Религиозные мотивы поэзии Лермонтова появляются на неспециализированном фоне богоборческих настроений. Религиозные мотивы принципиально важно отличать от простой для романтической поэзии 19 века христианской символики, которая органически входит и в метафорическую совокупность Лермонтова. В таких случаях не всегда допустимо совершить границу между чисто эстетическим и чисто религиозным переживанием, не укладывающимся в канонические религиозные рамки. Не нужно вместе с тем вычислять, что религиозная терминология в поэзии Лермонтова не имеет никакого отношения к религиозному эмоции: довольно часто оно является источником поэтических переживаний, нравственных и философских размышлений поэта; помимо этого, при таком взоре и само богоборчество поэта было бы лишено силы отрицания и трагического конфликта.
Лермонтовские религиозные мотивы находят собственный художественное выражение в образах райского блаженства, безукоризненного яркого мира красивого ангела-херувима, неземной, безобидной любви, святых видений, святых звуков, погибших либо погибших, но хранящих глубочайший след в душе поэта — довольно часто как воспоминание об потерянном эдем (Ангел). Эти образы, как и образ святого креста либо святой гробницы с мерцающей над ней лампадой часто появляются в поэзии Лермонтова как знак уединенного островка примирения среди житейского моря страстей и борьбы ( Унылый колокола звон,Покинутая пустынь предо мною). На эстетическом преломлении религиозной символики выстроено и стих Ветка Палестины. Медлено чередуются пространственные пейзажи, создающие единый образ библейской почвы: у вод … Иордана, в горах Ливана, в пустыне, где ранее пребывала ветвь. Они воссозданы быстро, как бы с натуры, но вместе с тем навеяны классическими иконописными пейзажами. Гора, земля и вода пустыни — три старейших знака вселенной на древнерусской иконе: гора — вдохновенное парение, вода — углубление в собственный духовный мир, пустыня — уединение от мирской суеты. Так, географический пейзаж библейской страны намекает в один момент на душевные устремления храбреца.
Особенную роль в поэзии Лермонтова играются исповедально-молитвенные мотивы. Довольно часто молитва перерастает в любовно-лирическое признание, но и само амурное чувство приводит к молитвенным настроениям в душе поэта: всевышний часто призывается как свидетель правоты и искренности храбреца: Он знает, и ему только возможно знать, / Как ласково пламенно обожал я. Конкретно такие — человеческие, душевные и сердечные тона молитвы определяют темперамент религиозного эмоции, горячей веры Лермонтова: не просто так к образу богородице он обращается как к горячей заступнице мира холодного. Возможно, по-видимому, утверждать, что такая интимность в обращении к всевышнему в русской поэтической традиции характерна конкретно Лермонтову: у Пушкина данной яркой близости в обращении к всевышнему как соучастнику личной судьбы нет.
Иное приломление личного тона религиозных мотивов Лермонтова в стихотворении Не обвиняй меня всесильный и Исповедь. Лермонтов, не признавая за всевышним права решающего голоса в определении смысла собственной судьбе, обращается к нему со всем грузом сомнений, непросветленных страстей и неразрешимых вопросов. Исповедь лирического храбреца тут — тёплый монолог оправдания перед всевышним в том, что будучи человеком, поэт не в силах отрешиться от земных страданий и от сомнений, внушаемых ему опытом хладным.
В зрелой лирике Лермонтова религиозное чувство часто сливается с поэтическим восхищением, позванным созерцанием мироздания и красоты природы. Ощущением мировом гармонии, верой в возможность выйти из ужасного одиночества, из противостояния миру, где все внемлет всевышнему, пронизаны строки Ночь негромка, пустыня внемлет всевышнему / И звезда с звездою говорит. В стихотворении Пророк
Отвергнутый людьми пророк уходит в пустыню; именно там, где хранится закон предвечного, в пустынном мироздании он выясняется услышанным и осознанным: Мне тварь покорна в том месте земная; / И звезды слушают меня, / Лучами весело играясь. В этих и других произведениях всевышний — творец и хранитель мировом гармонии, значительно чаще недоступной людской слуху, но открытой поэту в момент его мирового одиночества, вдалеке от людских страстей.
Контраст религиозных богоборческих настроений и мотивов образовывает единую метафорическую совокупность, отражающую отношение поэта к мирозданию и человеку.
Пушкин «восславил милость и свободу к падшим призывал». Лермонтов протестовал и призывал к бунту. Конкретизируя протест и его объективные обстоятельства, он не только не порывал с Байроном, а, напротив, преемствовал утверждение и пафос отрицания прав личности, преодолевая одновременно с этим односторонности индивидуалистического и отрицательного взора на судьбу.
Поэма Лермонтова «Мцыри».
Мцыри – на грузинском языке свидетельствует «неслужащий монах», что-то наподобие «послушника». А в грузинском языке это слово имеет суть, как : инопланетянин, чужеземец, одинокий человек, не имеющий родных, родных.
План о монахе, рвущемся на свободу, Лермонтов вынашивал десять лет. Ещё ребёнком, в первой половине 30-ых годов XIX века, он написал маленькую поэму «Исповедь». Это была предсмертная исповедь юного монаха, осужденного на казнь за любовь. Он потребовал себе права на счастье.
парня поверял старику собственные грезы о жизни, которую у него забрали. Осудившему его на смерть монастырскому закону парень противопоставляет второй: закон людской сердца.
Через пара лет по окончании «Исповеди» Лермонтов опять возвратился к той же теме в поэме «Боярин Орша». Её храбрец – раб. Он кроме этого воспитывался в монастыре и кроме этого рвался на волю. Он полюбил дочь собственного господина, и за это «правонарушение» его кроме этого делают выводы монахи. Многие строки из собственных двух ранних поэм Лермонтов позднее включил в поэму «Мцыри».
Сосланный весной 1837 года на Кавказ, он проезжал по Военно-Грузинской дороге. Недалеко от станции Мцхеты, под Тифлисом, существовал некогда монастырь. Тут встретил поэт бродившего среди могильных плит и развалин дряхлого старика. Это был монах-горец. Старик поведал Лермонтову, как ещё ребенком был пленен русскими и дан на воспитание в данный монастырь. Он вспоминал, как тосковал тогда по отчизне, как грезил возвратиться к себе. Но понемногу свыкся со своей колонией, втянулся в однообразную монастырскую жизнь и стал монахом. Рассказ старика, что в молодости был в мцхетском монастыре послушником, либо по-грузински «мцыри», отвечал собственным мыслям Лермонтова, каковые он вынашивал много-много лет.
Прошло восемь лет, и Лермонтов воплотил собственный ветхий план в поэме «Мцыри». Родной дом, отчизна, свобода, жизнь, борьба – всё соединилось в одном лучезарном созвездии и наполняет душу читателя томительной тоской грезы. Гимн высокой «пламенной страсти», гимн романтическому горению – вот что такое поэма «Мцыри».
Страстную тоску передовых Лермонтова по красивой, свободной отчизне воплотил поэт в поэме «Мцыри». Прикоснуться к родной почва – вот о чем грезил одинокий мальчик, выросший на чужбине в сумрачных монастырских стенках, «в колонии вежливый цветок…». Свободолюбивый «могучий дух» у Мцыри.
Как сон, проносились перед ним воспоминания о родных горах, поднимался образ отца, отважного солдата с гордым взглядом. Ему представлялся звон его кольчуги, блеск ружья. не забывал он и песни собственных юных сестер. Решив во дабы то ни начало найти путь к себе, Мцыри удирает из монастыря ночью в грозу. Тогда как распростертые на земле, трепещущие от страха монахи молят всевышнего обезопасисть их от опасности, бурное сердце Мцыри живет в дружбе с грозой. Данный побег был подготовлен годами. Монахи считали, что Мцыри готов отказаться от судьбы, а он лишь и грезил о жизни. Давным-давно решил он бежать, дабы найти отчизну, родных и своих близких, которых нет ни среди живых, ни на кладбище.
В двух замыслах, романтическом и настоящем, дана картина битвы Мцыри с барсом. В ней и героика борьбы, «упоение в сражении», в ней и великий трагизм двух сильных, храбрых, добропорядочных существ, почему-то вынужденных проливать кровь друг друга. с уважением говорит Мцыри о собственном хорошем сопернике. Но вот барсов в Грузии не было (в Абхазии водятся). Для поэтического мира Лермонтова барс был нужен как хороший соперник парне, наделенному «могучим духом», дабы продемонстрировать отвагу Мцыри.
Монастырь, вырывающий человека из судьбы, он изобразил как мрачную колонию. Тоска, испытываемая юношей, — это не состояние упадка и безнадёжности, это – страстная, кличущая к борьбе тоска по идеалу. Он вырос одиноким, в силу того, что его окружали чуждые по духу люди. Но он тяготится этим одиночеством и жаждет общения с людьми. Одиноким был Мцыри и в собственной борьбе за права и свободу человека. Но он рвется к борьбе в рядах вторых, совместно со своим народом. Мцыри отказывается от рая и небесной отчизны во имя собственной земной отчизны.
В поэме «Мцыри» воздействие начинается в двух замыслах: тоска по идеалу, романтическая мечта о далёкой красивой, неизвестной отчизне, — и настоящие блуждания мальчика-горца, бежавшего из монастыря, сбившегося с пути и плутавшего в лесу.
Грезя о доме, Мцыри все время наблюдает на восток. Он принадлежит к одному из горных племен, живших в одном из самых величественных и диких мест Кавказа, к востоку от Военно-Грузинской дороги. Племена эти, отличались баснословной храбростью, про них пели песни. Сдаваться в плен у них считалось позором. В сражениях время от времени приняли участие мальчики моложе 15 лет. Мцыри был «душой дитя» — другими словами существо, полное жизни, «судьбой монах» — другими словами человек, что обязан отказаться от судьбы. В этом заключался трагизм храбреца поэмы. Но Мцыри не только судьбой монах, он ещё и пленник. Он сирота и раб, его родители погибли – они убиты неприятелями его почвы.
Поэма «Мцыри» была опубликована самим поэтом в его книге «Стихотворения М. Лермонтова» с датой 1840 год. Но сохранилась и рукопись – частично авторизованная копия, частично автограф, — где имеется вторая, по-видимому более правильная, дата, написанная рукой Лермонтова: «1839 года Августа 5». В рукописи имеется зачёркнутый поэтом французский эпиграф: «Отчизна не редкость лишь одна».
Поэма Лермонтова «Демон».
С космической высоты обозревает «печальный Демон» дикий и чудный мир центрального Кавказа — и ничего, не считая презрения, не испытывает. Все в бессрочное: одиночество и тягость, и бессмертие, и бесконечная власть над ничтожной почвой. Увы, и эти шикарные картины природы не вызывают у жителя надзвездных краев новых дум. Только на мгновение задерживает рассеянное внимание Демона торжественное оживление в в большинстве случаев безмолвных владениях грузинского феодала: хозяин усадьбы, князь Гудал сосватал единственную наследницу, в высоком его доме подготавливаются к свадебному торжеству.
Родственники собрались, вина уже льются, к закату дня прибудет и жених княжны Тамары — слуги раскатывают древние ковры: по обычаю, до появления жениха, обязана выполнить классический танец с бубном. Ей по сердцу выбранный отцом жених: влюблен, молод, оптимален собой — чего более! Гордится дочерью седой Гудал, восхищаются гости, подымают заздравные рога, произносят пышные тосты. Демон и тот залюбовался чужой невестой. Кружит над двором грузинского замка, прикованный к танцующей девушке. В пустыне его души неизъяснимое беспокойство. бессмертный дух поступает как ожесточённый и могущественный тиран: убивает соперника. На жениха Тамары, по наущению Демона, нападают разбойники. Раненого князя верный скакун выносит из боя, но и его, уже во мраке, догоняет, по наводке злого духа, злая шальная пуля. С мертвым хозяином конь скачет — лишь достигнув ворот, жених падает замертво.
В семье невесты плач и стон. Гудал, он видит в произошедшем Божью кару, в совей помещении рыдает Тамара. И внезапно слышит: голос. Незнакомый. Чудесный. Утешает ее, сказывает сказки и обещает прилетать к ней ежевечерне — чуть распустятся ночные цветы, — чтобы «Сны золотые навевать…». Тамара оглядывается: никого!!! Под утро княжна все-таки засыпает и видит необычный — первый из обещанных золотых -сон. К её изголовью склоняется некоторый «инопланетянин». Это не ангел-хранитель, около его кудрей нет светящегося нимба, но и на исчадье ада помой-му не похож: с любовью наблюдает! И без того каждую ночь: когда проснутся ночные цветы, есть.
Догадываясь, что её смущает не кто-нибудь, а сам «дух лукавый», Тамара требует отца отпустить её в монастырь. Гудал гневается — женихи, один завиднее другого, осаждают их дом, а Тамара — всем отказывает. Утратив терпение, он угрожает проклятьем. Тамару не останавливает и эта угроза; наконец Гудал уступает. И вот она в уединенном монастыре, но и тут, в священной обители, в часы праздничных молитв, через церковное пенье ей слышится тот же чудесный голос, видит Тамара все тот же образ и те же очи — неотразимые, как кинжал.
Упав на колени перед божественной иконой, бедная дева желает молиться святым, а непослушное ей сердце — «молится Ему». Красивая грешница уже не обманывается на собственный счет: она влюблена страстно, грешно, и хочет дабы ее ночной гость был земным парнем. Демон, конечно же, все осознаёт, но, в отличие от несчастной княжны, знает то, что земная красивая женщина заплатит за миг физической близости с ним, существом неземным, смертью. Потому и медлит; он кроме того готов отказаться от собственного преступного замысла. По крайней мере, ему так думается. В одну из ночей, уже приблизившись к заветной келье, он пробует уйти, и в страхе ощущает, что не имеет возможности взмахнуть крылом: крыло не шевелится! Тогда-то он и роняет одну-единственную слезу — нечеловеческая слеза прожигает камень. Казалось бы всесильный, ничего не имеет возможности поменять, Демон есть Тамаре в образе не смотря на то, что и крылатого, но красивого и мужественного человека. Но путь к постели дремлющей Тамары преграждает её ангел-хранитель и требует, дабы порочный дух не прикасался к его, безобидной, святыни. Демон, коварно улыбнувшись, растолковывает посланцу рая, что явился тот через чур поздно и что в его, Демона, владениях — в том месте, где он обладает и обожает. Тамара, проснувшись, не определит в случайном госте парня собственных сновидений. Не нравится ей и его речи — прелестные во сне, наяву они кажутся ей страшными. Но Демон открывает ей собственную душу — Тамара тронута безмерностью печалей загадочного незнакомца, сейчас он думается ей страдальцем. И все-таки что-то тревожит. И она, о святая наивность, требует его поклясться, что не лукавит, не обманывает её доверчивость. И Демон клянется. Чем лишь он не клянется — и небом, которое ненавидит, и адом, что ненавидит, а также святыней, которой у него нет. Клятва Демона — блистательный пример амурного мужского красноречия — чего не наобещает мужик даме, в то время, когда в его «крови горит пламя жажд!». В «нетерпении страсти» он кроме того не подмечает, что противоречит себе: то обещает забрать Тамару в надзвездные края и сделать царицей мира, то уверяет, что именно тут, на ничтожной почва, выстроит для нее пышные — из янтаря и бирюзы — чертоги.
И все-таки финал рокового свидания решает первое прикосновение — жарких мужских уст к женским губам. Ночной монастырский сторож, делая урочный обход, замедляет шаги, слышит: сперва стон, а после этого страшный, не смотря на то, что и не сильный — предсмертный крик.
Извещенный о смерти наследницы, Гудал забирает тело покойницы из монастыря. Он твердо решил похоронить дочь на высокогорном домашнем кладбище, в том месте, где кто-то из его предков, во искупление многих грехов, воздвиг мелкий храм. По его приказу дамы его очага наряжают княжну так, как не наряжали в дни радости. Три дня и три ночи, все выше и выше, движется скорбный поезд, в первых рядах Гудал на белом как снег коне. Он молчит, молчат и остальные. Столько дней миновало с смерти княжны, а её не трогает тленье. Ухмылка, застывшая на устах, загадочная, как сама её смерть! Дав собственную пери безрадостной почва, похоронный караван трогается в обратный путь… Все верно сделал умный Гудал! Река времен смыла с лица почвы и большой его дом, где супруга родила ему красавицу дочь, и широкий двор, где Тамара игралась дитятей. А кладбище и храм при нем целы — в том месте, высоко, на рубеже зубчатых скал, природа высшей собственной властью сделала могилу возлюбленной Демона недоступной для человека.
25. Персонажный мир романа Лермонтова «Храбрец отечественного времени» (не считая Печорина)
Белла. 1830-е годы. Завоевание Кавказа, знавшее при Алексее Петровиче Ермолове куда более «бурные дни», близится к завершению. «Чуждые силы», само собой разумеется, тяготят «край вольности святой», и он, конечно, негодует, но же не так, чтобы перекрыть Военно-Грузинскую дорогу. На ней-то и видится создатель, офицер русских колониальных армий, с ветераном Кавказской войны штабс-капитаном Максимом Максимычем. До Владикавказа, куда держат путь отечественные армейцы, не так уж и на большом растоянии, но внезапный буран и гололёд вынуждают их два раза останавливаться на ночлег. Под чаёк из чугунного чайника Максим Максимыч и говорит любопытному, как все пишущие и записывающие люди, попутчику настоящее происшествие из собственной жизни.
Это на данный момент пятидесятилетний штабс-капитан числится кем-то наподобие интенданта, а пять лет назад был он ещё строевым офицером — начальником сторожевой крепости и стоял со собственной ротой в только что замиренной Чечне. Случается, само собой разумеется, всякое — «ежедневно опасность» («народ кругом дикий»), — но в общем с замиренными «дикарями» замирители живут по-соседски, пока в «неинтересной» крепости не появляется Григорий Александрович Печорин, блестящий гвардеец, переведённый в армию и полусосланный на Кавказ за какую-то скандально-светскую провинность. Прослужив под началом у Максима Максимыча около года, двадцатипятилетний прапорщик, с виду таковой тоненький да беленький, успевает положить глаз на прехорошенькую дочку местного «мирного» князя, посредством младшего брата Бэлы — Азамата — умыкнуть её из отчего дома, приручить, влюбить в себя до страсти, а месяца через четыре сообразить: любовь дикарки ничем не лучше любви знатной барыни. Уж на что несложен Максим Максимыч, а осознаёт: затеянное Печориным (от скуки!) романтическое предприятие добром не кончится. Кончается в самом деле худо: переделом краденого. Дело в том, что Печорин расплачивается с Азаматом не своим золотом, а чужим — бесценным — конем, единственным достоянием удальца Казбича. Казбич, в отместку, похищает Бэлу и, осознав, что от погони не уйти, закалывает её.
МАКСИМ МАКСИМЫЧ. Поведанная штабс-капитаном «историйка» так и осталась бы путевым эпизодом в «Записках о Грузии», над которыми трудится создатель, в случае, если б не дорожный сюрприз: задержавшись во Владикавказе, он делается очевидцем нечаянной встречи Максима Максимыча с Печориным, вышедшим в отставку и направляющимся в Персию.
Понаблюдав за бывшим подчиненным штабс-капитана, создатель, превосходный физиономист, уверенный, что по чертам лица возможно делать выводы о характере человека, приходит к выводу: Печорин — лицо типическое, возможно, кроме того портрет храбреца времени, самой судьбой составленный из пороков бесплодного поколения. Меньше: тянет на суперсовременный, психотерапевтический роман, никак не меньше интересный, чем «история целого народа». Вдобавок он приобретает в полное собственный распоряжение неповторимый документ. Осерчав на Григория Александровича, Максим Максимыч сгоряча передает попутчику «печоринские бумаги» — ежедневник, забытый им в крепости при спешном отъезде за хребет — в Грузию. Извлечения из этих бумаг — центральная часть «Храбреца отечественного времени» (Издание Печорина«).
ТАМАНЬ. Первая главка этого романа в романе — авантюрная новелла «Тамань» подтверждает: штабс-капитан, при всём собственном простодушии, правильно почувствовал темперамент погубителя Бэлы: Печорин — охотник за приключениями, из тех бессмысленно-действенных натур, что готовы сто раз пожертвовать судьбой, только бы дотянуться ключ к заинтриговавшей их неспокойный ум тайной. Судите сами: трое дней в пути, приезжает в Тамань поздно ночью, еле устраивается на постой — денщик храпит, а барину не до сна. дьявольская интуиция и Охотничий инстинкт нашептывают: слепой мальчик, разрешивший войти его «на фатеру», не так слеп, как говорят, а фатера — бесплатно что кособокая мазанка — не похожа на домашнюю хату.
Слепой в самом деле ведёт себя необычно для незрячего: спускается к морю по отвесному склону «верной поступью», да ещё и волочит какой-то узел. Печорин крадётся следом и, спрятавшись за прибрежным утесом, продолжает наблюдение. В тумане обозначается женская фигура. Прислушавшись, он догадывается: двое на берегу ожидают некоего Янко, чья лодка обязана незаметно пробраться мимо сторожевых судов. Женщина в белом тревожится — на море сильная буря, — но отважный гребец благополучно причаливает. Взвалив привезенные тюки на плечи, троица удаляется.
Тайная, показавшаяся Печорину замысловатой, разрешается легче легкого: Янко привозит из-за моря контрабандный товар (ленты, бусы да парчу), а слепой и девушка оказывают помощь его прятать и реализовывать. С досады Печорин делает опрометчивый ход: в упор, при старая женщина хозяйке, задаёт вопросы мальчика, куда тот таскается по ночам. Испугавшись, что постоялец «донесет» армейскому начальнику, подружка Янко (Печорин про себя именует её ундиной — водяной девой, русалкой) решает отделаться от не в меру интересного свидетеля. Приметив, что приглянулась мимоезжему барину, русалочка предлагает ему ночную, тет-а-тет, лодочную прогулку по неспокойному морю. Печорин, не могущий плавать, колеблется, но отступать перед опасностью — не в его правилах.
Когда лодка отплывает на достаточное расстояние, женщина, усыпив бдительность кавалера пламенными объятиями, умело выкидывает за борт его пистолет. Завязывается борьба. Судёнышко вот-вот перевернётся. Печорин — посильнее, но дева моря эластична, словно бы дикая кошка; ещё один наш супермен — и кошачий бросок последует за своим пистолетом в набегающую волну. Но всё-таки за бортом выясняется ундина. Печорин кое-как подгребает к берегу и видит, что русалочка уже в том месте. Появляется Янко, одетый по-походному, а после этого и слепой. Контрабандисты, уверенные, что сейчас, по окончании неудачного покушения, господин офицер точно донесёт влияниям, информируют мальчику, что оставляют Тамань насовсем. Тот слёзно требует забрать и его, но Янко грубо отказывает: «На что мне тебя!» Печорину делается безрадостно, ему все-таки жаль «бедного убогого». Увы, ненадолго. Найдя, что бедный слепец его обокрал, точно выбрав самые полезные вещи (шкатулку с деньгами, неповторимый кинжал и пр.), он именует вора проклятым слепым«.
КНЯЖНА МЕРИ. О том, что случилось с Печориным по окончании отбытия из Тамани, мы выясняем из повести «Княжна Мери» (второй фрагмент «Издания Печорина»). В карательной экспедиции против причерноморских горцев он шапочно знакомится с юнкером Грушницким, провинциальным парнем, вступившим в военную службу из романтических побуждений: зиму проводит в С. (Ставрополе), где кратко сходится с врачом Вернером, скептиком и умником. А в Печорин и мая, и Вернер, и Грушницкий, раненный в ногу и награждённый — за храбрость — Георгиевским крестом, уже в Пятигорске. Пятигорск, как и соседний Кисловодск, славится целебными водами, май — начало сезона, и всё «водяное общество» — в сборе. Общество по большей части мужское, офицерское — как-никак, а кругом война, женщины (а тем паче нестарые и хорошенькие) — наперечёт. Самая же занимательная из «курортниц», по неспециализированному решению суда, — княжна Мери, единственная дочь богатой столичной барыни. Княгиня Лиговская — англоманка, исходя из этого её Мери знает британский и просматривает Байрона в подлиннике. Не обращая внимания на учёность, Мери ярка и по-столичны демократична. Мигом увидев, что ранение мешает Грушницкому наклоняться, она поднимает оброненный юнкером стакан с кислой — лечебной — водой. Печорин ловит себя на мысли, что питает зависть к Грушницкому. И не по причине того, что столичная девушка так уж ему понравилась — не смотря на то, что, как знаток, в полной мере оценил и небанальную её наружность, и стильную манеру наряжаться. А по причине того, что вычисляет: все лучшее на этом свете должно принадлежать ему. Меньше, от нечего делать он начинает кампанию, цель которой — завоевать сердце Мери и тем самым уязвить самолюбие заносчивого и не по чину самовлюбленного Георгиевского кавалера
И то и другое удаётся в полной мере. Сцена у «кислого» источника датирована 11 мая, а через одиннадцать дней в кисловодской «ресторации» на публичном балу он уже танцует с Лиговской-младшей входящий в моду вальс. Пользуясь свободой курортных нравов, драгунский капитан, подвыпивший и пошлый, пробует пригласить княжну на мазурку. Мери шокирована, Печорин умело отшивает мужлана и приобретает от признательной матери — ещё бы! спас дочь от обморока на балу! — приглашение посещать в её доме свободно. События меж тем усложняются. На воды приезжает дальняя родственница княгини, в которой Печорин выясняет «собственную Веру», даму, которую когда-то действительно обожал. Вера так же, как и прежде обожает неверного собственного любовника, но она замужем, и супруг, богатый старик, неотступен, как тень: гостиная княгини — единственное место, где они смогут видеться, не вызывая подозрений. За неимением подруг, Мери делится с кузиной (предусмотрительно снявшей соседний дом с неспециализированным дремучим садом) сердечными тайнами; Вера передает их Печорину — «она влюблена в тебя, бедняжка», — тот делает вид, что его это никак не занимает. Но женский опыт подсказывает Вере: дорогой приятель не совсем равнодушен к обаянию прелестной москвички. Ревнуя, она берет с Григория Александровича слово, что он не женится на Мери. А в приз за жертву обещает верное (ночное, наедине, в собственном будуаре) свидание. Нетерпеливым любовникам везёт: в Кисловодск, куда «водяное общество» переместилось за очередной порцией лечебных процедур, приезжает фокусник и знаменитый маг. Целый город, за исключением Мери и Веры, конечно, в том месте. Кроме того княгиня, не обращая внимания на заболевание дочери, берёт билет. Печорин едет совместно со всеми, но, не дождавшись финиша, исчезает «по-английски». Грушницкий с другом драгуном преследуют его и, увидев, что Печорин прячется в саду Лиговских, устраивают засаду (ничего не зная про Веру, они мнят, что подлец тайно свиданничает с княжной). Поймать развратника с поличным, действительно, не удается, но шум они поднимают изрядный — держи, дескать, вора!
На поиски грабителей, то бишь черкесов, в Кисловодск безотлагательно вызывается казачий отряд. Но эта версия — для простонародья. Мужская часть «водяного общества» с наслаждением смакует распускаемые его напарником и Грушницким коварные наветы на княжну. Печорину, попавшему в фальшивое положение, ничего другого не остается, как привести к клеветнику на дуэль. Грушницкий, по совету секунданта (всё того же пьяницы-драгуна), предлагает стреляться «на шести шагах». А дабы обезопасить себя (на шести шагах промахнуться фактически нереально, тем паче опытному армейскому), разрешает драгуну покинуть пистолет соперника незаряженным. Вернер, по чистой случайности проведавший о недобросовестном заговоре, в кошмаре. Но Печорин хладнокровно — и строго правильно дуэльного кодекса — расстраивает мошеннический замысел. Первым, по жребию, стреляет Грушницкий, но он так взволнован, что «верная» пуля лишь легко задевает его радостного соперника. Перед тем как сделать ответный — смертельный — выстрел, Печорин предлагает бывшему другу мировую. Тот, в состоянии практически невменяемом, отказывается категорически: «Стреляйте! Я себя ненавижу, а вас ненавижу! Если вы меня не убьёте, я вас зарежу из-за угла!»
Смерть незадачливого поклонника княжны не снимает напряжения в амурного четырехугольника. Вера, прослышав про поединок на шести шагах, перестает осуществлять контроль себя, супруг догадывается об подлинном положении вещей и велит безотлагательно закладывать коляску. Прочтя прощальную её записку, Печорин вскакивает на собственного Черкеса. Идея о расставании навек приводит его в кошмар: лишь сейчас он поймёт, что Вера для него дороже всего на свете. Но конь не выдерживает неистовой скачки — тщетной гонки за погибшим, погубленным счастьем. Печорин пешком возвращается в Кисловодск, где его ожидает пренеприятное известие: руководство не верит, что смерть Грушницкого — проделки черкесов, и на всякий случай решает заслать оставшегося в живых «поединщика» куда подальше. Перед отъездом Печорин заходит к Лиговским проститься. Княгиня, забыв о приличиях, предлагает ему руку дочери. Он требует разрешения поболтать с Мери наедине и, не забывая о данной Вере клятве — «Ты не женишься на Мери?!», — объявляет бедной девочке, что волочился за ней от скуки, дабы посмеяться. Очевидно, в эту пошлую, годную разве что для мещанских повестей формулу нелюбви его эмоции к Мери никак не укладываются. Но он — игрок, а игроку ответственнее всего сохранить хорошую мину при нехорошей игре. И с этим — увы! — ничего не сделаешь! Стиль — это человек, а стиль судьбы отечественного храбреца таков, что он, помой-му того не хотя, портит все живое, где бы это живое ни обреталось — в горской сакле, в убогой мазанке либо в богатом дворянском гнезде.
ФАТАЛИСТ. Палачом невольно предстает Печорин и в остросюжетной новелле «Фаталист» (последняя глава романа). В офицерской картёжной компании, собравшейся на квартире у начальника прифронтового гарнизона, завязывается философский спор. Одни вычисляют мусульманское поверье — «словно бы будущее человека написана на небесах» — сущим бредом, другие, наоборот, уверенны: каждому более назначена роковая 60 секунд. Поручик Вулич, родом — серб, а по размещению ума — фаталист, предлагает спорщикам поучаствовать в мистическом опыте. Мол, нежели час его смерти ещё не пробил, то провидение не допустит, дабы пистолет, что он, Вулич, принародно приставит дулом ко лбу, выстрелил. Кому, господа, угодно заплатить за редкостное зрелище N-ное количество червонцев? Никому, конечно же, не угодно. Не считая Печорина. Данный не только выворачивает на игральный стол все содержимое собственного кошелька, но и говорит Вуличу — вслух, глядя в глаза: «Вы в наше время погибнете!» Первый «раунд» страшного пари побеждает серб: пистолет вправду даёт осечку, не смотря на то, что и совсем исправен, следующим выстрелом поручик пробивает полностью висящую на стене фуражку хозяина. Но Печорин, замечая, как фаталист перекладывает в собственный карман его золотые, настаивает: на лице у Вулича — символ близкой смерти. Вулич, вначале смутившись, а позже и вспылив, уходит. Один. Не ждя замешкавшихся товарищей. И погибает, не дойдя до дому: его разрубает шашкой — от плеча до пояса — пьяный казак. Сейчас и не верившие в предопределение уверовали. Никому и в голову не приходит вообразить, как развернулась бы линия судьбы несчастного поручика, если бы слепой случай да охота к перемене мест не занесли Григория Печорина из неинтересной крепости, из-под надзора Максима Максимыча в прифронтовую казачью станицу. Ну, пошумели бы господа офицеры, попугал бы их мрачный серб, да и возвратились бы к кинутым под стол картам, к штоссу и висту, и засиделись бы до восхода солнца — а в том месте, смотришь, и протрезвел бы буйный во хмелю станичник. Кроме того Максим Максимыч, выслушав рассказ Печорина об страшной смерти бедного Вулича, хоть и постарался обойтись без метафизики (мол, эти азиатские курки частенько осекаются), а кончил согласием с неспециализированным мнением: «Видно, так у него на роду было написано». При собственном, особенном, мнении остается только Печорин, не смотря на то, что вслух его не высказывает: а кто из вас, господа, знает возможно, уверен он в чем либо нет? А ну-ка, прикиньте — как довольно часто любой из вас принимает за убеждение обман эмоций либо промах рассудка?
И в действительности — кто? Вот так как и Григорий Александрович был уверен, что ему на роду написана погибель от не добрый жены. А умер — в дороге, возвращаясь из Персии, при так и оставшихся не узнанными (по желанию автора) событиях.
25. Персонажный мир романа Лермонтова «Храбрец отечественного времени» (не считая Печорина).