До шестнадцати лет он жил с отцом в изгнании во Франции. Позже с разрешения императора он приехал в Россию и поступил в Пажеский корпус. По домашней традиции он должен был стать офицером. Он не испытывал тяги к армейскому мастерству, но годы, совершённые вдалеке от любящей семьи, общение с мальчиками собственного возраста и дисциплина пошли ему на пользу. Он стал несложнее, естественнее. Прежде он не хорошо владел русским языком, но скоро выучил родной язык и знал его лучше многих людей, живших в РФ с самого детства.
В Пажеском корпусе он изучал множество предметов, но кроме того в том месте развивал собственные способности. В восемнадцать лет он выпустил первую книгу стихов, что стала причиной всеобщий интерес. Он одинаково отлично писал на трех языках, но собственные первые работы предпочитал издавать на русском. Все годы учебы в корпусе он продолжал частным образом заниматься музыкой и живописью. Он был весьма гениален; казалось, он владеет какой то мистической силой, которая подталкивает его к идеям, недоступным простым смертным и далеким от всего земного. В его поздних стихах, написанных на протяжении войны и революции, не было и намека на текущие события; напротив, его работы были пропитаны глубоким эмоцией душевного равновесия и покоя.
Я с возрастающим интересом смотрела за его развитием, пробуя осознать работу разума, столь непохожего на мой. Мы говорили часами, обменивались впечатлениями, пробовали выразить собственные мысли и эмоции. Иногда отечественные беседы длились до восхода солнца. не забываю, в один раз прекрасной белой ночью мы открыли окно в моей спальне. Забравшись на подоконник, мы ожидали рассвет и без звучно замечали, как изменяются оттенки неба. Мачеха из собственной спальни услышала отечественные голоса и приказала нам отправляться дремать.
Володя был горячо и ласково привязан к собственной семье, в особенности к матери, которую обожал. Она отвечала ему тем же и понимала его лучше, чем папа, что не во всем осознавал Володю. Папа относился к его писательству как к развлечению и наблюдал на него с оттенком снисходительности. Он очевидно принимал Володю как утенка, вылупившегося в орлином гнезде.
В 1915 году Володя закончил Пажеский корпус и стал офицером гвардейского гусарского полка. Пара месяцев он совершил на войне — и в собственном полку, и в штабе отца, в то время, когда тот был командующим армии. Но у него не было склонности к армейскому делу; более того, у него были не сильный легкие, и в военных условиях он не хорошо себя ощущал. Пара раз его отправляли с фронта к себе с кашлем и высокой температурой, и, в конечном счете, ему было нужно уехать лечиться в Крым. Ему не доходил климат севера России; он не смог к нему привыкнуть.
В глубине души он без сомнений предчувствовал, что ему уготовано судьбой; но это предчувствие не вызывало в нем ни печали, ни сожаления, а только жгучее желание совершенствоваться. В последнее лето он все время писал. Казалось, воодушевление ни при каких обстоятельствах не оставляло его. Он садился за машинку и без перерывов писал стихи, каковые практически не потребовали исправлений. Но, не обращая внимания на такую продуктивность и таковой чисто механический метод письма, его стихи становились все лучше. Тогда мне казалось, что он чересчур спешит. не забываю, в один раз я ему заявила, что, извергая такие потоки стихов, он не успевает доводить их до совершенства.
Он сидел за столом, подперев одной рукой голову, а второй писал заметки на полях только что законченных стихов. Выслушав мои слова, он повернулся ко мне, и на его в любой момент бледном лице показалась печальная и таинственная ухмылка.
— Все мои нынешние стихи являются мне в законченном виде; исправления лишь повредят им, нарушат их чистоту. Я обязан писать. В то время, когда мне исполнится двадцать один, я больше не буду писать. Все, что имеется во мне, я обязан выразить на данный момент; позже будет через чур поздно…
И он работал . К лежавшей на краю стола пачке добавлялись новые страницы звучных рифм. В хорошем настроении он рисовал весьма успешные карикатуры. У него был целый альбом, где он рисовал забавные сценки из отечественной супружеской жизни. Картинки были такие меткие и забавные, что мы не могли наблюдать на них без хохота.
В то время мои сводные сестры были еще мелкими девочками, каковые вели собственную детскую жизнь. Они были различными как снаружи, так и внутренне. Старшая, Ирина, худенькая, задумчивая и впечатлительная девочка с верными чертами лица, была похожа на отца. Вторая, Наташа, была радостной непоседой с курносым носом, пухлыми розовыми щечками и дивными белокурыми кудряшками. К своим младшим детям папа относился с необыкновенной нежностью, а они его боготворили.
Я ни при каких обстоятельствах не умела обращаться с детьми: я через чур отлично не забывала собственный детство, и все то, что меня удивляло и обижало в поведении взрослых, необычным образом перенеслось на мои отношения с детьми. Я пробовала сблизиться со собственными мелкими сестрами, пробовала продемонстрировать им, что понимаю их лучше, чем им думается, но все мои упрочнения были напрасными. Они меня не опасались; нельзя сказать, что они мне не доверяли; но по их понятиям я относилась к категории взрослых. Нас объединяло лишь одно — неспециализированная детская любовь к отцу. Это чувство выяснилось таким долговечным, что кроме того на данный момент отечественные отношения строятся в большинстве случаев на воспоминаниях о нем.
Девочки преклонялись перед братом и восхищались им. Володя пользовался этим и заставлял их делать все его жажды. Репетируя с ними собственные пьесы, он бессердечно их эксплуатировал, и они трудились по нескольку часов без перерыва. Польщенные его вниманием, сестры терпеливо сносили его грубость, ворчание а также шлепки. Часто он доводил их до слез, но они в любой момент с готовностью брались за новую пьесу и были обиженны, в случае, если я либо кто то из взрослых пробовал обезопасисть их от Володиного насилия.
В июне я отправилась в Москву. В то время все рекомендовали друг другу, как лучше запрятать деньги и драгоценности. облигации и Наши деньги конфисковали в начале революции, да и то немногое, что у нас осталось, хранилось в частных банках. У меня было довольно много сокровищ, каковые сами по себе составляли большой капитал, и я желала запрятать их в надежное место. Мне порекомендовали столичный ссудный банк. Я последовала этому совету и, забрав шкатулки с сокровищами, отправилась в Москву. Остановилась я в монастыре тети Эллы. Я не видела тетю пара месяцев. В ее окружении ничего не изменилось, воздух осталась прошлой, но меня поразил ее измученный вид и больной. Эта дама, которая ни при каких обстоятельствах не сидела на месте, сейчас солидную часть времени проводила в плетеном кресле с вышивкой либо вязанием.
Мы много говорили о последних их причинах и событиях. в один раз вечером, говоря ей о его арестованного семьи и жизни императора, я сказала, что, если она желает написать им письмо, я имела возможность бы отыскать метод передать его.
Ее глаза потемнели, губы сжались. Она достаточно быстро ответила, что не имеет возможности отправить письмо; ей нечего сообщить; они с сестрой в далеком прошлом прекратили осознавать друг друга.
Я промолчала. В ее ответе слышался отзвук того, что случилось между ними за два месяца до революции, на протяжении их последней встречи. Тетя продолжительно пробовала продемонстрировать сестре–императрице, куда заведут ее — и всю Россию — узколобое невежество и лицемерные советники, и сейчас ее предсказания оправдались.
Иногда раздавались тревожные звонки. Совет солдатских депутатов и рабочих набирал силу, и В первую очередь лета, в особенности по окончании приезда Ленина, будущее не сильный Временного правительства была предрешена. Его свержения ожидали каждую 60 секунд. Сутки восстания назначали несколько раз, у большинства людей якобы имелась точная информация о намерениях и передвижениях коммунистов. Мы жили на предупреждениях и слухах покровителей, в большинстве случаев, неизвестных, каковые в пылу страстей преувеличивали а также искажали факты.
в один раз в первых числах Июля поздно ночью, в то время, когда мы в далеком прошлом уже дремали, раздался стук в дверь. Я проснулась и заметила на пороге собственной спальни Марианну Зарникау, одну из дочерей моей мачехи от первого брака. Она заявила, что мы должны срочно собраться и ехать в Петроград. Она приехала за нами на машине. Она получила данные о том, что восстание коммунистов намечено на следующий сутки и, кроме всего другого, они собираются въехать на броневиках в Царское Село и оторвать императора совместно со всей его семьей у Временного правительства.
Марианна с мужем примчались в Царское Село, дабы предотвратить нас. Мы оделись и отправились в Петроград. Но ничего не случилось, и на следующий сутки мы возвратились в Царское Село. Замыслы коммунистов скинуть правительство провалились. Ленин и Троцкий уехали в Кронштадт, где В первую очередь революции планировали преступные элементы. Они уже совершили пара зверских убийств в тех местах, но у нас еще оставалось пара недель относительного самообладания.
Любовь
К Володе довольно часто приходили приятели. Чаще вторых у нас оказался Алек Путятин, младший сын князя Михаила Сергеевича Путятина, дворцового начальника Царского Села. Время от времени с ним приходил его старший брат Сергей, что служил в Четвертом снайперском полку. Это был блестящий офицер, он имел два ранения и был отмечен за героизм в сражении. Он довольно часто бывал в отечественном доме; я знала его с детства, но на протяжении войны мы практически не виделись. Он был на фронте, а я — в Пскове, и отечественные отпуска не совпадали.
Думается, лишь один раз мы появились в Царском Селе совместно. Это было зимний период. Кто то из отечественных друзей устраивал прием с катанием на санях по ночному парку, и мы с Путятиным появились в одних санях. У нас начался легкий, необременительный роман, а семь дней спустя, в то время, когда я возвратилась в Псков, он поразил меня, показавшись в военного госпиталь по пути собственный полк. Он привез огромную коробку мармелада от моей мачехи, что послужило предлогом для встречи со мной — как выяснилось, данный дорогой и привлекательный юный человек был очень робким. До тех пор я виделась с ним наедине только в один раз, и мы оба не знали, как начать разговор.
Прошло довольно много месяцев. Революция вынудила меня искать убежище в относительном самообладании Царского Села, он также отыскал в том месте укрытие, вынужденный уехать с фронта, где — из за должности отца при дворе — его положение стало страшным. И сейчас, в то время, когда мы оба стали, образно говоря, беженцами в Царском Селе, он довольно часто навещал меня в доме моего отца. Отечественные отношения наладились, обоюдная робость провалилась сквозь землю, и мы увлеклись приятель втором.
В глубине моего сердца зашевелились эмоции, которых я ни при каких обстоятельствах прежде не испытывала. Около нас все рушилось, мы жили в страхе и неизвестности, но умственная энергия и молодость брали собственный. На нас действовала весна, наполняя отечественные души новой эйфорией. Нам хотелось счастья, нам хотелось забрать от судьбы все, что она имела возможность дать. Само чувство опасности, неопределенности положения, угрозы для отечественных судеб содействовало пробуждению этих эмоций. Так на руинах отечественного ветхого мира мы рискнули попытать счастья, начать новую судьбу.
Я абсолютно отдалась незнакомому новому эмоции, эмоции настоящей влюбленности. Не решаясь через чур довольно часто приглашать его в Царское Село, я начала ездить в Петроград, дабы принимать его в собственных апартаментах во дворце на Невском.
Эти поездки я совершала одна, что было для меня внове — так как до сих пор я никуда не выезжала без сопровождения. Прежде для нас на вокзале открывали царский зал, даже в том случае, если мы отправлялись в маленькую поездку из Петрограда в Царское Село либо обратно, и резервировали особое купе либо кроме того целый вагон. Сейчас мне приходилось брать себе билет и ехать вместе с другими людьми, большая часть из которых отказывались признавать классовые различия. Я сидела на бархатных сиденьях в вагоне первого класса рядом с воинами с заряженными винтовками в руках, каковые курили ужасный недорогой табак, стараясь пускать дым всторону собственных соседей, ненавистных буржуев.
Эти поездки были достаточно рискованными. в один раз летом, в то время, когда коммунисты пробовали собственные силы, я появилась в Петрограде в разгар беспорядков. Все отечественные транспортные средства в далеком прошлом реквизировали, а на вокзале не было ни одного извозчика; мне было нужно идти пешком. Когда я вышла на площадь, то сходу почувствовала что то неладное; к тому времени я уже обучилась интуитивно угадывать настроение улицы. В случае, если надвигалось что то плохое, улицы пустели, и все окрестности как будто бы замирали в ожидании.
Такое же чувство было у меня в тот раз. Мне необходимо было пройти на Невский. По дороге я не встретила ни одного человека, но слышала треск пулемётов и отдалённые выстрелы и перевела дыхание, лишь в то время, когда была у дверей дома.
В тот вечер Путятин проводил меня в Царское Село. Однако нет ничего, что могло вынудить меня отказаться от этих поездок, и мои родные, каковые знали о намечавшихся в Петрограде беспорядках, по возвращении встретили меня без особенной тревоги.
В этом не было ничего необычного. Мы привыкли ежедневно жить в страхе. Мы знали, что отечественные судьбы зависят от капризов соперничающих группировок. Мы пребывали в постоянной опасности и в итоге, начали делать вид, словно бы ее вовсе не существует. В другом случае жизнь стала бы невыносимой, а ведь мы должны были как то жить.
Но в один раз папа нарушил табу на беседы об опасности.
— Нет человека, который знает, что с нами будет, — сообщил он. — Может, нам нужно будет расстаться, возможно, нас разлучат силой. Я стар; Дмитрий — на большом растоянии. Ты обязана отыскать хорошего человека и выйти за него замуж; тогда я буду за тебя спокоен.
Последнюю фразу он повторил, поддразнивая меня, в то время, когда обратил внимание на нередкие визиты Путятина, а позже сообщил мне в полной мере без шуток:
— Послушай, в случае, если тебе нравится Путятин, выходи за него замуж.
Для нас данный вопрос уже был решенным. С благословения отца мы обручились в первых числах Августа и решили безотлагательно назначить свадьбу на один из первых дней сентября. В первый раз в жизни я была по–настоящему влюблена и весьма радостна.
Со всех сторон доносились слухи о намерении правительства вывезти царскую семью из Царского Села. Царское Село стало центром большевистской активности; правительство опасалось за безопасность собственных бывших правителей и предложило перевезти их в Крым — такие ходили слухи, и еще много других. В конечном итоге же Совет опасался, что союзники окажут помощь его семье и императору бежать из России.
Но Европу не особенно заботила будущее ее бывшего могущественного союзника; она была занята собственными делами. Поспешив сходу признать Временное правительство, она отправляла миссии и дипломатов приветствовать революцию в надежде получить от демократического режима более значительную помощь, чем она приобретала от самодержавия. Но Российская Федерация больше не имела возможности оказывать помощь. Она не имела возможности оказать помощь кроме того самой себе. Стремясь как возможно продолжительнее сохранить власть, Керенский шел на все громадные уступки коммунистам.
12 августа — к тому времени император с детьми и императрицей совершили уже пять месяцев под арестом в собственном дворце — их вместе с несколькими бывшими помощниками и слугами послали в Тобольск в Сибирь. Никому не разрешили с ними проститься, не считая князя Михаила, брата царя, которого разрешили войти всего на пара мин..
Их отъезд сопровождался таким же унижением, как и жизнь под арестом. Вчера вечером им приказали собраться, и они, одетые, прождали практически всю ночь. Их отъезд произвел на нас тяжелое чувство, но мы кроме того не предполагали, какой катастрофой окончится эта ссылка.
За месяц до свадьбы я переехала в Петроград к себе на Невский, дабы закончить последние изготовление. В один из последних дней августа мы с Путятиным отправились в Царское Село на обед. Шел ливень, и от станции мы забрали извозчика.
Подъехав к дому отца, я увидела, что огромные резные ворота, в большинстве случаев обширно открытые, были закрыты. Приглядевшись внимательнее, я заметила, что дом окружен часовыми.
Похолодев от страха, я выскочила из коляски и вместе с Путятиным отправилась на протяжении ограды, пробуя посмотреть в окна и кого нибудь заметить.
Но нигде никого не было видно; дом казался совсем безлюдным. Нам удалось только рассмотреть номер на погонах воинов.
Путятин знал комполка, в котором помогали эти часовые. Не придумав ничего лучше, мы отправились в казармы. Нам кроме того в голову не пришло, что это небезопасно — так как если бы воины меня определили, неизвестно, чем бы все кончилось.
Но и в казармах мы практически ничего не определили. Комполка сказал только, что до тех пор пока моего отца с семьей не увезли; они находятся под домашним арестом по приказу Керенского.
Известие о том, что папа все еще у себя дома, меня мало успокоило. Но однако обстановка складывалась очень важная: данный арест привлек к нам внимание. До сих пор нас никто не трогал, в общей неразберихе о нас забыли. Сейчас в следствии ареста мы появились в центре общего внимания, и, по всей видимости, добром это не кончится.
Но я все таки сохраняла надежду. В эти дни всегда возникали недоразумения. Часто такие аресты совершали без законного обоснования. На обратном пути в Петроград я приняла отчаянное ответ — напрямую обратиться в правительство.
Я позвонила в Зимний дворец, где обосновалось новое правительство. К телефону подошел член кабмина М. И. Терещенко; я поболтала с ним. Он был весьма любезен и дал обещание прийти ко мне, когда сможет.
Скоро он показался у меня в гостиной. Я в первый раз виделась с человеком, принимающим активное участие в новом режиме, и не хорошо воображала, как он обязан смотреться, но, не забываю, была очень поражена его безукоризненным манерами и внешним видом. Он пристально меня выслушал и дал обещание узнать обстоятельство ареста и приложить максимум усилий для отмены приказа.
Не обращая внимания на его щедрые обещания и дружелюбие, я больше его не видела. Я не знала, что Временное правительство доживает последние дни и что сам Керенский не имеет веса в глазах коммунистов. В отчаянии я наугад двинулась в другом направлении.
В первую очередь я решила встретиться с отцом. В первую очередь необходимо было взять разрешение. Пара преданных друзей взялись оказать помощь мне, и по окончании продолжительных часов ожидания в разных штабах я взяла пропуск.
Выписанный на имя гражданки Романовой, он давал мне право на получасовую встречу с бывшим князем Павлом Романовым в присутствии офицера охраны.
С данной бумагой я отправилась в Царское Село. Путятин отправился со мной. У ворот, ведущих на задний двор — наверное, сейчас они превратились в пропускной пункт, — я продемонстрировала пропуск офицеру охраны, позванному воинами. Юный офицер прочёл бумагу, без звучно взглянуть на меня и жестом приказал воинам открыть ворота.
Путятин остался на улице. Я шла за офицером отлично привычным методом. Мы пересекли двор и, завернув за угол дома, вышли к веранде. Я услышала голоса. В нескольких шагах спиной ко мне стоял папа и говорил с девочками. Рядом с ним, ко мне лицом, стоял солдат с винтовкой. Чуть дальше гуляли мачеха с Володей. Слова застряли у меня в горле. Володя первым увидел меня.
— Мариша! — закричал он и побежал ко мне. Все повернулись, и радость на лице отца была мне лучшей призом за все мучения.
Мы вошли в дом в сопровождении офицера. Чай подали в столовой. Это чаепитие отличалось от прошлых. На столе не было ни печенья, ни вкусных булочек, ни масла. Мы ели тёмный хлеб и выпивали чай без сливок. Но за столом царило привычное радость.
Офицер сел за стол вместе с нами. Мачеха внесла предложение ему чашку чая. Он поставил ее перед собой и со смущенным видом начал размешивать сахар, очевидно пробуя не прислушиваться к нашему беседе. Просидев так пара мин., не зная, куда наблюдать, он внезапно быстро встал и выбежал из помещения.
Я совершила с родными практически час. По окончании чая мы перешли в гостиную. Позже за мной пришел офицер и проводил на улицу. Благодаря его любезности нам удалось обсудить обстановку. Мы сделали вывод, что я постараюсь встретиться с Керенским и добиться отмены ареста. До моей свадьбы оставалось очень мало, и в данный сутки мы желали быть дружно.
Керенский
Мне стоило огромного труда добиться встречи с Керенским. Но в итоге меня известили, что он может принять меня, но лишь поздно вечером, часов в одиннадцать.
Я забрала извозчика и отправилась в Зимний дворец. У входа меня ожидал юный адъютант. Я вместе с ним встала по широкой каменной лестнице, которая казалась обнажённой без ковров. На каждой ступени нам приходилось уступать дорогу оборванным воинам, каковые все время сновали взад и вперед.
Мы дошли до апартаментов императора Александра III. В бальном зале выяснилось довольно много народа, но я шла, как во сне, и практически не видела лиц. Я только увидела, что при моем появлении все беседы смолкли.
Мой провожатый подвел меня к высоким дверям красного дерева. Перед ними мы остановились. Он вошел один, но через мгновение открыл дверь, пригласил меня войти, а сам развернулся и ушел.
Я стояла перед Керенским. Не обращая внимания на собственный беспокойство, я пристально его разглядела а также на данный момент не забываю его вид до небольших подробностей. Среднего роста, с расширяющимся к скулам лицом и большим узким ртом; волосы подстрижены «ежиком». Одет он был в бриджи для верховой езды, высокие сапоги и мрачно–коричневый сюртук армейского покроя без погон. Он держал левую руку под сюртуком на манер Наполеона, а мне протянул правую. Поздоровавшись, он указал мне на кресло, находившееся у массивного стола красного дерева.
Я села. Он возвратился на собственный место за столом и, откинувшись в кресле, принялся барабанить пальцами по бумагам.
Пара ламп освещали стол и центр комнаты, другая часть кабинета Александра III была загружена во тьму. Помещение в далеком прошлом не проветривали, и тут пахло сыростью.
— Вы желали меня видеть. Чем могу помогать? — равнодушно задал вопрос он; он замечательно знал, для чего я пришла.
— Александр Федорович, — взволнованно начала я, ощущая, как дрожит мой голос, — по малоизвестным нам обстоятельствам мой папа совместно со своей семьей были арестованы…
— Но вы его дочь, и вы на свободе, как я вижу, — перебил он меня с кривой ухмылкой. — Обстоятельство имеется. Ваша ее сын и мачеха неуважительно отзывались о Временном правительстве.
За 20 дней до ареста Володя вправду написал сатирические стихи о самом Керенском. Он не подписал стихи, но рисунок был сделан с таковой точностью, что все определили его руку. А мачеха имела глупость распространить их по всей округе; говорили кроме того, что кто то положил копию на стол Керенского в Зимнем дворце.
— Помимо этого, имеется и другие обстоятельства, каковые я не могу назвать вам, — продолжал он.
Спорить было безтолку. Я решила перейти к сентиментальной части собственной программы. Именно на нее я больше всего рассчитывала.
— Через пара дней, — сообщила я, — я выхожу замуж. За князя Путятина, — добавила я в надежде, что столь демократичный выбор смягчит моего судью.
— Да. Я в курсе. Он — офицер четвертого снайперского полка.
Керенский с таким презрением сказал наименование этого гвардейского полка, что я осознала, как совершила ошибку в выборе тактики, и продолжила уже с меньшей уверенностью:
— Вы же имеете возможность осознать мое желание видеть отца и его семью на бракосочетании.
— Вы и мачеху собственную хотите видеть? — с явной насмешкой спросил он.
— Очевидно, — ответила я. — Конечно, я желаю, дабы в таковой сутки все дорогие мне люди были рядом со мной. Прошу вас, Александр Федорович, сделайте так, дабы к тому времени их выпустили из под ареста…
— А как вы думаете, что сообщат мне воины, в случае, если определят, что я высвободил вашего отца на таких основаниях? Они сообщат: в то время, когда их дочери выходят замуж, их не отпускают к себе, не говоря уж об освобождении из под стражи.
Он набрался воздуха и, глядя куда то поверх моей головы, сказал покровительственным тоном:
— Однако я попытаюсь сделать все, что в моих силах. Но ничего не обещаю… Посмотрим…
Его голос стих. Он засуетился. Я осознала, что он желает закончить разговор. Я практически обезумела от отчаяния. Все превосходные речи, каковые я столько репетировала, вылетели из моей головы.
— Для Всевышнего, Александр Федорович, — взмолилась я, — отдайте приказ прямо на данный момент! Вы же понимаете, что все зависит лишь от вас. Вы сейчас уезжаете, и мне не к кому обратиться в ваше отсутствие. Мой папа уже не молод, у него не сильный здоровье, он испытал столько горя. Он так радовался моему замужеству и весьма желал находиться на свадьбе… — продолжала я, быстро теряя остатки самообладания.
Керенский очевидно забавлялся моим смятением. Он улыбнулся и поднялся. Разговор был закончен. Я также встала.
— Говорю вам, я сделаю все, что смогу, но вы же сами понимаете, как я занят… я попытаюсь… я распоряжусь…
В конечном итоге он ничего не имел возможности сделать без разрешения Совета, но я этого не знала.
Я пожала ему руку и что то пробормотала на прощание. Мои ничего сделать не удалось. Я ничего не добилась своим визитом. Кроме огорчения из за неудачи я испытывала глубокое унижение. Я не отыскала подходящих слов, я умоляла, заикалась и утратила голову в присутствии Керенского, я не только подвела отца, но еще и выставила себя посмешищем в глазах этого господина!
Я опять прошла через заполненные людьми помещения, они провожали меня тяжелыми взорами. Спустилась по широкой лестнице и вышла на улицу. Чёрные окна Зимнего дворца угрюмо и насмешливо взирали на меня. Но по дороге к себе у меня в голове созрел второй замысел.
Прямым нападением я ничего не добилась, что ж, сейчас попытаюсь воспользоваться обходным методом.
Совершив маленькое расследование, я узнала, что новый ассистент Керенского Кузьмин пользуется доверием и Керенского, и Совета. Социалист и бывший политзаключенный, на данный момент он являлся посредником между большевиками и правительством Керенского.
Я решила функционировать через него и ударить сходу по двум фронтам. Но в первую очередь мне необходимо было с ним встретиться и нужно в неофициальной обстановке.
У меня были привычные с нужными связями, и они дали согласие организовать встречу. Все оказалось скоро, причем весьма удачно. Они устроили обед, на что среди других пригласили меня и Кузьмина.
В то время, когда я приехала, Кузьмин уже был на месте. Не обращая внимания на форму, он не был похож на военного. Худой, бледный, с вытянутой головой и узкими плечами. Редкие волосы неизвестного цвета; предугадать его возраст было нереально. Он смущенно стоял среди гостей и за обедом также ощущал себя неудобно. Но в его поведении не было враждебности.
За обедом его намерено посадили не рядом со мной. В то время, когда мы поднялись из за стола и разошлись по помещениям, я ожидала эргономичного момента для начала беседы. Наконец случай представился. В столовой поставили маленькие столики; заиграл прекрасный струнный оркестр, и отечественный хозяин, сидевший со мной за одним из столиков, втянул в беседу Кузьмина. Через некое время хозяин извинился и поднялся, покинув нас с Кузьминым наедине.
Мы оба ощущали себя неудобно. Я дотянулась из сумочки портсигар. Он был безлюден. Кузьмин неуклюже внес предложение мне папиросу и поднес спичку.
Мы оба закурили, и лед медлено растаял. Мы разговорились. Сейчас, в то время, когда мы поменялись ролями, в то время, когда меня и моих родных имела возможность постигнуть та же будущее, что и его сравнительно не так давно, мой вопрос о его жизни и Сибири на каторге смотрелся в полной мере уместным.
В первый раз в жизни я говорила с заключенным. Он радовался, в его голосе не слышалось печали. Он поведал, как поднял восстание где то на границе России, как провозгласил в том месте республику, как его преследовали и арестовали. Он сказал о пересыльной колонии, в которой каторжники ожидают отправки в Сибирь, о кандалах, о нескончаемых сибирских днях.
Я слушала. Завершив говорить о себе, он начал расспрашивать меня. Я по крайней мере имела хоть какое то представление о жизни сибирских осуждённых из русской литературы, которая с особенной любовью обрисовывает мрачное существование в далеких колониях, но эти несчастные политические ссыльные, как выяснилось, полностью ничего о нас не знают. О да, кое что они все таки знали — они считали, что мы животные в образе человека. Они считали, что у нас нет людских эмоций и мы неспособны выполнять человеческие поступки.
С детской и удивительной откровенностью простотой Кузьмин задавал мне самые немыслимые вопросы. Я поведала ему о себе, об воздухе, в которой росла, о работе на протяжении войны, о собственных беседах с крестьянами. Он пристально слушал, наклонив голову, сложив руки на столе. Мой рассказ опровергал все, чему его учили с детства. Очень многое из того, что я сказала, было ему неясно, и он просил растолковать. В то время, когда я говорила о собственной жизни на фронте и в Пскове, он поднял голову и задал вопрос:
— Неужто Романовы обожают Россию?
— Да, обожают, обожали и постоянно будут обожать, что бы ни произошло, — ответила я, не подозревая, как довольно часто мне нужно будет вспоминать эту фразу в будущем.
Землю я подготовила. Сейчас возможно было сказать об отце. В тот вечер, прощаясь с Кузьминым, я ощущала, что сумела добиться каких то результатов.
К моей свадьбе отца не высвободили, но сейчас я меньше опасалась за его судьбу. И была права; пара дней спустя часовых с его дома сняли.
Хаос
Над Петроградом и его бестолковыми правителями сгущались облака. Громадный русский патриот генерал Корнилов, видя, что непостоянство Керенского и его вечные уступки коммунистам смогут только погубить Россию, решил настойчиво попросить более радикальных мер в отношении армии.
Керенский сначала сделал вид, что согласен и готов сотрудничать, но неожиданно передумал и предал Корнилова. По–видимому, он так сохранял надежду добиться благосклонности коммунистов; в действительности он только содействовал их окончательной победе. Наглая набег генерала была последней акцией подобного рода, а позже отечественное отечество погрузилось в хаос и кромешную тьму.