Истоки кризиса не смогут быть растолкованы какой-либо одной обстоятельством. В нескончаемом переплетении материальных и духовных связей исторического трансформации нам удается распознать только отдельные нити. Любое тотальное и монокаузальное познание оказывается при ближайшем рассмотрении фальшивым.
Кроме того фактическое состояние эры в целом мы себе представить не можем, разве лишь отдельные более либо менее значительные феномены данной эры. Чем больше мы познаем, тем непостижимее делается для отечественного сознания тайна целого.
Перелом, совершаемый веком техники, достигает громадной глубины. Ни одна сторона людской существования не остается незатронутой им. Кроме того то, что не позвано конкретно им, подвергается модификации под его влиянием. Но не нужно сводить целый сложный движение людской развития лишь к одному этому фактору. Задолго перед тем как техника начала оказывать такое действие на людскую существование, действовали силы, подготовившие духовную обстановку отечественных дней. Влияние отношение и техники к ней зависит от того духовного мира, от того поведения и типа мышления, на что она воздействует.
С технической эрой вправду связан глубочайший кризис. Энгельс и Маркс пришли к своим поразительным выводам по причине того, что сумели заметить это новое. Но это новое было отнюдь не духовным обновлением людской бытия. В этом и заключался корень неточности.
Обращение шла о новом сознании человека, о новом человеке, о духовном творчестве, об благе и истине, перед взглядом людей появилось сияющее будущее; и однако все это было в первую очередь tabula rasa 1, растущая потеря сознания. Что-то, не заполненное
1 Чистая доска (лат.). Тут — пустота, иллюзия.
идеей, шумно пропагандировалось в качестве самой идеи. После этого, по окончании заблуждений великих мыслителей, мир стал ареной небольших воротил, послушных интриганов, каковые не ведают различия между ложью и истиной, добром и злом и являются только покорным орудием функционирующей власти.
Время от времени обращение шла об потере веры как о следствии развития техники. Утверждалось, что техника вырывает людей из их земли, из привычного существования, помещает их как бы в безлюдное пространство, лишает их возможности и воздуха дышать, отнимает у них душу и оставляет только то, что необходимо для обслуживания автомобили.
Но то, что случилось в век техники, чему содействовало развитие техники, имеет и совсем иные предпосылки. Задолго до технического преобразования мира появились духовные течения, каковые вели к нашему веку. Великий поворот к Просвещению в конце XVII в.. Французская революция, двойственное осознание завершённости и кризисной ситуации в германском философском идеализме — все это приближение к нам независимо от техники.
Просвещение. Неверие принято вычислять следствием просвещения. Конкретно по причине того, что люди через чур много знают, просматривают страшные книги и каждый день черпают подобные идеи в прессе, они уже ни во что не верят. Открытие мира чуждых религиозных убеждений и культур породило в следствии сравнения скепсис по отношению к собственной религии. Но данный путь совсем не обязательно должен вести к неверию. Только половинчатое и дурно осознанное просвещение ведет в ничто, полное же, ничем не ограниченное просвещение делает человека более чувствительным к тайне происхождения мира.
О более глубоком понимании свидетельствует тот тезис, в соответствии с которому диалектика развития ведет от христианства, под действием христианских мотивов, к столь радикальному видению истины, что сама эта религия собственными силами заставляет отвернуться от нее. Но данный путь кроме этого совсем не обязательно обязан привести к неверию. На стадии болезненного и страшного преобразования вера в догматы вправду теряется, но возможность того, что случится видоизменение библейской религии, остается.
Французская революция. Событие, которое то ли распознало, то ли привело к кризису отечественного времени, — Французская революция — остается вплоть по сей день предметом самых противоречивых толкований.
Кант, потрясенный попыткой разума опираться лишь на самого себя, ни при каких обстоятельствах не отказывался от высокой оценки, высказанной им в начале революции. «Этого не забудешь», — сообщил он. Беркли наоборот, был с первого момента столь же проницательным, сколь преисполненным неприязни критиком. Одни видели в этом событии завершение поразительных духовных стремлений и течений XVIII в , другие — упадок и уничтожение этих тенден-
ций, принявших сейчас совсем иную направленность, ужасную участь, постигшую XVIII в., не завершение его, а смерть.
Французская революция выросла на абсолютной монархии и почве феодализма, исходя из этого она не есть значительным моментом общеевропейского развития, но ограничена пределами тех государств, где сложились упомянутые исторические феномены. На духовное развитие Англии и Швейцарии она не оказала действия; что касается феодальных государств, то в том месте она носила двойственный темперамент, поскольку, стремясь к господству разума и свободы, в один момент оставляла место насилию и деспотизму. Она определяет отечественное мышление в двух направлениях: с одной стороны, это — право на борьбу со злом, порождаемым эксплуатацией и угнетением, на борьбу за права и свободу каждого человека; с другой — неправомерное представление, в соответствии с которому мир возможно полностью основан на разуме, и тем самым отказ от попытки разумного преобразования исторически сложившихся иерархии и авторитетов сокровищ. Порвав связанности и разумное единство свободы. Французская революция открыла путь произволу — с одной стороны, насилию — с другой.
Фанатически и очень веря в могущество разума, она не есть источником современной свободы, которая выросла на земле последовательного развития настоящей свободы в таких государствах, как Англия, Америка, Голландия и Швейцария. Исходя из этого не обращая внимания на смелый подъем в собственной начальной стадии, Французская революция есть почвой и выражением современного неверия.
Философский идеализм. Германский философский идеализм — первым делом у Фихте и Гегеля — стал причиной углублению философского самосознания, к видимости тотального знания, которому открыто, что имеется Всевышний и что угодно Всевышнему, которое ничему не удивляется, полагая, что владеет безотносительной истиной. Подобная видимость веры неминуемо должна была перейти в неверие. Эта философия дала, действительно, такую разработку отдельных неприятностей, которая останется вечным достоянием человечества. Она есть одним из очень способных проникновении, дешёвых людской разуму, ее величие в сфере спекулятивного мышления не приводит к. Но вместе с тем недоверие, которое, не смотря на то, что это и несправедливо, начала вызывать во всем мире германская философия в целом, имеет основания. Тут заблуждения и гордыня гения стали причиной неслыханному соблазну. Тот, кто в один раз отведал этого напитка, кто был опьянен им, стал поборником хаоса, поскольку в данной огненной вспышке духа была потеряна вера, предпосылкой которой есть трезвость.
Но и этих факторов — Просвещения, Французской революции и германского философского идеализма — слишком мало для понимания духовной обстановки отечественного времени. Более того, они довольно часто представляются нам не столько обстоятельством кризиса, сколько первыми его порождениями. Жгучий, не взявший убедительного решения вопрос: как же появилось неверие, так же, как и прежде сто- 151
ит перед нами. В постановке этого вопроса сквозит надежда, что верный ответ на него разрешит нам победить неверие.
Подобная надежда была бы совсем нереальной, если бы узнаваемые метафизические истолкования исторического процесса, а тем самым и обстоятельств отечественного положения соответствовали истине. В соответствии с этим концепциям, век полной безысходности есть следствием потери субстанции. Мыслится некоторый неудержимый глобальный процесс, сущность которого в конечном счете выяснил следующими словами Клагес*: в 80-х годах сущность Земли покинула отечественную планету.
Но подобное неизвестное представление об потере субстанции думается нам неприемлемым. Это не точка зрения, а символический образ радикально-пессимистического воззрения. Подобное представление скорее сокрытие, чем прояснение истины. В это же время мысль некоего недоступного нам тотального процесса все время преследует нас. Но это не явление природы, подобное биологическим процессам, и по большому счету не предметно-постигаемое, не субстанциальное явление, а всеобъемлющее, в которого мы осуществляем отечественное познание, но которое мы не познаем. В нем тайна всемирный истории, тайна, которую мы углубляем, но не раскрываем и при осмыслении которой мы не должны абсолютно подчиняться чему-то мыслимому в качестве мнимо нужного, если не желаем отказаться не только от открытости отечественных познавательных возможностей, но и от свободы отечественной воли и сущности, решения и нашего выбора.
Мнимому тотальному знанию направляться предпочесть следующее простое представление (не смотря на то, что и в нем не содержится ключ к знанию): человеку неизменно свойственно зло, которое всегда вело к тщетным войнам, сейчас достигшим как по собственному распространению, так и по собственной разрушительности таковой степени, которая ведет не только к упадку цивилизации, но и к духовному упадку человека.
Дать исчерпывающий ответ на вопрос о причине неверия и кризисов нереально, независимо от того, к какой сфере знания относится эта попытка — к сфере эмпирической каузальности, духовного проникновения либо метафизического истолкования.
Выводы
То событие, что все люди, все древние культуры втянуты в поток уничтожения либо обновления, постигнуто в последние десятилетия во всем его значении. Мы, люди прошлого поколения, жили как дети, абсолютно пребывая в сфере чисто европейских представлений. Индия, Китай были чужими, далекими, совсем иными мирами, история которых оставалась неизвестной. Тот, кто был обижен, кому не хорошо жилось, эмигрировал. Мир был открытым.
По окончании 1918 г. на меня произвели глубокое чувство как неч-
то совсем новое следующие слова де Гроота* в его книге о Китае: «Универсистская1 совокупность образовывает высшую точку, которой имела возможность достигнуть в собственном развитии духовная культура Китая. Единственной талантливой пошатнуть и стереть с лица земли ее силой есть трезвая наука. В случае, если настанет время, в то время, когда данной наукой в том месте начнут без шуток заниматься, то во всей духовной судьбы Китая, несомненно, случится полный переворот; и в следствии этого переворота в Китае наступит или полная анархия, или восстановление, по окончании чего Китай уже не будет Китаем, китайцы не будут китайцами. Китай не может собственными силами заменить прошлую совокупность новой; тем самым провал прошлой совокупности обязан бы привести к полному упадку и к анархии, иначе говоря к полному осуществлению того, что предрекает священное учение китайцев, в соответствии с которому гибель и катастрофа неизбежны, в случае, если человечество утратит дао… В случае, если роком предопределено, что ожесточённый процесс смерти обязан идти своим ходом и что дни старой университетской культуры Китая сочтены, то пускай хоть последний ее сутки не будет днем смерти бессчётного народа, ввергнутого в беду зарубежным вмешательством!» (19).
В технический век, а также в канун его, необычным образом везде появляется духовный и душевный регресс, что Сейчас стал общеевропейским явлением. Действительно, в Европе еще некое время длился духовный расцвет, в то время как Индия и Китай с XVIII в. безостановочно приближались к упадку. В тот момент, в то время, когда эти народы были порабощены бронетехникой Европы, они уже достигли самой низкой точки собственного духовного развития. Европа открыла Китай и Индию не во время расцвета их культуры, а тогда, в то время, когда они сами практически забыли о собственном прошлом. Только Сейчас существует настоящее единство человечества, которое содержится в том, что нигде не имеет возможности случиться ничего значительного без того, дабы это не затронуло всех. В данной ситуации технический переворот, созданный открытиями европейцев и европейской наукой, есть только поводом духовной и материальной основой трагедии» В случае, если же совершится ожидаемое преобразование, тогда то, что в 1918 г. де Гроот сообщил о китайцах — затем Китай уже не будет Китаем, китайцы не будут китайцами,— возможно, окажется применимым ко всем. И Европа уже не будет Европой, и европейцы не будут европейцами — такими, какими они чувствовали себя во времена де Гроота. Но так как придут новые китайцы, новые европейцы, образ которых еще скрыт от нас.
При понимании отечественной исторической ситуации как преддверия новой эры отечественный взгляд все время обращается к прошлому. На вопрос — были ли когда-нибудь подобные радикальные преобразования — мы можем ответить лишь одно: о событиях прометеевского времени, в то время, когда человек лишь приступал к познанию окружающего его мира посредством орудий труда, огня, речи, нам ни-
Термин, введенный де Гроотом.— Прим. ред.
чего не известно. В исторический же период самым большим пределом было то осевое время, о котором шла обращение выше. И в случае, если мы сейчас снова вступили во время радикального трансформации людской бытия, то это не повторение осевого времени, но что-то в корне иное.
В первую очередь по своим внешним чертам: отечественный технический век универсален не только относительно, как та, что происходило в трех свободных друг от друга сферах осевого времени, но универсален полностью, потому, что он носит глобальный темперамент. Сейчас речь заходит не о чем-то взаимосвязанном по собственному внутреннему значению, а практически поделённом, но о целостности, в которой происходит постоянное общение. В наши дни данный процесс осознается как универсальный. Эта универсальность обязана привести к совсем иному, чем когда-либо, решению вопроса о людской бытии. Потому что в случае, если все прошлые периоды кардинальных преобразований были локальны, могли быть дополнены вторыми событиями, в других местах, в других мирах, в случае, если при трагедии в одной из этих культур оставалась возможность того, что человек будет спасен посредством вторых культур, то сейчас все происходящее полностью и совсем по собственному значению. Вне его нет больше ничего.
Очевидно, что внутреннее значение происходящего процесса кроме этого носит совсем другой темперамент, чем осевое время. Тогда была полнота, сейчас опустошенность. В случае, если мы поймём близость предела, то осознаем, что находимся лишь в стадии подготовки. Отечественное время — время настоящего технического и политического преобразования, а не время вечных творений. Со всеми собственными великими техническими изобретениями и научными открытиями отечественная эра скорее подобна времени, в то время, когда были созданы орудия труда и оружие, приручены животные, использована лошадь как транспортное средство, чем времени Конфуция, Лаоцзы. Сократа и Будды. Но о том, что мы готовы поставить перед собой великую цель — снова преобразовать людскую природу в соответствии с ее истоками, что мы остро чувствуем всю важность рокового вопроса, как нам, веря, превратиться в настоящих людей, об этом свидетельствует Сейчас все возрастающая склонность обращаться к нашим истокам. Та глубина, из которой мы вышли, то настоящее, которое было скрыто под покровом второстепенных образований, привычных оборотов речи, институтов и условностей, снова обретает голос. Зеркало великого осевого времени человечества послужит, возможно, еще раз одним из значительных заверений в том, что в собственном рвении осознать самих себя мы должны обратиться к тем глубинам, откуда мы вышли.
III. Неприятность БУДУЩЕГО
Историческая концепция людской существования в его целостности обязана включать в себя и будущее. Этому соответствует христианское видение всемирный истории, границами которой являются день и сотворение мира ужасного суда.
В нем заключена истина, и она остается незыблемой кроме того для тех, кто уже не верит в это христианское видение. Потому что отказ от будущего ведет к тому, что образ прошлого делается совсем завершенным и, следовательно, неверным. Без осознания будущего по большому счету не может быть философского осознания истории.
Но будущее не может быть изучено. Изучению доступно только то, что владеет действительностью, т. е. то, что уже случилось. Будущее же скрыто в прошлом и настоящем, мы видим и примысливаем его в настоящих возможностях. По существу, в базе отечественного мировоззрения постоянно лежит осознание будущего.
Это осознание будущего не нужно конкретизировать в мнимых картинах, отражающих отечественные чаяния либо страхи; в базе отечественного видения будущего должно быть научное проникновение в прошлое, а тaкжe непредубежденное постижение настоящего. Все дело в том, дабы в происходящей на отечественных глазах борьбе, через нее, почувствовать ту глубинную борьбу, от финала которой зависит существование человечества по большому счету.
Тогда отечественное внимание будет направлено уже не только на объективность изложения того, что легко было, что на большом растоянии от событий сегодняшнего дня, наоборот, тогда настоящее «станет целью и истоком и исторического сознания.
Видение настоящего в такой же степени зависит от восприятия прошлого, как от прогнозирования будущего. Отечественные мысли о будущем воздействуют на то, как мы видим настоящее и прошлое.
Прогнозирующее историческое мышление определяет отечественные действия. Душа, потрясенная надеждой и заботой, делается ясновидящей. Либо же мы вытесняем из отечественного сознания появляющиеся образы разных возможностей и предоставляем событиям идти своим чередом.
Приведем в качестве примеров пара сделанных в прошлом прогнозов, правильность которых сейчас возможно проверена и во многих случаях представляется ужасным прорицанием. Начиная с XVIII в. будущее стало предметом сознательных размышлений и эмпирически обоснованного видения. И вплоть до наших дней прогнозирование будущего осталось значительной проблемой.
В XVIII в., в то время, когда шел процесс освобождения от утративших собственную значимость и применяемых во зло авторитетов, в то время, когда настало время неслыханных достижений науки и техники, роста достатка, многие люди в собственном ликовании по поводу этих удач жили в полной уверенности, словно бы публичный прогресс гарантирован и жизнь будет все время улучшаться. Эти люди не знали заботы о будущем.
Все изменилось по окончании Французской революции. В течение
XIX в. пессимистический взор на будущее все более утверждался.
Уже Гете, предвидя в 1825 г. век автомобили, характеризовал его следующим образом: «Это будет век талантливых, легко ориентирующихся в практических вопросах людей, каковые, владея большей предприимчивостью, чем другие, чувствуют собственный превосходство над толпой, не смотря на то, что сами они и не одарены высокими талантами». Гете предчувствовал и нехорошее: «Я предвижу, что придет день, когда люди прекратят радовать Всевышнего, и он вторично сотрёт с лица земли их во имя нового творения».
За тем появился последовательность известных прогнозов; кое-какие из них мы тут приведем.
В 1835 г. Токвиль* писал следующее: «Итак, настанет время, в то время, когда в Северной Америке будет жить полтораста миллионов человек, равных между собою, каковые все будут принадлежать к одной семье, все будут иметь одно историческое происхождение, одну цивилизацию, один язык, одну религию, нравы и одинаковые привычки и между которыми идея будет обращаться, принимая одну и ту же окраску и форму. Все другое остается вызывающим большие сомнения, но это точно. Вот, значит, совсем новый факт во всемирной истории, последствия и значение которого тяжело себе представить кроме того в воображении.
На данный момент существуют на Земле два великих народа, каковые, начав с разных точек, приближаются, по-видимому, к одной цели: это англо американцы и-русский.
Оба они выросли незаметно; и в то время, когда взгляды людей были обращены в другую сторону, они внезапно заняли место в первом ряду между нациями, так что мир практически в одно время определил и об их появлении и об их величии.
Все другие народы, по-видимому, практически достигли пределов, предназначенных им природой; их задача лишь сохранять купленное. Но эти два народа находятся еще в периоде роста. Все остальные остановились либо подвигаются лишь с громадными упрочнениями; только они одни идут легко и не так долго осталось ждать по пути, которому глаз еще не имеет возможности видеть финиша.
Американец борется с препятствиями, предоставляемыми ему природою; русский борется с людьми. Один вести войну с варварством и пустынями, второй с цивилизацией, находящейся во всеоружии; исходя из этого завоевания американцев делаются плугом земледельца, завоевания русского — клинком воина.
С целью достижения собственной цели первый надеется на персональный интерес и предоставляет свободу действий, не направляя их разуму и силам отдельных лиц.
Второй сосредоточивает, так сообщить, в одном человеке все силы общества.
Для одного основное средство действия имеется свобода, для другого повиновение.
Их исходные точки разны, пути их также разны; и но любой из них рекомендован, по-видимому, тайной волею прови-
дения держать когда-нибудь в собственных руках судьбу половины мира» (20).
В 1870 г. Буркхардт в собственных «Мыслях о всемирный истории» писал о будущем следующее: «Свойство к рассуждению будет вытеснена готовностью к подчинению, единичное и множественное — целостным и единым.
Вместо культуры обращение будет снова идти лишь о существовании…
Государство снова получит главное господство над культурой, более того, в значительной мере подчинит ее собственному вкусу. Нельзя исключать да и то, что культура сама будет обращаться к стране с вопросом, как удовлетворить его требованиям.
Под действием резких и постоянных напоминаний люди вынуждены будут осознать, что общение и приобретательство отнюдь не являются главным в их жизни.
Большая часть процветающих научных занятий и исследований, и искусств, возможно, провалится сквозь землю, в противном случае, что останется, должно будет вдвойне напрячь собственные силы.
Господствующим типом судьбы станет твёрдая целесообразность…
Другое сделают войны, они утвердят это положение вещей. Само государство примет таковой вид, что в течение продолжительного времени запрещено будет и помышлять о том, что оно получит другую направленность…
Реакция свободного идеала так или иначе проявится, но ценой сверхчеловеческих напряжения и усилий» (21).
В 1872 г. он писал в письме: «Идеалом судьбы станут армейские распорядки… в механизме управления и государственной машине… в деле образования и обучения. Самой поразительной окажется участь рабочих. У меня предчувствие, которое на первый взгляд думается нелепостью, но от которого я никак не могу отделаться. Оно гласит: военизированное государство будет большим предпринимателем. Все это скопление весов в больших фирмах запрещено навек покинуть во жадности и власти нужды: определенная и контролируемая степень потребности при наличии продвижения по работе и мундира, начинающаяся и завершающаяся каждый день под звуки барабана,— вот то, к чему все это должно прийти по логике вещей» (22).
Ницше набросал следующие черты собственной эры и будущего: машина в ее действии как пример существования; их нивелирование и подъём масс, театральность судьбы, где все ложно и нет, по существу, больше ничего значимого, дурман вместо мышления в качестве жизненной атмосферы — «Всевышний погиб». Утверждается нигилизм: «Вся отечественная европейская культура уже давно движется в мучительном напряжении, которое с каждым годом растет, как бы стремясь к трагедии: неспокойно, насильственно и опрометчиво, подобно бурному потоку, что рвется к концу, больше не думая, опасаясь думать».
Людей далекого будущего Ницше дает в гротескных образах:
«Земной шар стал мелким, на нем прыгает последний человек, совершая собственные небольшие дела: его род неискореним, он подобен блохе; последний человек живет продолжительнее всех.
Мы изобрели счастье,— утверждают последние люди, подмигивая…
Иногда мало яду: это порождает приятные сны. И довольно много яду под конец, дабы смерть была приятной.
Люди еще трудятся, поскольку работа — это развлечение. Но они стараются, дабы это развлечение не было изнурительным.
Стадо без пастыря! Все желают одного и того же, все они равны: кто не согласен, идет добровольно в психиатрическую поликлинику.
Некогда всю землю был безумен,— говорят самые утонченные и подмигивают.
Люди умны, им известно все, что происходило. Это дает право на нескончаемую иронию.
Мы изобрели счастье,— говорят последние люди и подмигивают» (23).
За этим довольно часто рисовали картину будущего общества в виде муравейника, где люди обретают собственный счастье в существовании, регулируемом предписаниями, распорядком дня, дозировкой всех вещей при помощи тотального планирования.
* * *
Пессимистическому видению еще сейчас противостоят популярные картины будущего великолепия, коренящиеся в идее прогресса XVIII в., картины общества, где царят мир, справедливость и свобода мироустройства, базу которого составляют живое равновесие и неизменно стремящиеся ввысь силы,— неизвестные картины будущего блаженства, к каким отсылают обиженных.
Мысль прогресса коренится в технике и науке и лишь тут обретает собственный настоящий суть. Но и эта мысль вызывает известные опасения и заставляет задать последовательность вопросов: не поставлен ли итогам научного изучения, так же как и техвозможностям, принципиальный предел? Иначе говоря не приближается ли наука, расцвет которой мы сейчас видим и плодами которой пользуемся, к стадии собственного завершения, в то время, когда предстоящее ее продвижение закончится? Возродится ли перемещение науки в новых условиях, либо она, по существу, не составит большого труда хранить полученные результаты, а возможно, кроме того частично терять их, сохраняя только узнаваемый автоматизм, жизненно нужный для оперирования техническими устройствами и принятыми в данном обществе идеями? Стремиться предвидеть это — напрасный труд. Возможно только, как это делается уже за полвека, строить увлекательные, внутренне последовательные утопии.
Еще один вопрос: покажется ли когда-нибудь человеку земной шар тесным? Перед ним больше нет открытых дорог, открытой для
его дали. В той мере, в какой речь заходит о материи и пространстве, он может только двигаться по кругу.
Кроме того в случае, если сказать лишь о несложном обеспечении существования людей, то и тут возможность предвидения очень вызывающа большие сомнения. В случае, если установится единый всемирный порядок, то угрожать ему будет не безжалостный народ извне, а сама природа. Ограниченность ее возможностей уже в самом скором времени создаст новые исторические обстановки. При нынешнем потреблении сырья через тысячу лет будут исчерпаны запасы угля, еще раньше нефти, уже через 200 лет — залежи металлической руды, еще раньше — нужный в сельском хозяйстве фосфор. На какое количество хватит урановой руды, из которой добывается долгое время действующая ядерная энергия, еще не поддается исчислению. В каждом отдельном случае по большому счету нельзя провести правильное вычисление. Но беззаботность, с которой расходуются ограниченные запасы сырья, разрешает по крайней мере предположить возможность либо возможность того, что эти запасы будут абсолютно исчерпаны.
Сократится ли тогда население земного шара до собственного прошлого числа, каким оно было 500 лет тому назад; будет ли отыскан новый выход, в каких исторических условиях и при каких преобразованиях духовного облика и душевного склада людей случатся эти катастрофические события — все это угадать нереально. Непременно только то, что и тогда стабильности не будет.
В наши дни показались бессчётные прогнозы на биологической базе. Наблюдения частного характера, предполагаемые неспециализированные жизненные процессы переносились на человека, и на этом основании делалось предсказание о его неминуемой смерти, которая возможно предотвращена лишь планированием и биологическим регулированием. Отправным пунктом служила тут становящаяся актуальной в биологии неспециализированная теория.
Так, утверждалось, что смешение рас губительно, что условием высоких преимуществ есть чистота расы. В случае, если для того чтобы рода утверждения по большому счету возможно было бы доказать (биологическое обоснование не затрагивает вопрос о расах, а ограничивается, по существу, достаточно тяжело постигаемыми наследственными связями единичных показателей), то история скорее свидетельствовала бы об обратном.
Утверждалось кроме этого, что некогда случился неспециализированный процесс деградации человечества — это подтверждается якобы наблюдениями, совершёнными над психопатическими семьями. Все конкретные и отчетливые определения данной точки зрения в далеком прошлом опровергнуты.
Высказывалось кроме этого мнение (основанное на предполагаемой аналогии со следствиями доместикации у животных), что человек в ходе перехода к оседлому образу судьбы неизбежно теряет силы и свойство выращивать потомство, поскольку в упорядоченном обществе он освобождается от всех тех трудностей, в ходе
преодоления которых на ранней стадии собственного существования он стал настоящим человеком. Подобно тому как «пары» диких гусей соединяются при наличии определенных особенностей у партнеров, преодолевая препятствия, и соединяются уже на всегда, пестуя и защищая птенцов, в то время как домашние гуси не выбирают партнера, заботу о потомстве предоставляют человеку и заняты лишь тем, дабы, не разбирая и не зная меры, поглощать корм,— вырождается и перешедший к оседлому образу судьбы человек. Но сравнение это неправомерно (24).
Подобного рода опасения, которые связаны с понятием о расе, наследственности, деградации, доместикации, беспредметны, в случае, если прилагать их к процессу развития человечества в целом. Их значение весьма ограниченно. Эти теории из-за убеждений, порождаемых содержащимися в них фальшивыми идеями, безмерно страшнее, нежели то, в чем видят опасность они. Создается чувство, словно бы настоящая озабоченность, маскируясь, ищет выхода в намного меньшей опасности, основанной на объективных естественных процессах, чье вероятное действие якобы возможно не допустить посредством тех либо иных мер.