческая альтернатива не уходит в небытие… а вплетается живой тканью в исторический процесс и во многом определяет его направление»[235].
Общество, где всецело царит одна линия развития, неизбежно обречено на деградацию и застой. Потеряв динамизм, такое общество утрачивает и историческую возможность. Так именуемые «окаменевшие» цивилизации несли на себе печать необычного износа механизма альтернативности[236]. Функционирование публичного организма зависит от необычной корректировки исторической необходимости; в случае, если этого не происходит, то общество теряет свойство к саморазвитию. Безжалостное подавление всякого инакомыслия в СССР стало причиной деградации и значительной деформации советского общества.
Мысль о том, что у истории необходимо и возможно обучаться, ориентирует на альтернативность подходов к ней. Так как если бы история носила фаталистический, прямолинейный темперамент, то и обучаться у нее было бы нечему. Многообразие способов и культур деятельности предполагает разнообразие выходов в новые исторические действительности. Видение исторических альтернатив разрешает учитывать опыт истории. Потому, что «побежденные альтернативы» и «отвергнутые возможности» не исчезают бесследно, а сохраняются в исторической памяти, они есть в праве быть изученными.
Представление об альтернативности исторического процесса — не такое древнее, как представление о его закономерности. Появилось это представление в европейской культуре у авторов утопических произведений XVI – XVII столетий. На данный момент существует множество направлений контрфактических исторических изучений: «другая история», «экспериментальная история», «виртуальная история», «ретроальтернативистика», «несостоявшаяся история» и др. Между ними довольно часто не обнаруживается не только содержательного, методологического единства, но а также терминологической общности[237]. Контрфактическое историческое познание направлено на три объекта: личности, события, факторы. Они задают определенную парадигму анализа: логику, методы, идеи, задачи. Исходя из этого любой из этих объектов можно считать соответствующим независимому уровню изучения, то есть персоналистскому, событийному, факторальному. Отличие между ними выражена в методах манипуляции с объектами[238].
Замечательный призыв к изучению исторических альтернатив находился еще в трудах М. Вебера. Он утверждал, что историческая наука обязана воображать различные возможности развития, выявлять последствия «иных ответов», ставить вопрос о тождественности результатов действий при трансформации каузальных компонентов[239]. Но до сих пор у историков нет четкой терминологии для описания вероятностных процессов. Выбор из двух вариантов историк еще может представить и обрисовать, выбор же из пятидесяти двух уже согласится практически нерешаемой задачей, не смотря на то, что, вероятнее, возможность в истории измеряется совсем вторыми порядками чисел.
Усиление интереса к альтернативам стало причиной значительному размыванию этого понятия. Под альтернативой знают и развилку на пути исторического процесса, и свойство мышления к оценке настоящих и мнимых вариантов, и потенциальную возможность выбора, и некую силу, противостоявшую победившей тенденции. История людей – это неповторимый и одновременно естественный феномен: «кривая прошлого откладывается по отношению к оси нужного и оси возможного. И мировая история имеется точка схождения этих разнонаправленных координат»[240]. Случайное и закономерное перестают быть несовместимыми и предстают как вероятные состояния одного и того же объекта. Неприятность альтернативности оборачивается проблемой роли субъективного фактора в истории, проблемой свободы исторического выбора. Она часто сводится к вопросу о том, кто делает данный выбор. Осознать логику выбора значит понять суть прошедших событий.
Существует неприятность многовариантности и соотношения альтернативности. В каких случаях возможно сказать о «веере возможностей»? Возможно ли использовать понятия моноальтернативности и полиальтернативности? В какой степени социальные несоответствия составляют источник альтернативности? Что глубже – несоответствия заинтересованностей либо конфликты идей? Вопросов до тех пор пока больше, чем ответов. светло одно, что при другом подходе анализ любого результата какой-либо исторической коллизии есть более правильным, более обоснованным, поскольку он связан с выяснением событий реализации конкретно данной альтернативы. В случае, если же исследователь считает, что полученный итог – единственно вероятный, то такое историческое объяснение на большом растоянии от соблюдения принципа историзма.
Историческая альтернативность – это необычная пружина исторической динамики. Часто авторы различают гипотетические и настоящие альтернативы. Изучение других обстановок связано с моделированием – вербальным, концептуальным, математическим. Для М.Я. Гефтера история – это «перемещение Выбора, пересоздающего и самое себя»[241]. Анализ альтернативности привел его к идее «альянса различно-равных», к идее «мира миров», в базе которой лежало убеждение в том, что народовластие – это альянс различных традиций, этносов, голов. Конкретно альянс, а не единообразие. «Мир миров» — это «диалог вопросов», ведущий к согласию.