Р. Иеркс экспериментально применял четыре способа, чтобы научить шимпанзе людской потреблению звуков, либо, как он говорит сам, речи. Все эти опыты стали причиной отрицательному результату. Само собой разумеется, сами по себе отрицательные результаты ни при каких обстоятельствах не смогут иметь важного значения для принципиальной неприятности: допустимо либо нереально привить обращение шимпанзе. В. Келер продемонстрировал, что отрицательные результаты в смысле наличия интеллекта у шимпанзе, к каким приходили прошлые экспериментаторы, обусловлены в первую очередь неправильной постановкой опытов, незнанием
Л С. ВЫГОТСКИЙ
«территории трудности», в границах которой лишь и может проявиться интеллект шимпанзе, незнанием фундаментального свойства этого интеллекта — его связи с оптически-актуальной обстановкой и т. д. Обстоятельство отрицательных результатов может лежать значительно чаще в самом исследователе, чем в исследуемом явлении. Из того, что животное не решило данных задач при данных условиях, вовсе не нужно, что оно по большому счету не может решать никаких задач ни в каком случае. «Изучения умственной одаренности, — остроумно подмечает Келер по этому поводу, — испытывают с необходимостью, не считая испытуемого, еще и самого экспериментатора» (1921а, с. 191).
Но, не придавая никакого принципиального значения отрицательным итогам опытов Иеркса самим по себе, мы имеем все основания поставить их в сообщение с тем, что нам известно из вторых источников о языке мартышек, а поэтому его испытания еще с одной стороны говорят о том, что человекоподобной речи а также начатков ее у шимпанзе нет и — возможно предположить — не может быть (направляться, само собой разумеется, отличать отсутствие речи от неосуществимости искусственно привить ее в экспериментально созданных для этого условиях).
Каковы же обстоятельства этого? Недоразвитие голосового аппарата, бедность фонетики, как показывают наблюдения и эксперименты сотрудницы Иеркса Э. В. Лернед, исключаются. Иеркс видит обстоятельство в отсутствии либо слабости слуховой имитации. Иеркс, само собой разумеется, прав в том, что отсутствие слухового подражания имело возможность явиться ближайшей обстоятельством неудачи его опытов, но чуть ли прав в том, что видит в этом главную причину отсутствия у мартышек речи. Все, что мы знаем об интеллекте шимпанзе, говорит не в пользу для того чтобы предположения, которое Иеркс высказывает со всей категоричностью как объективно установленное положение.
Где основания (объективные) для утверждения, что интеллект шимпанзе имеется интеллект того той степени и типа, каковые нужны для человекоподобной речи? У Иеркса был отличный экспериментальный метод проверить и доказать собственный положение, метод, которым он почему-то не воспользовался и к которому мы прибегли бы с величайшей готовностью для экспериментального решения вопроса, если бы к тому представилась внешняя возможность.
Метод данный содержится в том, дабы исключить влияние слухового подражания в опыте с обучением шимпанзе речи. Обращение вовсе не видится только в звуковой форме. Глухонемые создали и пользуются зрительной речью, так же обучают глухонемых детей осознавать отечественную обращение, считывая с губ (т. е. по перемещениям). В языке примитивных народов, как показывает Л. Леви-Брюль (L. Levy-Bruhll, 1922), обращение жестов суще-
РЕЧЬ и МЫШЛЕНИЕ
ствует наровне со звуковой речью и играется значительную роль. Наконец, принципиально обращение вовсе не нужно связана с материалом (ср. письменную обращение). Возможно, подмечает и сам Иеркс, возможно шимпанзе научить использовать пальцы, как это делают глухонемые, т. е. научить их языку знаков.
В случае, если правильно, что интеллект шимпанзе способен овладеть людской речью и что вся беда лишь в том, что он не владеет звуковой подражательностью попугая, он, без сомнений, должен был овладеть в опыте условным жестом, что по психотерапевтической функции совсем соответствовал бы условно-
му звуку. Вместо звуков ва-ва либо па-па, каковые использовал Иеркс, речевая реакция шимпанзе состояла бы в известных перемещениях руки, каковые, скажем, в ручной азбуке глухонемых оз начают те же звуки, либо в произвольных вторых перемещениях. Сущность дела так как содержится вовсе не в звуках, а в функциональном потреблении символа, соответствующего людской речи.
Такие опыты не были проделаны, и мы не можем с уверенностью угадать, к чему бы они привели. Но все, что мы знаем о поведении шимпанзе, среди них и из опытов Иерк-са, не дает ни мельчайшего основания ожидать, что шимпанзе вправду овладеет речью в функциональном смысле. Мы полагаем так легко по причине того, что мы не знаем ни одного намека на потребление символа у шимпанзе. Единственное, что мы знаем об интеллекте шимпанзе с объективной достоверностью, это не наличие «идеации», а тот факт, что при известных условиях шимпанзе способен к изготовлению и употреблению несложных орудий и ‘применению обходных дорог.
Мы не желаем вовсе сообщить этим, что наличие «идеации» есть нужным условием для происхождения речи. Это вопрос предстоящий. Но для Иеркса, без сомнений, существует связь между допущением «идеации» как главной формы интеллектуальной деятельности антропоидов и утверждением о доступности людской речи для них. Сообщение эта столь очевидна и столь серьёзна, что стоит упасть теории «идеации», т. е. стоит принять другую теорию интеллектуального поведения шимпанзе, как вместе с ней рушится и тезис о доступности шимпанзе человекоподобной речи.
В действительности, в случае, если конкретно «идеация» лежит в базе интеллектуальной деятельности шимпанзе, то по какой причине нельзя допустить, что он так же человекоподобно примет решение задачу, воображаемую речью, знаком по большому счету, как он решает задачу с применением орудия (действительно, и тогда это остается не больше чем предположением, а отнюдь не установленным фактом)?
Нам нет необходимости критически контролировать на данный момент, как m рна психотерапевтическая аналогия между задачей применения и задачей орудия осмысленного потребления речи. Мы будем
4 л с выгогский 97
Л С ВЫГОТСКИЙ
иметь случай сделать это при рассмотрении онтогенетического развития речи. на данный момент совсем достаточно напомнить то, что уже сообщено нами об «идеации», чтобы вскрыть всю шаткость, всю безосновательность, всю фактическую беспочвенность теории речи шимпанзе, которую развивает Иеркс.
Отыщем в памяти, вправду, что именно отсутствие «идеации», т. е. оперирования следами неактуальных, отсутствующих, стимулов, есть характерным для интеллекта шимпанзе. Наличие оптически-актуальной, легко обозримой, до конца наглядной обстановке есть нужным условием чтобы мартышка прибегла к верному потреблению орудия. Имеется ли эти условия (мы намеренно говорим до тех пор пока только об одном, и притом чисто психотерапевтическом, условии, в силу того, что имеем все время в виду экспериментальную обстановку Иеркса) при той ситуации, в которой шимпанзе обязан открыть функциональное потребление символа, потребление речи?
Не нужно никакого особого анализа чтобы дать на данный вопрос отрицательный ответ. Кроме того больше: потребление речи не имеет возможности ни при какой ситуации стать функцией от оптической структуры зрительного поля. Оно требует интеллектуальной операции другого рода — не того типа и не той степени. каковые установлены у шимпанзе. Ничто из того, что нам известно из поведения шимпанзе, не говорит о наличии у него аналогичной операции; наоборот, как продемонстрировано выше, конкретно отсутствие данной операции принимается большинством исследователей за самую значительную линии отличия интеллекта шимпанзе от людской.
Два положения смогут принимать во внимание несомненными по крайней мере. Первое: разумное потребление речи имеется интеллектуальная функция, ни в каком случае не определяемая конкретно оптической структурой. Второе: во всех задачах, каковые затрагивали не оптически-актуальные структуры, а структуры другого рода (механические, к примеру), шимпанзе переходили от интеллектуального типа поведения к чистому способу ошибок и проб. К примеру, такая несложная с позиций человека операция, как поставить один ящик на другой и соблюсти наряду с этим равновесие либо снять кольцо с гвоздя, выясняется практически недоступной для «наивной статики» и механики шимпанзе (W. Kohler, 1921a, с. 106 и 177). Это же относится и ко всем по большому счету неоптическим структурам.
Из этих двух положений с логической неизбежностью вытекает вывод, что предположение о возможности для шимпанзе овладеть потреблением людской речи есть с психотерапевтической стороны в высшей степени маловероятным.
Любопытно, что Келер для обозначения интеллектуальных операций шимпанзе вводит термин Einsicht (практически — усмат-
РЕЧЬ и МЫШЛЕНИЕ
ривание, в простом значении — разум). Г. Кафка справедливо показывает, что под этим термином Келер разумеет в первую очередь чисто оптическое усматривание в буквальном смысле слова (G. Kafka, 1922, с. 130), а после этого уже и усматривание взаимоотношений по большому счету, в противоположность слепому образу действия.
Действительно, Келер ни при каких обстоятельствах не дает ни определения этого термина, ни теории этого «усматривания». Правильно да и то, что благодаря отсутствию теории обрисовываемого поведения термин данный получает в фактических описаниях неясное значение: то им обозначается типическое своеобразие самой операции, создаваемой шимпанзе, структура его действий, то внутренний, подготовляющий эти действия и предшествующий им психофизиологический процесс, по отношению к которому действия шимпанзе являются легко исполнением внутреннего замысла операции.
К- Бюлер особенно настаивает на внутреннем характере этого процесса (1930, с. 33). Кроме этого и В. М. Боровский считает, что в случае, если мартышка «видимых проб не создаёт (рук не протягивает), то она «примеривается» какими-нибудь мускулами» (1927, с. 184).
Мы оставляем на данный момент в стороне данный в высшей степени серьёзный сам по себе вопрос. Нас не имеет возможности на данный момент занимать рассмотрение его во всем его количестве, да чуть ли имеется на данный момент уже достаточные фактические эти для его решения; по крайней мере то, что высказывается по этому поводу, опирается скорее на общетеоретические рассуждения и на аналогии с выше и ниже стоящими формами поведения (способом ошибок и проб у животных и мышлением человека), чем на фактические экспериментальные эти.
Нужно прямо признать, что опыты Келера (тем более вторых, менее объективно последовательных психологов) не разрешают ответить на данный вопрос какое количество-нибудь в некотором роде. Каков механизм интеллектуальной реакции — на это испытания Келера не дают никакого определенного, хотя бы и гипотетического, ответа. без сомнений, но, что, как бы ни воображать себе воздействие этого механизма и где бы ни локализовать интеллект — в самих действиях шимпанзе либо в подготовительном внутреннем (психофизиологическом мозговом либо мускульно-иннервационном) ходе, все равно положение об актуальной, а не следовой определяемое™ данной реакции остается в силе, потому что вне оптически-актуальной ситуации интеллект шимпанзе не функционирует. на данный момент нас интересует именно это и лишь это.
«Лучшее орудие, — говорит по этому поводу Келер, — легко теряет все собственный значение для данной обстановки, если оно не может быть воспринято глазом симультанно либо quasi-симуль-танно с областью цели» (W. Kohler, 1921a, с. 39). Под quasi-
4* 99
Л С ВЫГОТСКИЙ
симультанным восприятием Келер имеет в виду те случаи, в то время, когда отдельные элементы обстановки не воспринимаются глазом конкретно и в один момент с целью, но или воспринимаются в яркой временной близости с целью, или уже много раз прежде пускались в движение в такой же ситуации, т. е. по собственной психотерапевтической функции являются как бы симультанными.
Итак, данный пара затянувшийся анализ приводит нас, в отличие от Иеркса, снова и снова к совсем противоположному выводу относительно возможности человекоподобной речи у шимпанзе: кроме того в том случае, если бы шимпанзе при собственном интеллекте владел слуховой имитационной способностью и тенденцией попугая, в высшей степени маловероятно предположение, что он овладел бы речью.
И все же — и это самое ответственное во всей проблеме — у шимпанзе имеется собственная богатая и в некоторых вторых отношениях очень человекоподобная обращение, но эта довольно высокоразвитая обращение не имеет еще конкретно довольно много неспециализированного с его также довольно высокоразвитым интеллектом.
Э. В. Лернед составила словарь языка шимпанзе из 32 элементов «речи», либо «слов», каковые не только близко напоминают элементы людской речи в фонетическом отношении, но каковые имеют известное значение в том смысле, что они свойственны для определенных обстановок, к примеру обстановок либо объектов, каковые приводят к удовольствию либо желанию, неудовольствие либо злобу, рвение избежать опасности либо ужас и т. д. (R. Yerkes, E. Learned, 1925, с. 54). Эти «словам собраны и записаны на протяжении ожидания пищи, на протяжении еды, в присутствии человека, на протяжении нахождения шимпанзе вдвоем.
Легко подметить, что это словарь эмоциональных значений. Это эмоционально-звуковые реакции, более либо менее дифференцированные и более либо менее вступившие в условнорефлек-торную сообщение с рядом стимулов, группирующихся около еды, и т. п. Мы видим в сущности в этом словаре то же самое, что высказано Келером относительно речи шимпанзе по большому счету: это эмоциональная обращение.
Нас на данный момент может интересовать установление трех моментов в связи с данной чёртом речи шимпанзе. Первый: это сообщение речи с ясными эмоциональными перемещениями, становящаяся особенно ясной в моменты сильного аффективного возбуждения шимпанзе, не воображает какой-либо своеобразной особенности человекоподобных мартышек. Наоборот, это, скорее, очень неспециализированная черта для животных, владеющих голосовым аппаратом. И эта же форма ясных голосовых реакций, без сомнений, лежит в базе развития и возникновения людской речи. Второй: эмоциональные состоя-
МЫШЛЕНИИ И Обращение
ния, и особенно аффективные, воображают у шимпанзе сферу поведения, богатую речевыми проявлениями и очень негативную для функционирования интеллектуальных реакций. Келер неоднократно отмечает, как эмоциональная и особенно аффективная реакция совсем разрушают интеллектуальную операцию шимпанзе.
И третий: эмоциональной стороной не ограничивается функция речи у шимпанзе, и это кроме этого не воображает необыкновенного свойства речи человекоподобных мартышек, кроме этого роднит их обращение с языком многих вторых животных видов и кроме этого образовывает несомненный генетический корень соответствующей функции людской речи. Обращение не только ясно-эмоциональная реакция, но и средство психотерапевтического контакта с себе подобными*. Как мартышки, наблюдавшиеся Келером, так и шимпанзе Иеркса и Лернед с идеальной несомненностью выявляют эту функцию речи. Но и эта функция контакта нисколько не связана с интеллектуальной реакцией, т. е. с мышлением животного. Это все та же эмоциональная реакция, составляющая явную и несомненную часть всего эмоционального симптомоком-плекса в целом, но часть, делающая и с биологической точки зрения, и с позиций психотерапевтической иную функцию, чем другие аффективные реакции. Менее всего эта реакция может напомнить намеренное, осмысленное сообщение чего-нибудь либо такое же действие. По существу это инстинктивная реакция либо что-то очень близкое к ней.
Чуть ли возможно сомневаться в том, что эта функция речи принадлежит к числу биологически старейших форм поведения и находится в генетическом родстве с оптическими и слуховыми сигналами, подаваемыми вожаками в животных сообществах. Сейчас К. Фриш44 в изучении языка пчел обрисовал очень увлекательные и теоретически в высшей степени серьёзные формы поведения, делающие функцию связи либо контакта (К. v. Frish, 1928); при всем своеобразии этих форм и при несомненном инстинктивном их происхождении в них нельзя не принять родственное по природе поведение с речевой связью шимпанзе (ср.: W. Kohler, 1921направляться, с. 44). Чуть ли затем возможно усомниться в идеальной независимости данной речевой связи от интеллекта.
Мы можем подвести кое-какие итоги. Нас интересовало отношение между речью и мышлением в филогенетическом развитии той и второй функции. Для выяснения этого мы прибегли к анализу экспериментальных наблюдений и исследований над
* Ф. Хемпельман признает лишь экспрессивную функцию языка животных, не смотря на то, что не отрицает и того, что дающие предупреждение голосовые сигналы и т п делают объективно функцию сообщения (1926, с 530)
Л С ВЫГОТСКИЙ
интеллектом и языком человекоподобных мартышек. Можем коротко формулировать главные выводы, к каким мы пришли и каковые необходимы нам для предстоящего анализа неприятности.
1. речь и Мышление имеют разные генетические корни.
2. речи и Развитие мышления идет по разным линиям и
независимо друг от друга.
3. Отношение между речью и мышлением не есть сколь
ко-нибудь постоянной величиной на всем протяжении филогене
тического развития.
4. Антропоиды выявляют человекоподобный интеллект
в одних отношениях (зачатки потребления орудий) и человеко
подобную обращение —совсем в других (фонетика речи, эмоцио
нальная зачатки и функция социальной функции речи).
5. Антропоиды не выявляют характерного для человека
отношения — тесной связи между речью и мышлением. Одно
и второе не есть какое количество-нибудь конкретно связан
ным у шимпанзе.
6. В речи и филогенезе мышления мы можем с без сомнений
стью констатировать доречевую фазу в развитии интеллекта
и доинтеллектуальную фазу в развитии речи.
В онтогенезе отношение обеих речи развития — и линий мышления — значительно более смутно и спутанно. Но и тут, совсем оставляя в стороне вопрос о параллельности онто- и филогенеза либо об другом, более сложном отношении между ними, мы можем установить и разные генетические корни, и разные линии в речи и развитии мышления.
Лишь .в самое последнее время мы взяли объективные экспериментальные доказательства того, что мышление ребенка в собственном развитии проходит доречевую стадию. На ребенка, не обладающего еще речью, были перенесены с соответствующими модификациями испытания Келера над шимпанзе. Келер сам много раз завлекал к опыту для сравнения ребенка. К. Бюлер систематически изучил в этом отношении ребенка. «Это были действия, — говорит он о собственных опытах, — совсем похожие на действия шимпанзе, и исходя из этого эту фазу детской судьбы возможно достаточно удачно назвать шимпанзепо-добным возрастом; у данного ребенка последний обнимал 10, 11 и 12-й месяцы… В шимпанзеподобном возрасте ребенок делает собственные первые изобретения, само собой разумеется, очень примитивные, но в духовном смысле очень ответственные» (1930, с. 97).
Что теоретически имеет громаднейшее значение в эшх опытах, как в опытах над шимпанзе, — это независимость зачатков интеллектуальных реакций от речи. Отмечая эго, Бюлер пишет:
РЕЧЬ и МЫШЛЕНИЕ
«Говорили, что в начале становления человека (Menschwerden) стоит обращение; возможно, но до нее имеется еще инструментальное мышление (Werkzeugdenken), т. е. познание механических соединений и придумывание механических средств для механических конечных целей, либо, возможно сообщить еще меньше, еще до речи воздействие делается субъективно осмысленным, т. е. все равно, что сознательно-целесообразным» (в том месте же, с. 48).
Доинтеллектуальные корни речи в развитии ребенка были установлены весьма в далеком прошлом. Крик, лепет а также первые слова ребенка совсем явные стадии в развитии речи, но стадии доинтеллектуальные. Они не имеют ничего общего с развитием мышления.
Общепринятый взор разглядывал детскую обращение на данной ступени ее развития как эмоциональную форму поведения по преимуществу. Новейшие изучения (Ш. Бюлер45 и др. — первых форм инвентаря и социального поведения ребёнка его реакций в первоначальный год — и ее сотрудниц Г. Гетцер и Тудер-Гарт — ранних реакций ребенка на человеческий голос) продемонстрировали, что в первоначальный год судьбы ребенка, т. е. именно на доинтеллек-чуальной ступени развития его речи, мы находим богатое развитие социальной функции речи.
Довольно сложный и богатый социальный контакт ребенка ведет к очень раннему формированию средств связи. С несомненностью удалось установить однозначные своеобразные реакции на человеческий голос у ребенка уже на третьей семь дней судьбы (предсоциальные реакции) и первую социальную реакцию на человеческий голос на втором месяце (Seh. Buhler, 1927, с. 124). Равным образом хохот, лепет, показывание, жесты в первые же месяцы судьбы ребенка выступают в роли средств социального контакта. Мы находим, так, у ребенка первого года судьбы уже светло выраженными те две функции речи, каковые привычны нам по филогенезу.
Но самое серьёзное, что мы знаем о речи и развитии мышления у ребенка, содержится в следующем: в узнаваемый момент, приходящийся на ранний возраст (около двух лет), речи развития и линии мышления, каковые шли до сих пор раздельно, перекрещиваются, совпадают и дают начало совсем новой форме поведения, столь характерной для человека.
В. Штерн лучше и раньше вторых обрисовал это наиболее значимое в психологическом развитии ребенка событие. Он продемонстрировал, как у ребенка пробуждается воля и значения тёмное сознание языка к его завоеванию. Ребенок в эту пору, как говорит Штерн, делает величайшее открытие в собственной жизни. Он открывает, что «любая вещь имеет собственный имя» (1922, с. 92).
Данный переломный момент, начиная с которого обращение делается шпеллсктуалыюй, а мышление — речевым, характеризуется дву-
Л С ВЫ1О1СКИЙ
мя совсем несомненными и объективными показателями, по которым мы можем с достоверностью делать выводы о том, случился данный перелом в развитии речи либо нет еще, и — в случаях ненормального и задержанного развития — как данный момент сдвинулся во времени если сравнивать с развитием обычного ребенка. Оба эти момента тесно связаны между собой.
Первый содержится в том, что ребенок, у которого случился данный перелом, начинает деятельно расширять собственный словарь, собственный запас слов, задавая вопросы о каждой новой вещи, как она именуется. Второй момент содержится в очень стремительном, быстром повышении запаса слов, появляющемся на базе активного расширения словаря ребенка.
Как мы знаем, животное может усвоить отдельные слова людской речи и использовать их в соответствующих обстановках. Ребенок до наступления этого периода кроме этого усваивает отдельные слова, каковые являются для него условными стимулами либо помощниками отдельных предметов, людей, действий, состояний, жажд. Но на данной стадии ребенок знает столько слов, сколько ему дано окружающими его людьми.
на данный момент положение делается принципиально совсем иным. Ребенок, видя новый предмет, задаёт вопросы, как это именуется. Ребенок сам испытывает недостаток в слове и деятельно пытается овладеть знаком, принадлежащим предмету, знаком, что помогает для сообщения и называния. В случае, если первая стадия в развитии детской речи, как справедливо продемонстрировал Э. Мейман, есть по собственному психотерапевтическому значению аффективно-волевой, то, начиная со второго момента, обращение вступает в интеллектуальную фазу развития. Ребенок как бы открывает символическую функцию речи.
«Только что обрисованный процесс, — говорит Штерн, — возможно уже вне всяких сомнений выяснить как мыслительную деятельность ребенка в собственном смысле слова; познание отношения между знаком и значением, которое проявляется тут у ребенка, имеется что-то принципиально иное, чем простое пользование их ассоциациями и представлениями, а требование, дабы каждому предмету какого именно бы то ни было рода принадлежало собственный наименование, можно считать вправду, возможно, первым неспециализированным понятием ребенка» (в том месте же, с. 93).
На этом направляться остановиться, потому что тут в речи и пересечения генетическом пункте мышления в первый раз завязывается тот узел, что именуется проблемой речи и мышления. Что же представляет собой данный момент, это «величайшее открытие в жизни ребенка», и правильно ли толкование Штерна?
К. Бюлер сравнивает это открытие с изобретениями шимпанзе.
«Возможно толковать и поворачивать эю обсюятельство как
РЕЧЬ и МЫШЛЕНИЕ
угодно, — говорит он, — но в любой момент в решающем пункте обнаружится психотерапевтическая параллель с изобретениями шимпанзе» (К. Buhler, 1923, с. 55). Туже идея развивает и К. Коффка. «Функция называния (Namengebtmg), — говорит он, — имеется открытие, изобретение ребенка, обнаруживающее полную параллель с изобретениями шимпанзе. Мы видели, что эти последние являются структурным действием, следовательно, мы можем видеть и в заглавии структурное воздействие. Мы сообщили бы, что слово входит в структуру вещи так, как палка — в обстановку жажды овладеть плодом» (К. Koffka, 1925, с. 243).
Так это либо не так, как и до какой степени верна аналогия между открытием сигнификативной функции слова у ребенка и открытием функционального значения орудия в палке у шимпанзе, в чем обе эти операции различаются — обо всем этом мы будем говорить очень при выяснении функционального и структурного отношения между речью и мышлением. Тут нам необходимо отметить лишь один принципиальный момент: только на известной, довольно речи и развития высокой стадии мышления делается вероятным «величайшее открытие в жизни ребенка». Чтобы «открыть» обращение, нужно мыслить.
Мы можем коротко сформулировать отечественные выводы.
1. В речи и онтогенетическом развитии мышления мы кроме этого
находим разные корни того и другого процесса.
2. В развитии речи ребенка мы с несомненностью можем кон
статировать «доинтеллектуальную стадию», так же как и в раз
витии мышления — «доречевую стадию».
3. До известного момента то и второе развитие идет по раз
личным линиям, независимо одно от другого.
4. В известном пункте обе линии пересекаются, по окончании чего
мышление делается речевым, а обращение — интеллектуальной.
Как ни решать сложный и все еще спорный теоретический вопрос об речи и отношении мышления, нельзя не принять необыкновенного значения процессов внутренней речи для развития мышления. Значение внутренней речи для всего отечественного мышления так громадно, что многие психологи кроме того отождествляют мышление и внутреннюю речь. С их точки зрения, мышление имеется не что иное, как заторможенная, задержанная, тихая обращение. Но в психологии не узнано ни то, как происходит превращение внешней речи во внутреннюю, ни то, в каком приблизительно возрасте совершается это наиболее значимое изменение, как оно протекает, чем вызывается и какова по большому счету ею генетическая черта.
Л. С. ВЫГОТСКИЙ
Д. Уотсон, отождествляющий мышление с внутренней речью, со всей справедливостью констатирует, что мы не знаем, «на какой точке организации собственной речи дети совершают переход от открытой речи к шепоту и позже к скрытой речи», так как данный вопрос «исследовался только случайно» (1926, с. 293). Но нам представляется (в свете отечественных наблюдений и экспериментов, и из того, что мы знаем о развитии речи ребенка по большому счету) самая постановка вопроса Уотсоном в корне неправильной.
Нет никаких веских оснований допускать, что развитие внутренней речи совершается чисто механическим методом, методом постепенного уменьшения звучности речи, что переход от внешней (открытой) к внутренней (скрытой) речи совершается через шепот, т. е. полутихую обращение. Чуть ли дело происходит так, что ребенок начинает понемногу сказать все тише и тише и в следствии этого процесса приходит в итоге к тихой речи. Иначе говоря мы склонны отрицать, что в генезисе детской речи имеется следующая последовательность этапов: громкая обращение — шепот — внутренняя обращение.
Не выручает дело и второе, практически столь же мало обоснованное предположение Уотсона. «Возможно, — говорит он потом, — с самого «ачала все три вида подвигаются совместно» (в том месте же). Нет никаких решительно объективных данных, каковые говорили бы в пользу этого «возможно». Напротив, признаваемое всеми, среди них и Уотсоном, глубокое функциональное и структурное различие открытой и внутренней речи говорит против этого.
«Они вправду мыслят вслух», — говорит Уотсон о детях раннего возраста. И обстоятельство этого видит с полным основанием в том, что «их среда не требует стремительного превращения речи, проявляющейся вовне, в скрытую» (в том месте же). «Кроме того если бы мы имели возможность развернуть все скрытые процессы и записать их на чувствительной пластинке, — начинается дальше та же идея, — либо на цилиндре фонографа, все же в них имелось бы так много сокращений, экономии и коротких замыканий, что они были бы неузнаваемы, в случае, если лишь не проследить их образования от исходного пункта, где они идеальны и социальны по характеру, до их конечной стадии, где они будут служить для личных, но не для социальных приспособлений» (в том месте же, с. 294).