Вопросник издания «Знамя»
1. Вычисляете ли вы, что русская интеллигенция — с момента собственного происхождения —являлась инициатором всех революций и общественных движений в стране?
В первую очередь: что такое интеллигенция? (И считаю ли я себя интеллигентом?) По общеевропейскому пониманию, это слой общества, вежливый чтобы руководить обществом, но не отыскавший для этого вакансий и предлагающий обществу собственную критику либо собственные предложения со стороны. В случае, если так, то принадлежность к интеллигенции решается внутренним эмоцией; «ощущаешь ли ты себя призванным руководить обществом?». Я не ощущаю: я знаю, что в случае, если меня поставить президентом, то я с лучшими намерениями наделаю довольно много фантастических глупостей. Исходя из этого я предпочитаю именовать себя работником умственного труда.
После этого: с какого именно момента появилась интеллигенция? Возможно, с того момента, в то время, когда люди почувствовали, что они живут плохо и что обществу необходимо какое-то управление, дабы жить лучше. Тогда первыми было нужно бы назвать религиозных преподавателей, Христа и Будду. Пологаю, что сказать об этом нелепо. Посмотрим поуже: в то время, когда Российская Федерация почувствовала, что завтрашний сутки не должен повторять вчерашний, а должен быть новым? В XVII–XVIII вв., по окончании Смуты и Петра I. Возможно ли заявить, что идеи князя Хворостинина повлияли на Разина, а идеи вольнодумцев на Пугачева? Смешно и думать. Публичные перемещения —итог стихийных, массовых социальных сдвигов, и искать для них инициаторов — это значит ставить небезынтересный, но фактически праздный вопрос, кто первым сообщил «ату!».
Интеллигенция была осознавателем публичных перемещений, но не инициатором их.
2. Существует ли некая граница между народом и интеллигенцией? в случае, если да, то где она пролегает? Либо духовные болезни и духовные прозрения интеллигенции являются только отражением (усиленным) болезней и прозрений народа?
По всей видимости, ответ вытекает из сообщённого: интеллигенция имеется часть народа, ощущает то же, что и народ, но в силу лучшего образования лучше это поймёт и дает этому выражение. Граница пролегает по уровню образования. Усиленное это выражение либо нет — это вопрос к статистике, которой в публичных науках в любой момент тяжело. Погибло ли жертвой коллективизации два, пять либо десять миллионов крестьян, возможно ли сказать, что отношение отечественное к данной трагедии преувеличено?
Хотелось бы уточнить, что такое «духовные народа» и болезни интеллигенции, но для ответа это, думается, несущественно. [84]
3. В какой степени творцов русской классики возможно причислить к интеллигенции? Возможно, по сообщённому: в случае, если у них имеется законченная программа публичного переустройства, то возможно. Толстого возможно: устроить русскую жизнь по Генри Джорджу, и все вопросы решатся. Чернышевского тем более возможно. (Лишь вычисляют ли его авторы анкеты «творцом русской классики»?) А вот Лермонтова либо Гончарова, предположительно, запрещено.
4. Возможно ли вычислять, что русская русская и классика интеллигенция владели принципиально разными мироощущениями? Народолюбие интеллигенции и народолюбие русской хорошей литературы — явления различные? Возможно, высокие слова «русская русская» и «классика интеллигенция» лучше заменить более вразумительными «русская русская» и «литература публицистика»? Тогда окажется, что литература, как это ей и положено, изображает жизнь как она имеется (с той стороны, которая дешевее писателю), а публицистика — какой она должна быть (согласно точки зрения пишущего). Чем ближе глаз к картине, тем народолюбие конкретнее, чем дальше — тем абстрактнее; промежуточных ступеней — нескончаемое множество, а явление — одно да и то же. Вот в то время, когда крайности того и другого рода совмещаются, — как время от времени у Достоевского, — то это всего занимательнее для изучения. «Народолюбие» — также не совсем правильный термин. Ник. Успенский обожал собственный народ до ожесточённой неприязни.
5. Возможно ли сказать о слепом, культовом преклонении творцов русской культуры перед народом и о том, что данный культ стал обстоятельством будущей смерти русской хорошей культуры?
Во-первых, я не вижу смерти русской культуры. Кончается одна ее форма (которую нам на данный момент угодно именовать хорошей) — начинается вторая, менее привычная и потому менее красивая нам, но которая станет «хорошей» для отечественных детей. Простое течение истории, никакой трагедии.
Во-вторых, я не вижу преклонения творцов культуры перед народом. Ломоносов, Пушкин, Гоголь преклонялись перед народом? Щедрин, Лесков, Неприятный говорили народу: «Ты нищ и невежествен, исходя из этого ты лучше нас?» Нет, они говорили: «Пускай невежество и нищета прекратят душить душевные качества и твои способности — и ты заметишь, что ты не хуже, в противном случае и лучше нас».
В-третьих, в то время, когда я вижу человека, что никак не хуже меня, а живет довольно много хуже, и испытываю вследствие этого угрызения совести, — возможно ли их именовать «слепым, культовым преклонением»? Не думаю.
6–7. Какие конкретно произведения классики объективно содействовали формированию революционных настроений? Возможно, «дети и Отцы, «Гроза», «Мертвые души» превратно понимались как призыв к насильственному переустройству мира? Каков механизм аналогичного неадекватного восприятия и где корни для того чтобы узкореалистического, прагматического подхода к литературе?
Тем, что речь заходит не о бытии, а о сознании, понятие «объективно» исключается: все воспринимается лишь субъективно. Кроме того воля автора тут не указ: Шекспир не вкладывал в «сотой» доли и Гамлета того, что вкладываем мы. А темперамент субъективного прочтения вещи определяется публичной обстановкой. В случае, если художественное произведение говорит «наша жизнь плоха» (а это говорит каж[85]дое честное художественное произведение), то у большинства слушателей конечно поднимется вопрос: «а как ее исправить?», и ответы смогут быть самые неожиданные. В Писании нет призывов к революции, но от Дольчино до Кромвеля все революционные перемещения начинались с Библией в руках. В чеховской «Палате № б» нет ничего революционного, а Ленину она помогла стать революционером.
8. В какой степени революционные идеи шли из верхнего слоя общества в народ и в какой —из народа «вверх»? Появлялись ли революционные настроения больше от субъективного восприятия действительности либо от настоящих бедствий народа?
Вопрос повторяет прошлые. Психология всякой жалости: человек видит чужое несчастье, примеривает на себя, прочувствует и обращает собственный чувство к ближнему. Из народа вверх шло страдание, сверху вниз — сознание необходимости покончить с этим страданием («лучше был бы твой удел, в то время, когда б ты менее выдерживал»). Как именно покончить с этим страданием — тут уже начинаются тактические разногласия революционеров.
9. В какой мере русская классика объективно готовила потрясения 1825 г, народовольчества, 1905 г, Февраля, Октября?
Не «готовила», а «помогала предвидеть», причем с все большей точностью: 1825 год по большому счету не был «потрясением» шире Санкт-Петербурга, готовность народа к агитации 1870-х гг. была преувеличена, а дальше разрыв между реальностью и прогнозом был не так уж велик.
10. Русская мысль, народное эсхатологическое сознание и их революционное использование?
Не могу ответить, не хорошо знаю материал. «Уход от земного зла» и «борьба с земным злом», само собой разумеется, противоположны, но на практике легко смогут смыкаться и питать друг друга. «Русская мысль» в смысле «опыт истории России» мне тут мало известна (расколом я не занимался); а «русскую идею» в смысле «будущее призвание России» я осознаю лишь тогда, в то время, когда мне растолкуют, к примеру, что такое «шведская мысль» либо «этрусская мысль».
Как я знаю, национальную идею изобрел Гегель: восточная мысль — тезис, греко-римская — антитезис, германская синтез, а все остальные народы к всемирной идее отношения не имеют и остаются историческим хламом. России было жалко ощущать себя хламом, и она начала утверждать то ли что она также причастна к романо-германской идее (западники), то ли что она имеет собственную идею, не хуже вторых (славянофилы). Кто верит, что во всемирной истории имеется народы избранные и народы мусорные, пускай думает над этим, а для меня это неприемлемо.
11. свобода и Личность в русской революционных теориях и классике?
Также вопрос не для меня. Личность я осознаю лишь как точку пересечения публичных взаимоотношений, а свободу — как осознанную необходимость: ошейник, на котором написано, не имеет значение, чужое либо мое собственное имя. К счастью, машина сотрудничества этих необходимостей разлажена, и временами в появившийся зазор может вместиться чей-то персональный выбор — т. е. таковой, в котором случайно перевесит та либо вторая детерминация. [86]
12. Место культуры в русском обществе прежде и по сей день? Рвение русских писателей выйти за пределы литературы, борьба с «художественностью»?
Культура — это все, что имеется в обществе: и что человек ест, и что человек думает. Нет «места культуры» в обществе, имеется «структура культуры» общества. Само собой разумеется, кое-какие предпочитают именовать «культурой» лишь те явления, каковые нравятся лично им, а остальные именовать «бескультурностью» либо «одичанием», но это несерьезно. Обрисовать структуру современной отечественной культуры с ее сосуществованием пластов, идущих от митрополита Иллариона и от вчерашних газет, я не берусь. Современный ее кризис — в том, что ответ на вопрос «что делать, дабы лучше жить?», предлагавшийся во многих подновлениях коммунистической идеологией, был несостоятельным и покинул по окончании себя идейный вакуум, в котором на данный момент кипит хаос. Само собой разумеется, литературу также втягивает в том направлении, и ей хочется скинуть «стать» и художественность публицистикой. Каждому Гоголю когда-нибудь думается, что «Выбранными местами из переписки» он нужнее людям, чем «Мертвыми душами». Об этом самоубийственно отлично написал Пастернак в середине «Живаго».
13. Существует ли «светская линия» в русской культуре? в случае, если да, то что она собой воображает и в чьем творчестве выражена?
Не осознаю противопоставления. Чему противополагается «светская линия»? «Церковной линии»? Тогда на «светской линии» будет находиться вся русская литература без исключения во главе с Львом Толстым, официально отлученным от церкви. А на церковной останутся какие-нибудь «Кавалеры Золотой Звезды» церковного производства, которых я, к сожалению, не просматривал. Либо, возможно, «религиозной линии»? Тогда нужно будет вспомнить, что еще Чехов, думается, сказал, что между безверием и верой — широкое поле, и это лишь русские люди могут видеть только два его края и не видеть середины. Давайте тогда составим карту, где любой автор находится в этом пространстве, — исходя, очевидно, не из объявлений писателей, а из их художественных текстов. Придется трудиться с малыми размерами —так, было подсчитано, что процент строчков, из которых явствует всего-навсего, что создатель «Песни о Роланде» — христианин, равен около 10 %. Такое изучение будет крайне полезно — не меньше, чем, к примеру, о том, как какой автор чувствителен к оттенкам цвета, запаха и вкуса.
14. Была ли русская литература XIX в. преддверием Церкви — либо заменителем Церкви, «другой религией», на смену которой имели возможность прийти иные «религии» — коммунизм, национализм, социалистический реализм?
Как я осознаю, «религией» в кавычках тут именуется идеология — т. е. комплекс идей, не самостоятельно выработанных человеком, а навязанных ему традицией либо окружением. Таких идеологий возможно довольно много, и сосуществовать в одном сознании они смогут весьма причудливо (к примеру, национализм с христианством либо с коммунизмом). Единство вкуса, это также идеология, объединяющая общество; единство вкуса к русской классике — а также. К счастью, эта идеология менее догматизирована, чем другие, и от нас не требуют непременно вычислять Гоголя выше Лермонтова, либо напротив. Исходя из этого надеюсь, что господствующей эта идеология не станет, а вспомогательной она может оказаться при каждый: двадцать лет назад мы чтили Пушкина за оду «Вольность», а сейчас, думается, чтим за «Отцы жены и пустынники непорочны» и за «Тень Баркова». Пред[87] шественницей социалистического реализма русская классика была по крайней мере: писателям надеялось обучаться у Льва Толстого, а не у Андрея Белого.
15. Как показывает практика, отечественная культура расцветает под гнетом, а при самой малой свободе исчезает, оставляя недорогую масскультуру, запоздалое подражание Западу и заумное эстетство. Возможно, отечественная культура несовместима со свободой?
А в то время, когда у нас была «самая малая свобода»? При Екатерине II? При «Войне и мире»? По окончании 1905 года? Неужто возможно заявить, что культура в эти годы «исчезала»? Помимо этого, «формирование» культуры и «расцвет» культуры — годы различные: Пушкин был организован публичным подъемом 1812–1815 гг., а писал под публичным гнетом 1820—1830-х гг. Потом, в Европе, где (считается) свободы было больше, в 1860—1870-х гг. царило эпигонство и «масскультура», а опыты импрессионистов и Сезанна виделись насмешками. При всяком режиме существует мастерство серийное и мастерство лабораторное, загнанное в угол, где и вырабатываются новые формы; а «новые», в понимании отечественного века, и имеется «хорошие», «настоящие».
16. Возможно ли вычислять, что миновало время идеологизированной, учительной литературы и она сможет, наконец, стать «чисто художественной»?
Это зависит не от писателей, а от читателей: захотят ли они обучаться, т. е. усваивать готовую идеологию в готовом виде? В случае, если публичные условия давят, то учительной литературой может оказаться и поваренная книга. И напротив, в то время, когда отойдут современные политические неприятности, то Солженицына будут просматривать не как ответ на животрепещущие вопросы, а как чистое мастерство. «Георгики» Вергилия были пропагандистской поэмой за подъем римского сельского хозяйства, а кто на данный момент, просматривая их, не забывает об этом?
17. Индивидуализм (гражданские права, парламентское устройство), соборность и коллективизм — какой путь лучше для России и каково место литературы в жизни общества в каждом случае?
Вопрос не для меня. Прав человека я за собой не ощущаю, не считая права умирать с голоду. соборность и Коллективизм для меня одно да и то же — между сталинским Никейским собором и съездом Советов под руководством императора Константина для меня нет отличия. Я существую лишь по попущению общества и могу быть стёрт с лица земли в любую секунду за то, что я не совсем таковой, какой я ему нужен. (Конкретно общества, а не страны: такие же твёрдые требования ко мне предъявляет и рабочий и дом коллектив). Я желал бы, дабы мне разрешали существовать, хотя бы до тех пор пока я не мешаю существовать вторым. Но я мешаю: тем, что ем чей-то кусок хлеба, тем, что заставляю кого-то видеть собственный лицо… Но, это уже не ответ на поставленный вопрос.
ПРИМЕЧАНИЕ ИСТОРИЧЕСКОЕ
Было два определения интеллигенции — европейское на слово intelligentsia, «слой общества, воспитанный в расчете на участие в управлении обществом, но за отсутствием вакансий оставшийся со своим образованием не у дел», — и советское, «прослойка общества, обслуживающая господствующий класс». Первое, западное, перекликается именно с русским ощущением, что интеллигенция в первую очередь оппозиционна: в то время, когда тебе не дают места, на которое ты рассчитывал, ты, конечно, начинаешь дуться. Второе, напротив, перекликается с европейским ощущением, что интеллигенция (интеллектуалы) — это в первую очередь носительница духов[91]ых сокровищ: так как власть для управления испытывает недостаток не только в милицейском, но и в духовном насилии над весами (проповедь, школа, печать), то она с готовностью пользуется пригодными для этого духовными сокровищами из арсенала интеллигенции. «Сокровище» — не полная величина, это в любой момент сокровище «для кого-то», среди них и для власти. Очевидно, не любая сокровище, а с выбором.
В зависимости от того, как духовный арсенал интеллигенции отвечает этому выбору, интеллигенция (кроме того русская) выясняется неоднородна, многослойна, испытывает недостаток в уточнении словоупотребления. Можем ли мы назвать интеллигентом Льва Толстого? Чехова? Бердяева? гимназического преподавателя? инженера? сочинителя бульварных романов? С позиций «интеллигенция — носительница духовных сокровищ» — непременно: кроме того создатель «Битвы русских с кабардинцами» делает собственный культурное дело, приохочивая полуграмотных к чтению. А с позиций «интеллигенция — носитель оппозиционности»? Сходу ясно, что не все работники умственного труда были носителями оппозиционности: вычисляя, кто из них в праве на звание интеллигенции, нам, по всей видимости, было нужно бы сортировать их, в полной мере по-советски, на «консервативных», обслуживающих власть, и «прогрессивных», подрывающих ее в меру сил. Весьма интересно, где окажется Чехов.
«свобода и Свет в первую очередь», — формулировал Некрасов народное благо; «свобода и свет» были программой первых народников. По всей видимости, эту формулу приходится расчленить: свет обществу смогут нести одни, свободу другие, а сращение и скрещение этих задач —вправду специфика русской социально-культурной ситуации, порожденной ускоренным развитием русского общества в последние 300 лет.
Наряду с этим увидим: «свет» — он постоянно привносится со стороны. Специфики России в этом нет. «Свет» вносился к нам болезненно, с кровью: и при Владимире, в то время, когда «Путята крестил клинком, а Добрыня огнем», и при Петре, и при Ленине. «Внедрять просвещение с умеренностью, по возможности избегая кровопролития» — эта мрачная щедринская шутка вправду специфична конкретно для России. Но — пускай менее кроваво — культура привносилась со стороны и привносилась конкретно сверху не только в РФ, но и везде. Петровская Российская Федерация ощущала себя культурной колонией Германии, а Германия культурной колонией Франции, а двумя столетиями раньше Франция ощущала себя колонией ренессансной Италии, а ренессансная Италия — древнего Рима, а Рим — завоеванной им Греции. Как позже это нововоспринятое просвещение проникало сверху вниз, это уже было делом кнута либо пряника: Петр I загонял недорослей в навигацкие школы силой и штрафами, а Александр II загонял мужиков в церковноприходские школы, суля грамотным укороченный срок солдатской работы.
В РФ передача заемной культуры от верхов к низам в средние века осуществлялась духовным сословием, в восемнадцатом веке дворянским сословием, но мы не именуем интеллигенцией ни духовенство, ни дворянство, в силу того, что оба сословия занимались этим неизбежным просветительством только между делом, между работой Всевышнему либо правителю. Понятие интеллигенции появляется с буржуазной эрой — с приходом в культуру разночинцев (не обязательно поповичей), т. е. уроженцев тех сословий, каковые им самим и предстоит просвещать. Психотерапевтические корни «долга интеллигенции перед народом» конкретно тут: в случае, если Чехов, сын таганрогского лавочника, смог кончить университет и гимназию, он чувствует себя обязанным попытаться, дабы новое поколение лавочниковых сыновей имело возможность стремительнее и легче ощутить себя полноценными людьми, нежели он. В случае, если и они [92] будут вести себя, как он, то понемногу чувство и просвещение людской преимущества распространится на целый народ — по трезвой чеховской прикидке, лет через двести. Оппозиция тут ни при чем, и Чехов тихо сотрудничает в «Новом времени». А вдруг чеховские двухсотлетние сроки были нереальны, то это по причине того, что России приходилось спешить, нагоняя Запад, —приходилось двигаться прыжками через ступень, на каждом прыжке рискуя сорваться в революцию.
Русская интеллигенция была трансплантацией: западным интеллектуальством, пересаженным на русскую казарменную землю. Специфику русской интеллигенции породила специфика русской власти. В отсталой России власть была нерасчлененной и аморфной, она потребовала не экспертов-интеллектуалов, а универсалов: при Петре — таких людей, как Татищев либо Нартов, при коммунистах — таких комиссаров, которых легко перебрасывали из ЧК в НКПС, в промежутках — николаевских и александровских генералов, которых назначали руководить финансами, и никто не удивлялся. Зеркалом таковой русской власти и была русская оппозиция на все руки, роль которой было нужно взять на себя интеллигенции. «Повесть об одной успешной деревне» Б. Бахтина начинается примерно так (цитирую по памяти): «В то время, когда государыня Елизавета Петровна отменила в Киевской Руси смертную казнь и тем положила начало русской интеллигенции…» Другими словами в то время, когда оппозиция власти прекратила физически уничтожаться и стала, худо ли, отлично ли, скапливаться и искать себе в обществе бассейн эргономичнее для для того чтобы скопления. Таким бассейном и был тот просвещенный и полупросвещенный слой общества, из которого позже сложилась интеллигенция как своеобразны русское явление. Оно имело возможность бы и не стать таким своеобразным, если бы в русской социальной мелиорации была система дренажа, оберегающая бассейн от переполнения, а его окрестности — от революционного потопа. Но об этом ни Елизавета Петровна, ни ее преемники по различным обстоятельствам не позаботились.
Западная национальная машина, двухпартийный парламент с узаконенной оппозицией, дошла до России лишь в 1905 г. До этого всякое участие образованного слоя общества в публичной судьбе обречено было быть не интеллектуальским, практическим, а интеллигентским, критическим, — взором из-за ограды. Критический взор из-за ограды —обстановка развращающая: критическое отношение к действительности угрожает стать самоцелью. Анекдот о гимназисте, что по привычке наблюдает столь же критически на карту звездного неба и возвращает ее с правками, — естественное порождение русских исторических условий. Парламентская машина на Западе эргономична тем, что роль оппозиции поочередно примеряет на себя любая партия. В РФ, где власть была монопольна, оппозиционность невольно стала постоянной ролью одного итого же публичного слоя — чем-то наподобие искусства для мастерства. Кроме того в случае, если раскрывалась возможность сотрудничества с властью, то казалось, что практической пользы в этом меньше, чем идейного греха — поступательства собственными правилами.
Возможно, нервничанье интеллигенции о собственном отрыве от народа было прикрытием стыда за собственный недотягивание до Запада? Интеллигенции по большому счету не повезло, ее появление совпало с буржуазной эрой национализмов, и широта кру гозора давалась ей с большим трудом. А русской интеллигенции приходилось преодолевать столько местных изюминок, что она до сих пор не чувствует себя в западном интернационале. Щедрин жестко сообщил о межеумстве русского человека: в Европе ему все думается, словно бы он что-то похитил, а в РФ — словно что-то реализовал. [93]
«Долг интеллигенции перед народом» необычно сочетался с неприязнью интеллигенции к мещанству. Говоря по-современному, цель судьбе и цель всякой морали в том, дабы любой человек выжил как существо и все люди выжило как вид Интеллигенция чувствует себя теми, кто профессионально заботится, дабы человечество выжило как вид. Противопоставляет она себя всем остальным людям — тем, кто заботится о том, дабы выжить самому. Этих последних в XIX в. в большинстве случаев именовали «мещане» и относились к ним с высочайшим презрением, в особенности поэты. Это была часть того самоумиления, которому интеллигенция была подвержена сначала. Такое отношение несправедливо: фактически, эти мещане являются теми людьми, заботу о благе которых берет на себя интеллигенция. В то время, когда в басне Менения Агриппы пузо, руки и ноги относятся с презрением к голове, это высмеивается; в то время, когда голова относится с презрением к животу, ногам и рукам, это также достойно осмеяния, но об этом никто не написал басни.
Отстраненная от участия во власти и не удовлетворенная повседневной практической работой, интеллигенция сосредоточивается на работе теоретической — на выработке национального самосознания. Самосознание, что это такое? Гегелевское значение, где самосознание было равнозначно настоящему существованию, по всей видимости, уже забыто. Остается самосознание как осознание собственной отличности от кого-то другого. В каких масштабах? Любой человек, самый невежественный, не спутает себя со своим соседом. В каждом достаточно самосознания, дабы дать отчет о принадлежности к такой-то семье, профессии, селу, волости. (Какое самосознание было у Платона Каратаева?) Наконец, при достаточной широте кругозора, — о принадлежности ко всему обществу, в котором он живет. Возможно сказать о национальном самосознании, христианском самосознании, общечеловеческом самосознании. Складывание интеллигенции совпало со складыванием национализмов и национальностей, исходя из этого «Интеллигенция — носитель национального самосознания» мы слышим довольно часто, а «носитель христианского самосознания» (отменяющего нации) — очень редко. А в этом мире, расколотом и экологически страшном, в далеком прошлом уже стало главным «общечеловеческое».
В то время, когда западные интеллектуалы берут на себя заботу по самосознанию общества, то они производят науку социологию. В то время, когда русские интеллигенты сосредоточиваются на том же самом, они создают символ и идеал веры. В чем отличие между интеллектуальским и интеллигентским выражением самосознания общества? Первое пытается наблюдать извне совокупности (какое количество допустимо), второе — волноваться изнутри совокупности. Первое рискует превратиться в игру мнимой объективностью, второе замкнуться на самоанализе и самоумилении собственной «правдой». В отношениях с природой серьёзна истина, в отношениях с обществом — правда. Одно может мешать второму, чаще — второе первому. Наряду с этим сбивающая правда возможно не только революционной («классовая наука», всем нам памятная), но и религиозной (отношение церкви к совокупности Коперника). «Самосознание» себя и собственного общества как бы противополагается «сознанию» мира природы. До тех пор пока борьба с природой и познание природы были серьёзнее, чем борьба за совершенствование общества, в усилиях интеллигенции не было потребности. на данный момент, в то время, когда мир, природа, экология опять становятся основной заботой человечества, должно ли измениться назначение и место интеллигенции? Что произойдёт раньше: публичный ли конфликт передовых государств с третьим миром (для осмысления которого необходимы интеллигенты-общественники) либо экологический конфликт с природой (для понимания которого необходимы интеллектуалы-эксперты)? [94] «Широта кругозора», сообщили мы. Просвещение — полностью нужная предпосылка интеллигентности. Сократ сказал «В случае, если кто знает, что такое добродетель, то он и поступает добродетельно; а если он поступает в противном случае, из корысти ли, из страха ли, то он просто слишком мало знает, что такое добродетель». Культивировать совесть, нравственность, не опирающуюся на разум, а движущую человеком непроизвольно — страшное рвение. Что такое нравственность? Умение различать, что такое отлично и что такое не хорошо. Но для кого отлично и для кого не хорошо? Тут моральному инстинкту легко совершить ошибку. Кроме того в случае, если отвлечься до предела и сообщить: «отлично все то, что оказывает помощь сохранить жизнь, во-первых, человеку как существу и, во-вторых, человечеству как виду», то и тут между этими целями «во-первых» и «во-вторых» вероятны столкновения; в точках таких столкновений и разыгрываются в большинстве случаев все сюжеты литературных и жизненных катастроф. Интеллигенции направляться не забывать об этимологии собственного заглавия.
Русское общество медлительно и с большим трудом, но все же демократизируется. Отношения к вышестоящим и нижестоящим, к народу и власти отступают на второй план перед отношениями к равным. Не требуется бороться за правду, достаточно сказать правду. Не требуется убеждать отлично трудиться, а необходимо показывать пример хорошей работы на своем месте. Это уже не интеллигентское, это интеллектуальское поведение. Мы видели, как критерий хорошей эры, совесть, уступает место двум вторым, ветхому и новому: с одной стороны, это просвещенность, иначе, это интеллигентность как умение ощущать в ближнем равного и относиться к нему с уважением. Только бы понятие «интеллигент» не самоотождествилось, расплываясь, с понятием «легко хороший человек». (По какой причине уже некомфортно сообщить «я интеллигент»? В силу того, что это все равно что сообщить «я хороший человек».) Самоумиление страшно.