За время поездки в Санкт–Санкт-Петербург и Москву я определила очень многое из того, что не доходило до Пскова, где мы просматривали только те газеты, в которых публиковались официальные сведения. Война очевидно давала слово затянуться на долгое время. Ни о какой легкой победе не могло быть и речи; предстояла ожесточённая битва. Большие города захлестнула волна национализма, среди других слышались обвинения в прогерманских настроениях в адрес императрицы моей тёти и Александры великой княгини Елизаветы. Распространялись нелепые по собственной глупости слухи.
Помимо этого, я выяснила, что в оккупированной Галиции, не обращая внимания на заверения в обратном, вводится русское правление. Польша, вдохновленная манифестом главнокому князя Николая Николаевича, что обеспечивал им разные свободы, больше не верила в честность намерений России.
И тут, дома, энтузиазм, что охватил нас всех в начале войны, не обращая внимания на определенные утраты, медлено сходил на нет.
Приятели
Возвратившись в мой псковский госпиталь прямо перед Рождеством, я нашла среди новых больных архимандрита Михаила. Он был парализован, а сейчас без шуток заболел в собственном монастыре недалеко от Пскова, и его приняли в моем госпитале по просьбе тети Эллы. Он и его бывший наставник папа Гавриил были ее древними приятелями. Оба отошли отдел и жили в собственном захудалом монастыре. Папа Гавриил был духовником моей тети.
Отца Михаила еще в юности прописали деканом семинарии в большом провинциальном городе. На протяжении беспорядков 1905 года один из учеников выстрелил ему в пояснице, повредив позвоночник, и с того времени вся нижняя часть его тела до пояса была парализована. Он проводил все собственный время в кровати либо, в то время, когда ощущал себя лучше, в инвалидном кресле.
В то время, когда мы с ним познакомились, ему еще не было сорока и он уже девять лет был калекой. Стрелявший обокрал этого образованного, умного человека, отнять у него блестящей карьеры; но он переносил собственный увечье с огромным терпением и с поразительным оптимизмом наблюдал на судьбу. Данный уравновешенный, мягкий и весёлый человек обнаружил утешение в духовных заинтересованностях, но ни при каких обстоятельствах не навязывал собственную точку зрения вторым. Он был одним из немногих моих друзей, в ком подлинное величие духа не действовало угнетающе на окружающих.
У него было рожистое воспаление, и правильно мы не могли его принять; но тетя употребила все собственный влияние. Я изолировала его от остальных больных и поместила в просторной палате, примыкавшей к моей комнате.
Пара дней он стоял одной ногой в гробу, позже медлительно отправился на поправку. Я довольно часто заходила к нему для тети, но в то время, когда он начал поправляться, мы оба ощущали себя неудобно, и я ограничила собственные визита. С ранней молодости, с той поры, в то время, когда дядя Сергей пригласил рыжеволосого священника обучать нас базам религии, у меня сохраняется инстинктивная неприязнь к духовенству. В моем представлении они были не люди, а какие конкретно то бесформенные создания, каковые все время твердят одно да и то же, и мысли у них в любой момент однообразные. С ними необходимо сказать на втором языке и по–второму вести себя, изображая практически нечеловеческую добродетельность. Священник, внушали мне, обязан безоговорочно поддерживать власть, в силу того, что она дана Всевышним. Это казалось мне фальшивым, а фальшь я ненавидела.
Но простота отца Михаила меня обезоружила. Вопреки моим ожиданиям он ни при каких обстоятельствах не произносил высокомерных фраз, и скоро я видела в нем уже не священника, а человека, причем очень необыкновенного. Он испытывал смущение оттого, что дама пробралась в его монашеский образ мысли, но понемногу неловкость пропала, и он начал проявлять интерес к нашим беседам.
Так началась дружба. Мои маленькие визита становились все продолжительнее. Мы говорили обо всем — от газетных статей до мелочей повседневной судьбе. Отечественное общение заполнило вакуум в моей жизни. Прежде я, проработав весь день среди людей, вечера проводила в одиночестве за чтением книг, но сейчас по окончании ужина отправлялась в палату к отцу Михаилу.
К нам довольно часто присоединялся лечащий доктор отца Михаила врач В. И. Тишин. Из всего огромного персонала военного госпиталя только два человека владели сильно характером и выраженной индивидуальностью — ветхая медсестра Зандина и врач Тишин. Он появился в Москве в семье староверов, бедной, но со строгими правилами. Не обращая внимания на собственный окружение, ему удалось поступить на медицинский факультет МГУ. По окончании окончания он продолжил собственный образование в Швейцарии.
Тишин, будучи в то время относительно молодым, быстро выделялся своим могучим интеллектом среди сотрудников по военному госпиталю. Он обожал собственную профессию и трудился очертя голову, неизменно пополняя собственные знания. Еще до войны он освоил рентгенологию и обустроил в отечественном госпитале прекрасный рентгеновский кабинет, которым пользовались все псковские поликлиники.
Я сблизилась с врачом Тишиным благодаря собственному рвению пробраться в сущность вещей, и он постоянно давал мне четкие и подробные объяснения. Я трудилась под его управлением не только в лаборатории, но и в рентгеновском кабинете, что очень расширило круг моих знаний и интересов.
На первый взгляд тяжело представить более различных людей, чем папа Михаил, врач Тишин и я. Один — монах, сын провинциального священника, человек высоких нравственных культуры и принципов, прошедший через тяжелые опробования и оторванный от судьбы. Второй — умница, выросший в нищете, добившийся успеха в жизни лишь благодаря своим свойствам и силе духа, честный, искренний человек, но неверующий, равнодушный к идеям, каковые отличаются от его собственных. Ко всему прочему я, вежливая самым классическим образом, впитавшая в себя все предрассудки собственной среды, каковые до сих пор воздействуют на мое мировоззрение, неопытная и наивная, с незрелыми суждениями, но стремящаяся отыскать путь в другие миры. Не обращая внимания на все эти различия, между нами зародилась дружба, которая длилась два с половиной года, пока мы были совместно. Эта дружба покинула глубочайший след в моей душе и оказала влияние на мою будущую судьбу. В то время, когда нам было нужно разойтись в различные стороны, по всей видимости окончательно, мне казалось, что я расстаюсь с весьма дорогими и родными людьми. Они дали мне то, что никто до них не давал — возможность развиваться, — и подготовили, любой по–собственному, к последующему ходу событий. Если бы не они, не знаю, как бы я на данный момент жила.
Папа Михаил придавал внутренний суть и красоту духовным учениям и верованиям, каковые прежде были для меня безлюдным звуком. С детства вера окружающих меня людей казалась мне проявлением или сентиментальности, или любви к внешним обрядам, или дисциплинарными мерами в личной и публичной судьбе. Неискренность таковой веры злила меня. Но в беседах с отцом Михаилом я осознала, что православие — часть русской души, что оно тесно связано с психологией людей, что оно отличается широтой взоров и наполнено несложной и умной поэзией. Под его управлением я начала заново изучать православие и постигла его подлинный суть. Мы совместно просматривали работы основателей церкви, изучали правила церковных богослужений и Библию. Он оживил во мне веру. Папа Михаил сопровождал отечественные чтения историями и объяснениями из собственной жизни; он обрисовывал мне жизнь в монастырях и говорил о милых и любопытных традициях русского духовенства.
Тишин, иначе, олицетворял собой мировоззрение, противоположное тому, в котором я воспитывалась. Я только подозревала о существовании вторых взоров на судьбу, но не знала, в чем они заключались. Тишин не был ни революционером, ни «ниспровергателем устоев», как в РФ именовали радикалов, но настроен был радикально, не смотря на то, что не состоял ни в одной партии. В юности он ни при каких обстоятельствах не принимал участие в студенческих восстаниях, столь довольно часто вспыхивавших в те дни. Благодаря воспитанию в семье староверов он сохранил определенное уважение как к религиозным, так и социальным правилам, в каковые сам не верил.
Я была для него принципом, в который он не верил, но уважал; он был вежлив и предупредителен по отношению ко мне. Он с опаской старался увеличить мое восприятие судьбы и понемногу избавлял меня от предубежденности.
Он великолепно аргументировал собственную точку зрения, умел логически доказать собственную правоту, и временами, не зная, как ему ответить, я злилась. Я была политически и социально неграмотна, исходя из этого не имела возможности вступать в такие дискуссии; так, по большей части говорили папа доктор и Михаил Тишин, а я сидела без звучно, пристально слушая, пробуя выработать определенное мнение. Но сначала я не имела возможности сделать кроме того этого — так далека я была от народа и от тех вопросов, каковые тревожили всю Россию.
Папа доктор и Михаил Тишин довольно часто спорили, но конкретно их разногласия мне помогали. Действительно, в одном вопросе они были единодушны — в отношении меня. Ни тот, ни второй не могли осознать моей болезненной скромности, моего жажды держаться в тени и неумения распорядиться собственной властью. Папа Михаил, что приветствовал смирение в церковной судьбе, думал, что в мирских делах оно ни к чему, а мне — в особенности, поскольку мое положение потребовало от меня власти и определённой ответственности.
Тишин замечательно знал, что дисциплина в отечественном госпитале никуда не годится благодаря мягкотелости главного врача. Он слышал кроме этого о неорганизованности госпиталей города. Он считал — и папа Михаил его поддерживал, — что я обязана отстаивать собственные права и забрать организационную сторону управления военным госпиталем в собственные руки. Я не имела возможности им растолковать, что с раннего детства любое проявление воли во мне подавляли, а также на данный момент любая инициатива с моей стороны приводила к осуждению кругов, от которых я зависела.
Мои наставники утверждали, что моя душевная слабость неспособна меня обезопасисть, в особенности в эти дни, в то время, когда Российская Федерация погрязла в узколобости и посредственности. Они полагали, что моя неподготовленность к судьбе и неумение постоять за себя в первую очередь воображают опасность для меня самой.
Процесс моего перевоспитания был медленным и больным. Приблизительно в то время между сестрами разгорелся конфликт таковой силы, что Зандина уже не имела возможности с ним совладать, и мне было нужно разбираться самой. Я должна была совершить расследование и опросить всех сестер по отдельности. Я, как имела возможность, оттягивала данный момент, пока в один раз ко мне не зашел Тишин и довел меня до слез, пристыдив за малодушие. Я разрешила конфликт, сама не знаю как, и в то время, когда все закончилось, опять расплакалась, В этом случае от облегчения.
В второй раз мне волей–неволей было нужно вмешаться в ссору двух сестер, которая случилась в перевязочной в моем присутствии. Под строгим взором Тишина я отвела сестер в собственную помещение, но, не успев сообщить ни слова, разрыдалась. Мои слезы подействовали лучше, чем нагоняй. Сестры ринулись ко мне, стали целовать мне руки и в тот же миг же помирились!
Но я понемногу обретала уверенность и скоро начала брать власть в собственные руки.
Главный врач распустил собственных подчиненных до крайности. На протяжении празднования Пасхи в 1915 году меня поразила роскошь отечественного стола — роскошь, отнюдь не соответствовавшая условиям отечественного времени. Я вызвала управляющего и узнала, что в отечественном госпитале не существует для того чтобы понятия, как учет текущих затрат. Сам завхоз для того чтобы учета не ведет и только направляет заявки в Красный Крест, в то время, когда появляется необходимость. По всей видимости, он ничего не нарушал; Красный Крест не контролировал счета, не потребовал отчета о расходах и постоянно выдавал деньги по первому требованию. Но я пришла в кошмар, в то время, когда определила, какая сумма каждый месяц расходуется на содержание военного госпиталя.
В Швеции — не смотря на то, что в том месте, как и везде, я не прикасалась к деньгам — я выяснила, что люди заблаговременно составляют бюджет и живут по нему. И, не обращая внимания на отсутствие опыта в ведении домашнего хозяйства и в деловых вопросах, я решила разобраться в денежных делах военного госпиталя.
Я забрала все бухгалтерские книги и посредством отца Михаила начала диагностику. Мы израсходовали пара недель, складывая маленькие квитанции в огромные суммы, пристально изучая заявки и расписки. При встрече со мной главный врач жадно дергал себя за усы, не осмеливаясь задать вопрос, как продвигается эта работа; управляющий наблюдал на меня круглыми испуганными глазами. Но я не обращала внимания на их смущение и не волновалась, догадываются они о том, что я их подозреваю, либо нет. Квитанции пребывали в беспорядке и были составлены с небрежностью, граничащей с бесчестностью, а быть может, и в действительности закрывали незаконное расходование средств.
Никакой совокупности не существовало. Припасы брали по любой цене, расходовали бесконтрольно и ни при каких обстоятельствах не контролировали. Разобравшись со ветхими грехами, я установила новые правила и за маленькое время добилась прекрасных результатов. Сначала я столкнулась с сопротивлением; мне стоило громадных трудов истребить укоренившуюся везде беспечность. Было нужно изучить цены в еженедельном бюллетене, что производил местный интендантский совет, и в соответствии с этими стоимостями составлять меню. Мне кроме этого приходилось пребывать на кухне на протяжении доставки продовольствия. Но отечественные затраты существенно снизились, и, не смотря на то, что мы больше не ели деликатесы и дичь, все равно отлично питались.
Но я осталась не в полной мере довольна этими результатами. У меня зародилось подозрение, что подобные злоупотребления смогут быть найдены и в других военных организациях, находящихся под покровительством Красного Креста. Я написала мадемуазель Элен, моей бывшей гувернантке, которая занимала высокое положение в штабе Красного Креста, и, не сомневаясь, что она по преимуществу оценит мое усердие, попросила сказать мне сведения по этому вопросу. Я детально обрисовала состояние отечественной бухгалтерии, мои упрочнения по приведению ее в результаты и порядок моих трудов. Я выделила, что аналогичных беспорядков возможно избежать, в случае, если принять перечисленные мной меры и установить твёрдый контроль.
Я была неопытна и не осознавала, что сражаюсь с ветряными мельницами. Мадемуазель Элен усмотрела в моих словах излишнее рвение и, напуганная новым поворотом моей деятельности, в тот же миг приехала в Псков. Она без всякого интереса выслушала рассказ о моих достижениях. Я с большим удивлением поняла, что сама она мало смыслит в вопросах практической организации. Ей были непонятны мои замыслы по установлению более строгого контроля и проведению периодических аудитов квитанций. Она объявила, что этим занимается какое то ведомство, о котором она ничего не знает.
Но она уделила громадное внимание длине платьев отечественных медсестер, настойчиво попросила, дабы они не завивали волосы, носили головные уборы и плотные чулки, соответствующие стандартам Красного Креста. Эти стандарты, сказала она, равно как и определенные процедуры по ведению счётов и закупке продовольствия, в некоем смысле узаконены временем; и я не должна выискивать недочёты либо предлагать новшества.
По окончании отечественного беседы я светло осознала, как на большом растоянии продвинулась и какая глубокая пропасть пролегла между мной и моим окружением.
Равнодушие бывшей гувернантки к моим практическим предложениям приободрило управляющего и главного врача. Она была главой попечительского комитета школы медсестер, которую закончили все сестры, среди них и я, и, следовательно, отечественным руководителем. Служащие, каковые тряслись от страха перед ее приездом, скоро осознали, что им нечего опасаться; инспекция была поверхностной. Ее визит меня разочаровал. Кроме всего другого, он подорвал мой авторитет, что я с таким трудом получала. Но я не отказалась от проверки счётов и своей идеи контролирования и старалась воплотить ее в судьбу, но в конечном итоге заключила, что реформы никому не необходимы, и прекратила этим заниматься. Сейчас у меня появилось довольно много свободного времени, и я занялась менее важными делами.
Иногда я общалась с учениками церковноприходской школы, в строении которой размещался отечественный госпиталь. Я кроме этого общалась с бородатыми священниками из школьного правления и с директрисой, которая олицетворяла все традиции данной школы для дочерей духовенства. Мои отношения со взрослыми были далеки от дружеских — они совсем испортились, в то время, когда мы были вынуждены занять все строение школы полностью.
Но общение с девочками доставляло мне огромное наслаждение. Для них отечественный госпиталь являлся предметом постоянного интереса и источником развлечений. На переменах вся школа планировала на площадке второго этажа перед церковью, и с перил гроздьями свешивались девичьи головки, замечая за каждым отечественным шагом. Любое проявление внимания с моей стороны вызывало у них бурный восхищение. Мне хотелось познакомиться с ними поближе, и я время от времени выходила к ним во двор на протяжении перемены.
Они принадлежали к сословию с интересными обычаями и традициями. С древности русское духовенство образовывало обособленную касту со своим особенным образом судьбы. Дочери священников получали образование церковно–приходских школах для девочек. Сыновей отправляли в духовные семинарии, кое-какие из них потом продолжали учебу в духовных академиях. По окончании академии они время от времени становились монахами и обнаружили собственный место среди тёмного духовенства либо же посвящали себя педагогике. Но значительно чаще выпускники семинарий и академий принимали духовный сан и перед посвящением должны были жениться. Приходы, в особенности деревенские, переходили от отца к сыну; в случае, если в семье не было сыновей, священник сам выбирал себе преемника и выдавал за него одну из собственных дочерей.
Выпускники семинарий, в большинстве случаев, женились на ученицах церковно–приходских школ и намерено приходили в школу, дабы выбрать себе невесту; это было несложнее, чем ездить по сёлам в отыскивании подходящей пары. Быть может, для этого существовала и более важная обстоятельство: различные интересы, фундаментальное различие учебной программы в мирских и духовных школах изменяли психологию этих детей; их мысли и поступки коренным образом отличались от поступков и мыслей мирских детей.
За пара лет до войны под влиянием прогрессивных идей духовное сословие русского общество претерпело кое-какие трансформации. Дети священников стали выбирать другие профессии; но только немногие миряне становились священниками.
Как я имела возможность делать выводы, образование, которое приобретали девочки в церковно–приходской школе, не соответствовало условиям судьбы, в которых они выросли и к каким должны были возвратиться. Это была школа–интернат, и как правило родители были так бедны, что имели возможность забирать собственных дочерей к себе лишь на летние каникулы. Так, девочки проводили в школе девять месяцев из двенадцати.
В школе существовала строжайшая дисциплина; ученицы довольно много часов проводили в церкви и выполняли все посты. Изучали они в большинстве случаев религию. Никто не прививал им практических навыков. Они умели вышивать, играть на фортепьяно, петь в хоре — и все. Спорт, очевидно, находился под запретом. Они носили платья из плотной материи с широкими поясами. Практически все они были бледными, голодными и больными. Они возвращались к себе к своим прозябающим в нищете семьям, не имея ни здоровья, которое имело возможность бы вдохнуть новую судьбу в это хилое сословие, ни нужных знаний, каковые имели возможность бы преобразить деревенскую судьбу.
Сначала девочки весьма смущались в моем присутствии, но скоро привыкли ко мне и с радостью отвечали на вопросы. Особенно я подружилась с выпускным классом, что оканчивал школу весной 1915 года. По просьбе девочек я помогала им подготовиться к экзаменам, а позже была приглашена на выпускной ужин. В перерывах между занятиями я гуляла с девочками в саду; и одна из них, сидя верхом на стене, развлекала нас частушками под сопровождение балалайки. Эта комичная фигура на стене в коричневом платье с белой накидкой, балалайка и особенно слова частушек так контрастировали с епископом, строгой чопорной директрисой и важной набожной воздухом экзаменов, что мы с девочками смеялись до слез.
На следующий сутки мы сердечно простились, и многие девочки еще долго писали мне из собственных закинутых сёл.
В то время, когда у меня оказалось свободное время, я навещала отца в Царском Селе. Зимний период 1915—16 годов отечественные армии терпели одну неудачу за второй из за, как говорили, нехватки патронов. У нас прибавилось работы; я весьма устала, и мне требовался отдых.
Дом, что мой папа со своей женой строили с таковой любовью и в котором планировали провести остаток дней, был сейчас абсолютно готов. Оставались какие конкретно то мелочи, но их должны были доделать по окончании войны. Привезенные из Парижа коллекции пребывали на собственных местах, в застекленных шкафчиках стоял дорогой фарфор, китайские вещи из камня, древнее серебро, сверкающий хрусталь. На стенах висели картины и портреты, помещения были обставлены прекрасной древней мебелью. Папа со своей женой с любовью собирали эти коллекции, и любой предмет навевал им приятные воспоминания.
Папа мало изменился за эти годы. В пятьдесят пять лет у него была фигура парня, и он по–прошлому имел возможность рассмешить меня до слез анекдотами и своими историями. Он перенес в Царское Село все собственные привычки, каковые я так отлично знала и обожала; его гардеробная была пропитана запахом одеколона, которым он пользовался всю жизнь, и его одежда, как и раньше, была разложена на свободной кровати.
Как и в прошлые времена, мы выходили на прогулку в одиннадцать часов утра, как и в прошлые времена, он спал между полдником и обедом; а по окончании ужина, как и раньше, мы планировали в его кабинете, и он просматривал нам вслух. Не обращая внимания на то, что моя жизнь сейчас была заполнена совсем вторыми заинтересованностями и сама я неуловимо изменилась, я в любой момент с удовольствием окуналась в эту родную домашнюю воздух. В то время мне казалось, что по окончании напряженной работы в военного госпиталь я могу обрести покой только в обществе отца в его доме.
Смерть
Ранней зимний период 1916 года отечественный сектор фронта активизировался, и госпиталь заполнили больные. Псковский ЖД вокзал, как большая часть провинциальных русских вокзалов, был вдалеке от города; от военного госпиталя до вокзала было больше трех километров, и транспортировка раненых превратилась в значительную проблему. Я сообщила в Санкт–Санкт-Петербург о недостаточности средств перевозки, а в качестве временной меры собрала старших учеников со всех школ Пскова, каковые были в состоянии нести носилки.
С толпой юных носильщиков я отправлялась на товарную станцию, расположенную в чистом поле за окраиной города, и руководила разгрузкой. Тех, у кого были легкие ранения, я отправляла в город пешком в сопровождении медсестер. Остальных мы выгружали из вагонов и перекладывали на носилки. Растянувшись долгой цепочкой, носильщики медлительно брели по дороге, увязая в глубоком снегу. Время от времени нам приходилось выполнять два похода за сутки; в один из таких дней стоял сильный холод, и я отморозила ноги. Не обращая внимания на это я работала , пока нам наконец не пригнали автомобили.
Отмороженные ноги меня тревожили, но у меня не хватало времени думать о них. У нас не было ни одной свободной 60 секунд — весь день на ногах в душной перевязочной, операционной либо в палатах. стоны и Крики, неподвижные тела под анестезией, хирургические инструменты, окровавленные бинты — все это на время стало отечественной привычной обстановкой. Ноги отекали, руки стали красными от постоянного полоскания в дезинфекции и воде; но, вопреки всему, все мы трудились без устали, сосредоточенно и очертя голову.
в один раз Дмитрий был проездом в городе по пути на фронт и зашел ко мне в больницу, не предотвратив заблаговременно. Я была в операционной, в то время, когда мне сообщили о его приезде. Я вымыла руки, но не взглянуть в зеркало, и выбежала в холл, где он меня ожидал. Он в любой момент с некоторым недоверием относился к моей работе в качестве медсестры, но В этом случае он наблюдал на меня с благоговением.
— Что ты делала? — не поздоровавшись, задал вопрос он. — Убила кого нибудь?
Мое платье и лицо были забрызганы кровью. С того времени Дмитрий был уверен, что я отыскала собственный призвание.
Сначала я еле переносила вид страдающих людей и уставала от их мучений больше, чем от самой работы. Особенно меня угнетали ночные обходы по палатам. В огромных помещениях царил полумрак, горела только одна лампа на столике дежурной медсестры. Тишину нарушало только тяжелое дыхание некоторых больных, и время от времени из темноты раздавался чей то приглушенный стон. Кто то храпел, кто то говорил во сне либо не легко вздыхал. Мне постоянно казалось, что ночью страдания обретают форму и живут собственной судьбой, ждя только эргономичного момента, дабы напасть на собственную жертву и сломить ее, в то время, когда она меньше всего этого ожидает. Время от времени меня посещало безумное желание сразиться с этими привидениями либо предотвратить больных о угрожающей опасности.
Значительно чаще люди умирали в промежутке от трех до пяти часов утра, и не смотря на то, что я жила, так сообщить, вместе c Азраилем, я так и не смогла привыкнуть к его победам. Отечественные воины умирали с полным самообладанием, но меня это не утешало, а пугало. Их духовное смирение было всепоглощающим; они покорно принимали смерть; но их тела сохраняли волю к судьбе и боролись до самого финиша.
Многие отечественные больные были молодыми, сильными и здоровыми на вид, их не истощила долгая заболевание, исходя из этого мне было особенно мучительно видеть их последнюю схватку со смертью.
Я с кошмаром замечала, как жизнь сражается со смертью, ожидая последнего вздоха, и с испугом наблюдала на неожиданно ставшее неподвижным и мёртвым тело.
Кое-какие, ощущая приближение финиша, говорили со мной, высказывая последние жажды, передавая послания своим родным. Я весьма опасалась этих бесед, но ни при каких обстоятельствах не пробовала от них уклониться.
Две смерти врезались мне в память. в один раз к нам привезли воина с переломом черепа и тяжёлыми ранами. Он не сказал, и мы не могли выяснить по какой причине — из за перелома черепа либо по какой то второй причине. При нем не было документов, а писать он не умел, исходя из этого мы не смогли определить, кто он и откуда. У него не было никаких шансов поправиться, но он прожил пара дней. Солидную часть времени он лежал в забытьи, и в те редкие 60 секунд, в то время, когда к нему возвращалось сознание, его чёрные, глубоко посаженные глаза без звучно блуждали по палате. Он ничего не бормотал, не стонал, и губы его не шевелились; он лишь наблюдал на нас, и все его невысказанные жажды сконцентрировались в его глазах.
Я довольно часто доходила к его кровати и каждое утро перевязывала ужасные раны. Казалось, он определит меня. За пара мин. до его смерти я стояла около него, глядя на его мелкое загорелое жалкое личико. Он медлительно открыл глаза и развернул голову ко мне. Он очевидно очнулся и определил меня. Продолжительно и пристально наблюдал на меня, позже его лицо осветилось чуть заметной робкой ухмылкой. Я согнулась к нему. Из его глаз, по–прошлому устремленных на меня, выкатились две слезинки и медлительно сползли по щекам. Он чуть слышно набрался воздуха и погиб.
Еще одну смерть я ни при каких обстоятельствах не забуду — смерть ребенка, дочь молодого священника, что отпевал покойников в отечественном госпитале. Он сравнительно не так давно овдовел; а потому, что священники должны были жениться до посвящения в сан и не могли вступать в повторный брак, вместе с женой он утратил все шансы на домашнюю судьбу.
Единственным утешением для него стала маленькая дочка лет четырех либо пяти. Он был весьма беден, никто ему не помогал, но девочка постоянно выглядела чистой и опрятной. Время от времени он по моей просьбе приводил девочку в больницу, и я угощала ее яблоками, а при случае дарила новое платье.
И внезапно ребенок заболел. Ее осмотрел врач Тишин и поставил диагноз — менингит. В то время, когда через пара дней улучшение не наступило, я договорилась, дабы ее положили в больницу в отдельную помещение.
Она на долгое время впадала в забытье, дышала с большим трудом; только по подрагиванию и рефлекторным движениям рук мелких пальчиков возможно было осознать, что она все еще жива. Папа довольно часто навещал девочку и часами стоял у ее кровати. Его присутствие, казалось, успокаивало ее, кроме того в то время, когда она была без сознания.
Прошло 14 дней. Ближе к вечеру я сидела с отцом доктором и Михаилом Тишиным. старая женщина Зандина пришла за Тишиным.
— Отечественная Танюша умирает, Виктор Иванович. Я отправила санитара за ее отцом.
Мы с Тишиным поспешили в помещение девочки. Она скорчилась в постели, откинув голову назад; из горла вырывалось хриплое дыхание. Мы ничего не могли сделать. В то время, когда прибежал ее папа, девочка уже погибла.
Войдя в помещение, он окинул нас испуганным вопрошающим взором и по отечественному молчанию осознал, что случилось. Он приблизился к кровати, опустился на колени и застыл, положив голову на мелкую белую ручку. Таковой простой, кроме того обыденный жест, но в данной немногословной фигуре, находившейся на коленях у кровати, было столько страданий и безутешного горя.
Тело положили в гроб. Два дня спустя папа отслужил над ней панихиду. Было видно, что вместе с ней он похоронил все, что связывало его с судьбой. Через пара недель он уехал из Пскова, и мы выяснили, что он ушел в монастырь.
Прошла зима, приближалась Пасха — громадной яркий русский праздник. Ожидание праздника нарушило однообразие судьбы отечественного военного госпиталя. Мы начали подготавливаться к нему за чемь дней. Замешивали тесто, жарили молочных поросят, красили яйца. Под управлением Зандиной вычистили все палаты и вымыли окна до блеска.
Шла Страстная неделя, и мы ходили в церковь на работу, праздничную и печальную, наполненную поэтическим и милым смыслом.
Папа Михаил сейчас практически целый сутки проводил в церкви, сидя в собственном инвалидном кресле, руководил работой, присматривал за хором; незадолго до Пасхи он подсказывал, как верно украсить церковь. Ученицы церковно–при–ходской школы, с которыми в простое время мы редко виделись, пели в хоре и помогали нам украшать церковь. Когда выдавалась свободная минутка, мы, сестры, заглядывали в церковь и на кухню. Везде царило весёлое оживление.